26 сентября 2001 Дина Капер

Так странно снова идти той дорогой, которой я шла 60 лет назад. Развилка Мельникова и ул. Дрогожицкой (в 1941 – ул. Лагерная). Четырех полосное движение, сотни машин, спешащих по своим делам людей. В тот день здесь стояло первое проволочное заграждение, за которое людей пускали уже организованными группами. А оттуда выезжали пустые подводы (подвозившие богатых евреев) и грузовики забитые личными вещами. Справа  было еврейское кладбище, вдалеке виднелось здание кладбищенской конторы. Сейчас все не так. Пестрые рекламные щиты, телецентр, построенный фактически на костях людей. Я остановилась, чтобы разуться, стремясь быть ближе к земле и отдать дань уважения умершим.

Картины из прошлого замещали мне то, что видели глаза. Не детская площадка и магазин «Сильпо»– а гаражи и ангары танкового хозяйства, куда согнали всех евреев в ночь 29 сентября.  Тех, кого не успели расстрелять накануне. Меня, маму, отца, старшую сестру. Листья покрывали асфальт Кагатной улицы, где была организована импровизированная канцелярия. Поочередно сюда отводили человек тридцать, может немного больше. Тех, кто бился в истерике, кричал, пытался бежать – травили собаками, избивали. Жестокие животные. И овчарки и хозяева их. 

Евреям пришлось оказаться здесь, только за то, что они евреи. Чудовищно.  Всю жизнь я вижу себя на краю обрыва. Слышу крик мамы: «падай!» и через доли секунды оглушительный выстрел. Сколько раз он будил меня посреди ночи. Трудно поверить, что человек может пережить подобный ад. Как я не сошла с ума..?

29 сентября 1941 Нора Капер

Десятки других евреев шли с нами. Многие держали маленьких детей на руках. Кто-то радовался: немцы обещали, что после санобработки все мы, как элитная нация в поездах будем переправлены в безопасное место. Некоторые сердились: «кто займет оставленные квартиры? На кой нам безопасное место, если это не дом?!» Дошли мы до места, где нужно оставить документы. Замешкавшихся подгоняли украинцы пинками и ударами. Рядом заплакал ребенок, упала пожилая женщина с окровавленным лицом. Где-то послышалось жуткое рычание. Лай. Немецкие овчарки бросались на людей. Их никто не оттаскивал. У мамы сдергнули кольцо, у сестры сорвали с худенькой шеи цепочку. Прошло меньше минуты, а на нас не осталось и нитки одежды. Мужчины, женщины – все стояли обнаженные. Моя младшая сестра Дина старалась прикрыться ладошками и быстро расплетала косы. Я вцепилась в её ладонь. Все толкались, нас гнали дальше. Где-то раздался гром.

- Дина, Нора! – из толпы вынырнул отец – Все будет хорошо. Столько людей они не убьют. Держитесь меня.

Впереди было два узких прохода. Отца толкнули во второй. Меня в первый. Дину я за собой потянула. То, что до этого я приняла за далекие раскаты грома, повторилось. Только теперь это не с чем не спутать. Мы вышли к оврагу.

- Ой, вэй… - вырвалось у сестры. Она слышала только выстрелы. Стоя за моей спиной, невысокая девчушка ничего не могла рассмотреть. Кроме того, чтобы оказаться как можно дальше отсюда я молила Бога о том, чтобы Дина не увидела раскинувшейся передо мной картины. Ужасные окровавленные трупы лежали в овраге. На его крае выстраивали нас. Пока что тех, кто шел впереди.

Я почувствовала мощный толчок в спину и свалилась в грязь. Рядом упала лишившаяся сознания Дина. Офицер СС наверняка заметив нашу остановку решил ускорить процесс. Процесс…Я не верю что там, внизу, лежат некогда живые люди. Разве на свете может существовать подобная жестокость? В ХХ веке?

- Jude! Wakey – тот самый офицер пнул мою сестру. Недалеко шныряли и другие в форме с собаками.

Я постаралась взвалить на себя тело Дины, но та и сама уже вставала на ноги. Неожиданно с другой стороны её подхватила мама.

- Ловите ушами моих слов: есть маленький шанец, шо вы упадете в овраг раньше того, как твари эти успеют выстрелить. Так уж постарайтеся выбраться и найти в селе родину, шо спрячет вас на время.

- Мама, а ты шо? – спросила я

- Я с вами. Азохн вей.

