БАБА ГАНЯ

Если бы не ремонт автомобильного моста через Туру, из-за которого весь городской транспорт уже больше года попадает с одного берега на другой только в объезд, то моя встреча с жизнестойкой бабушкой Ганей вряд ли когда-нибудь произошла бы.

Был конец марта. Из заречной части города я ехал на работу. Сижу, на коленях две сумки. В одной книги да общая тетрадь, в другой изредка побрякивают от встряски банки с едой. Это заботливая супруга снабдила на суточное дежурство. Сторожем я работаю в областном Доме писателей. Что поделаешь – студент, да ещё и семейный. На одну университетскую стипендию никак сыт не будешь.

Автобус с металлическим скрипом тормозит у остановки «Луговая». Пока зима, здесь выхожу. Отсюда узкой улочкой в сторону закрытого на ремонт моста, затем через Туру по заснеженному льду, а там и старая деревянная лестница в сто десять ступеней на высокий берег реки. Поднялся, и считай, что уже на работе. Вон она, четырёхскатная крыша. Удобно. А лёд уйдёт – опять вкруговую добираться.

Мартовский лёд – усталый, просевший. Шагаешь по нему, то тут, то там потрескивает-постанывает. Зима нынче тёплая была, самое большее недельки две до ледохода осталось. Наверно, последний раз через Туру иду. Страшновато уже.

Вот и первые ступеньки жалостливо поскрипывают под ногами, подрагивают хлипкие перила. Сколько ж лет этой лестнице? Самое малое – тридцать. Девять пролётов разной длины и ни одного целого. Там ступеней нет, там перила обломились. Не идёшь, а скачешь, как заяц, через прогнившие доски. Только под ноги и гляди, на другое не засматривайся. Преодолел я так половину лестницы, вдруг слышу позади слабый надтреснутый голос, и вроде как меня окликает:

– Внучек!

Обернулся. Вижу, смотрит на меня снизу вверх какая-то древняя старушка. В руке потрёпанная авоська с оторванной ручкой, за спиной вдобавок сетка, не видать с чем. Пальтишко на ней не бог весть какое. Я, наверно, ещё с букварём в школу ходил, когда оно было куплено. Глаза глядят доверчиво и устало.

– Что, бабуля? – с невольным участием в голосе спросил я.

– Внучек, – так же хрипловато повторила она. – Помоги мне до верху добраться. Из сил выбилась.

– Конечно, помогу.

Я осторожно спустился к началу лестничного пролёта.

– Давайте вашу сумку. Да за руку крепче держитесь. Тут и вдвоём свалиться – дело не хитрое.

За мою ладонь, словно боясь потерять единственную опору, неуклюже схватились её иссохшие пальцы. Почти невесомая рука старушки немощно подрагивала.

– Позавчерась ишшо только одной ступеньки не было, а сёдне уж и вторую проломили. Вон-де лежит, – сокрушённо выговорила она и слабо кивнула в сторону берегового откоса. – Через одну-то ишшо мало-мальски карабкалась, а через две-то уж нога не шагает.

Пока поднимались, я увидел, что в сетке за спиной у бабушки капуста, четыре кочана. Правда, сильно нетоварного вида. Удивился такой неудачной покупке.

– Что-то, бабуля, капусту вы беда неприглядную купили. Где вас так обманули?

– И-и-и, кабы купить. Она вить, внучек, дорогущая шибко. Где мне? С моей пенсией в магазин сходишь – все продукты в одной сумке уместятся, если окромя хлеба ишшо что-то брать надумаешь… Капуста-то, вишь, мёрзлая, с берега. Там с самой осени целая баржа её стоит. Всю зиму кто хошь брал. И на машинах даже приезжали.

– Надо же. И не запрещает никто?

– Так, наверно, нет, коли берут. Среди бела дня. Уж почти всю баржу вычистили. Я и сама зимой брала. Никаких сторожов не было. Пусто. Не знаю, почто так. А капуста хорошая, мёрзлая только. Но в щи-то всё равно сгодится.

– Да-а, вот я-то не знал, рюкзачок бы набрать не лишним было.

– Так сходи после. Ишшо можно выбрать.

– Ладно, наведаюсь. Ну, вот и конец нашим «Альпам».

Старушка выпрямилась.

– Вот спасибо-то! Дай бог тебе здоровья! Не оставил бабушку. Так бы и застряла я там одна-то.

– А вам дальше куда? Может, по пути? Я пока что сумку понесу.

– Ро-одненький! – сердечно залепетала она. – Добрый ты… Мне-то хоть куды по пути будет, – продолжила она, когда мы снова пошли. – В любую сторону. Моя работа не хитрая.

– Ой, неужели работаете ещё? Где? – с сомнением воскликнул я. – Вроде уж годы почтенные.

– Да, конечно. Какая моя работа! Кажный божий день по городу хожу, бутылки подбираю да сдаю. Много ли, мало найду – всё ж к пенсии прибавка. Бывает, весь день по улицам шаркаюсь, в кажную урну заглядываю. Вечером приплетусь – разогнуться не могу, всю спину ломит, ноги стоймя не держут. Вот так и живу. Слава богу, шибко не голодую, – закончила она и прокашлялась.

– Да-а, стойкая вы бабушка. Не все таким жизнелюбием да терпением могут похвастать. Это хорошо, что мы встретились. Сейчас на мою работу зайдём. У нас во дворе с прошлой осени бутылки копятся. Наберёте, вам по городу не надо будет ходить. Пойдёмте?

– Ой, внучек, и благодарить не знаю как! Пойдём, конечно. Вот радость-то где!

На том, может, и завершилась бы эта встреча с неожиданной попутчицей. Набрала бы бабушка бутылок, поблагодарила ещё раз и ушла восвояси. И даже имя её осталось бы для меня загадкой.

Но старость есть старость. Прихватило вдруг больное старушечье сердце прямо на крылечке Дома писателей.

– Ох, сильно как кольнуло. Аж в глазах тёмно стало, – успела выдохнуть она и ухватилась за мою руку. – Ох, дыхоты не даёт! Ох! Как шильем тычет.

– Ну вот, бабушка, опять без меня никуда, – попытался сказать я бодрым голосом после того, как сам на мгновение растерялся. – Давайте я вас потихоньку в свою сторожку отведу. Сядете, отдышитесь, а там посмотрим, как быть.

С горем пополам добрались. Гляжу, бабуля уже ртом воздух ловит, ноги одна за другую заплетаются. Я её скорей на стул усадил поудобнее и со всех ног к соседке, тёте Томе, может, есть у неё что-нибудь сердечное.

Вот и старая скособоченная дверь её дома. Стучусь.

Тётя Тома – добрейшей души человек! Правда, бывает, пьёт сильно, но чужой беде всегда помочь старается. Помню, однажды, когда я на дежурство ехал, у меня в автобусной давке банки с едой разбили. Тётя Тома только узнала, сразу отменным борщом накормила. Да и так: то картошки с луком для супа принесёт, то карасей, что муж наловил, на уху, то беляшей горячих, то сала. При этом частенько приговаривает:

– Ты только, самое главное, учись, брат. Если учиться бросишь, я тебе этого ни-ко-гда не прощу.

Вот и сейчас, как поняла, в чём дело, сразу зашла в дом и, минуты не прошло, вынесла на ладони четыре таблетки валидола.

– Ой, тётя Тома, зачем же столько? Одной хватит.

– Держи-держи. Пусть с собой про запас возьмёт. Мало ли что. С сердцем, брат, шутить нельзя.

– Спасибо большое!

Прибежал обратно в сторожку. Бабуля у меня уже руки к сердцу прижала, охает тихо.

– Ну, куда вы теперь в таком состоянии, – говорю я. – Прилягте пока на кровать. Вот лекарство подействует, тогда и легче станет.

Старушка только молча кивнула.

Помог ей лечь, обувь снял, а у самого в голове мрачные мысли так и крутятся. Как бы ещё хуже не сделалось! Вдруг умрёт? Что тогда? Сообщить ведь придётся. «Скорая» или кто там ещё приедут, спросят: «родственница?» – «Нет». – «Как зовут покойную?» – «Не знаю». – «А как у вас здесь оказалась?» Что я скажу? Так, мимо шла? Вот незадача.

Сижу, прислушиваюсь. Пока представлял в уме возможные последствия, бабушка всё это время едва слышно постанывала. Я уже немного успокоился, как вдруг стоны прекратились. «Господи! Неужели – всё, преставилась!» Вскочил, наклонился над ней – не-ет, дышит. Уснула, христовая. С меня будто камень свалился. Ну, пусть спит, сон тоже лечит. А сам сел книгу читать.

Вот уже час прошёл, другой, третий. Время обеда наступило – бабушка всё спит. А у меня желудок есть начал просить. Если, думаю, на цыпочках да не шуметь, то, наверно, получится суп разогреть. А повезёт, так и, обедая, не потревожу.