27 сентября 1941 года Элена Капер. Мать

- Элена. Элена! – меня догоняла соседка. Вот еще не хватало. Дом не убран. А ей все пустые разговоры. Разворачиваюсь и ставлю ведро с водой на землю, чуть резче, чем стоило бы, поэтому немного воды расплескивается. «Не больше минуты» – говорю себе

-Здравствуй, Фима. Тогай-тогой? – насмешливо приподнимаю бровь -  все вокруг знают пристрастие этой женщины поскулить о своем бедном существовании.

- Ты мне эти мансы брось! Ты приказ читала?

- Читала. Как же. Развесили тут на немецком, украинском, русском. Дворник уже перепись населения успел провести.

- Перепись населения? Через почему ему такое делать? – почти подпрыгнула соседка, нервно встряхивая короткими кудряшками.

- Ой,Фима! Не расчесывайте мне нервы. Все вокруг знают, что это распоряжение районной управы и только  вы нет. Дворник говорит: нужно точно знать, какое количество вагонов подавать. Только детей младше трех лет не записывают. Ну так мои девки уже ой вэй вымахали!

- А уши этот наш шмырдяк-дворник не шлефует? Может дома наши занять хотят. Ко мне уже Лилия Ивановна с мужем прискакивали. Просили им квартиру оставить. Они позаботятся, о зохэн вэй.

- Перестаньте этих глупостей, Фима. Ну не помоем мы два дня полы, так же ж и к нам как к евреям перестанут лазиты. Я вас умоляю, идите до дому.

27 сентября 1941 г  Ян Капер, отец

- Скажи мне, Ян. Через почему мы не уехали? Почему остались? – в дом вошла Элена с ведром воды. Остановившись возле двери, она оставила ношу и, теребя юбку, села на соседний табурет.

 - О чем ты имеешь говорить? Помнишь, о чем говорило радио? Киев был и будет советским. «Враг не будет пить воду из Днепра», Элли. Вот только где сейчас наши сталинские соколы? Ты имеешь понятие ,почему мы не уехали? Я не мог рисковать вами.

- Ты говоришь страшные вещи. Мне все равно, что будет со мной. Но наши дети… Прошу тебя. Не дай им погибнуть

Жена опустила голову на сложенные руки. Что я мог? Сказать, что не допущу, чтобы с ними что-то случилось? Таки да. Не допущу. Будённый клялся: немцы в город войдут только через мой труп. Немцы здесь, где Будённый? Где наши самолеты, истребители?

- Успокойся, Элли. Не могут же они убить стольких людей. И потом, детей они не тронут.

26 сентября 2001 Дина Капер

Не раз я слышала, по поводу евреев бытовало мнение: что это за нация, если не сопротивляясь фашистам, по первому зову оккупантов пришла, как стадо овец, в Бабий Яр на расстрел... ведь никто не был там, когда две тысячи объявлений предписали явиться на улицу, о которой я и не слышала. Она была где-то на окраине города. А за невыполнения приказа – расстрел.

«Все жиды города Киева и его окрестностей, — говорилось в нем, — должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковой и Доктеривской улиц (возле кладбищ).

Взять с собой документы, деньги и ценные вещи, а также теплую одежду, белье и пр.

Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте будет расстрелян.

Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян».

Подписи под приказом не было.

Евреи, спускавшиеся в овраг, были настолько испуганы этой страшной картиной, что становились совершенно безвольными… Это был конвейер, не различавший мужчин, женщин и детей. Детей оставляли с матерями и расстреливали вместе с ними… В яме – трупы. Сколько слоев лежало один на другом, я рассмотреть не могла. Но поверх меня лягло еще слоя два, присыпанных землей. Вид дергающихся в конвульсиях, залитых кровью тел просто не укладывался в сознании, поэтому деталей я не помню.… В то время, как одни люди раздевались, а большинство ждало своей очереди, стоял большой шум. Украинцы не обращали на него никакого внимания. Они продолжали в спешке гнать людей через проходы в овраг. С места, где происходило раздевание, овраг не был виден, так как он находился на расстоянии примерно 150 метров от первой группы одежды. Кроме того, дул сильный холодный ветер. Выстрелов в овраге практически не слышно… Из города прибывали все новые массы людей и они, ничего не подозревая, полагали, что их просто переселяют.

29 сентября 1941 г Дина Капер

Мы спасемся. Мы обязательно спасемся. Люди кричат. Воют. Плачут. Умирают. Сплошные массы голых, истерзанных, забитых, расстрелянных тел лежали на дне оврага. Женщины прижимают детей к груди, надеясь прикрыть их собой.

Разом крики усилились, мертвые стали падать вниз. Один за другим. Автоматная очередь приближалась к моей семье. Ко мне. Нельзя упасть раньше времени. Иначе смерть. Нельзя задержаться. Тогда тоже смерть. Пули были запредельно близко.  Они прошивают насквозь  чьи-то жизни снова и снова. Справа от меня - мать. Слева – сестра. Еще две секунды и вниз. Вот сейчас.

«ПАДАЙ» -мать схватила меня и мы уже внизу. Она неподъёмной тяжестью прижимает меня к молчаливому трупу. Непонятно женщина это или мужчина. Да и неважно сейчас. Моя сестра. Нора успела? У неё получилось? Не задавят ли её? А мама? С ней же все в порядке? Почему она не подает хоть какого-нибудь знака? И где отец? Липкий страх затапливает сознание, я задыхаюсь. Выстрелы прекратились. Хочу шепотом позвать маму, но не решаюсь и, лишь уткнувшись лбом в кого-то мертвого, неглубоко дышу. Комья земли сыпятся на нас. Наверху офицеры перекликаются на немецком. Господи, хоть бы мы были последними.

Видимо в тот день Бог был занят чем-то другим. Наверняка не евреями. Так как еще два раза эсэсовцы приводили новые загоны и расстреливали их, набрасывали новой земли и снова расстреливали. К вечеру я приноровилась дышать между потерями сознания.  Воздуха не хватало. О родных я больше не думала. Не могла. Это больно, страшно и бесполезно. Нужно дышать. И не кашлять. Ни в коем случае не кашлять. В какой-то момент мне стало легче. И внезапное осознание обрушилось на меня: мама откатилась. Её вес больше не выжимает кислород из моих легких. Какого черта она делает? Её же заметят. О Боже!!

-gibt es die überlebente ? – ни словечка не понимаю. Но ясно, что это офицер снял родительницу с меня. – Мамочка, притворись хорошо. Задержи дыхание. – Молю её молча.

Резко нога в грубом сапоге становится мне на грудь. Адская. Невыносимая.  Боль. Уверена, ребра давно превратились в груду обломков и я в любом случае не выживу. Но все равно с паническим страхом ожидаю выстрела. Больно не будет. Куда же больнее? Внутри меня словно тончайшая натянутая струна. Она вот-вот порвется. Либо выдержит и вытянет мою семью отсюда.

- nein – офицер пнул меня в бедро, прошел дальше и через 30 минут все окончательно затихло. Лежу еще час. Два. Не кашляю. Не шевелюсь. Не открываю глаза. Не думаю о сломанных ребрах. Ни о чем, если честно, не думаю. В голове такая звенящая тишина. Выжженное пепелище. Проходит еще около часа, и я шепчу:

- Мама! Мама! Элена Капер, – начало темнеть, хотя я пока неплохо вижу. На всякий случай медленно, слишком медленно, осторожно я поворачиваю голову, и первое во что упираюсь взглядом - это разинутый в крике рот, широко раскрытые глаза и седые волосы. Нет, нельзя смотреть на трупы. Я должна найти своих. У моей матери черные толстые косы. Черные. Не седые, как у этой незнакомки.  Глаза у неё хоть такие же зеленые, но искрящиеся весельем, а не стеклянные от ужаса и ушедшей из них жизни. И улыбка.  Ироничная, когда Элена подтрунивает над кем-то, теплая и добрая при разговоре с мужем – моим папой. Нет. Это тело не может быть моей матерью. Конечно, нет. И это не её раскроенный пулями живот. 

Я отворачиваюсь, иначе меня просто вывернет наизнанку. Ужасно боюсь шевелится, но никакие автоматы не заставят меня находится в Бабьем яре хоть минуту. Отдаю себе простые команды: приподнимись на локтях. Не смотри ни на кого. Это не люди. А просто...просто что? Жертвы бессмысленной жестокости?  Божественной халатности?  Я уже стою на четвереньках, когда вижу простреленный лоб старшей сестры. Тоже седой. И я наверное поседела?  А папа? И он? Что за глупости…Я не могу  думать ни о чем другом, кроме волос.

Не поднимаясь высоко, ползу по трупам. Не закрыв глаза маме и сестре. Не отыскав отца. Просто карабкаюсь, отталкиваюсь от лиц, коленей, животов. Туда. На волю. К чистому воздуху, не пропахшему мертвечиной. Оставляя семью позади. Оставляя себя рядом с ними. Когда мне позже скажут, что спаслось всего 29 человек из 150 тысяч, я ни разу не поверю, что спаслась. Нет. Дина Капер навсегда осталась лежать рядом с матерью сестрой и отцом. Оплакивая их, я оплакиваю ту себя, которая погибла под пулями нечеловеческой антисемитской жестокости.