Легонько поднялся и пошёл на носочках к сумке с банками. Но куда там! У старых людей сон чуткий. Едва скрипнула подо мной половица, и уже зашевелилась бабуля, заворочалась. Оторвала голову от подушки и стала медленно подниматься с кровати. Села и распрямилась.

– Как спалось? Как сердце? – деловито спросил я, водружая на плитку кастрюлю с супом.

Моя гостья тщательно протёрла глаза и смущённо улыбнулась. Потом рассмеялась:

– Хи, вот и бабушка! Храпелка старая! Сама не заметила, как уснула. Давно-о уж днём-то не спала. Вот вить как. И сердцу-то как хорошо, ровно и не болело вовсе.

– Вот и замечательно! Сейчас пообедаем вместе, уже всё греется.

– А можно? – робко и недоверчиво спросила старушка.

– А почему нельзя? – искренне удивился я. – Конечно, можно.

– Добрый ты, – почти нараспев проговорила она.

Мне в ответ оставалось только улыбнуться.

– Ты здесь сторож, значит?

– Да.

– Надо же.

– А что?

– Сторож, а стол как у дилектора какого. И полочки есть, и стульев мягких с дюжину будет. Люстрочка даже висит.

– Так ведь это не моё всё, я только охраняю.

– А-а. А всё равно, хорошо так работать.

Я снова улыбнулся.

– Вы лучше скажите, как вас зовут, а то до сих пор не познакомились. Моё имя – Саша.

– А-а, Саша. Хорошее имя, христианское. А меня бабой Ганей зовут. Агафья, значит.

– Старинное имя. Сейчас таких не дают.

– Ну так мне его ишшо когда дали. В одиннадцатом году. Я вить уж шибко старая. Восимисят четыре годочка мне.

– Ну, что ж, баба Ганя, садитесь суп отведать. Вот вам ложка, хлеб. Не стесняйтесь.

Баба Ганя подсела к столу, взяла ложку, несколько раз зачерпнула и съела. Потом подняла глаза и спросила:

– Суп-то сам, что ль, готовил?

– Нет. Светланка, жена моя.

– Женатый, значит.

– Да.

– А я гляжу, колечко на пальце, да, думаю, молодой ишшо, наверно, просто так носит, модничает.

– Не-ет. Два года вместе живём. И в церкви венчались.

– Вот молодцы какие. Жене поклон передай. Суп шибко вкусный, сы-ытный. Дай ей бог здоровья. Живите долго.

– Спасибо. Вы-то как живёте. С кем?

– А я, Саша, одна живу. Уж питнацать годочков одна.

– Что ж так? Ни детей, ни внуков нет?

Баба Ганя как раз доела суп, облизала и отложила в сторону ложку, вздохнула и начала говорить:

– Внуков-то, угадал, нет, да и не будет уж. А дети-то вот были. От первого мужа. Фёдором звали.

Я с ним как познакомилась? Первомай был. Черёмуха как раз цвела. Я и надумала к празднику букетик наломать. Вышла в лесок неподалёку, выбрала деревце понаряднее. Только первую веточку обломила, вдруг за спиной-то и слышу:

– Это зачем же вы деревцо раните, красоту губите?

А я в девках-то не пуглива была, оглядываюсь – парень молодой, рослый, с усиками, я ему смело так отвечаю:

– А какой же праздник без цветов!

Гляжу, он улыбается, а сам всё в глаза мне смотрит и говорит:

– Оно так, конечно. Но если, мол, все кому не лень к празднику так делать будут, то через десять лет в округе ни одной черёмухи не останется.

А я как будто обиделась на него и говорю:

– Если умный такой, взял бы и настоящих цветов подарил!

Он смеётся.

– Полюблю, – говорит, – так и подарю. Не жалко. Пойдёмте, я вам лучше сломанную черёмуху покажу, вчерашней грозой выворотило. Там и наломаете себе сколь надо, а то всё равно засохнет.

А я что, взяла да и пошла. Так вот и познакомились с ним. Через полгода свадьба была. Шибко его полюбила! Прямо всем сердцем прикипела!

– И сколько ж у вас, баба Ганя, детей от него было?

Её засиявшие было от светлых воспоминаний глаза вдруг мигом померкли.

– Три раза носила… Да только третьего вырастила. С тридцать седьмого года который. Второй квёлый был, до года не дожил, помер. А первый-то и говорить страшно: сразу мёртвый родился. Как уж я горевала тогда! По первенцу-то! Страх божий! Мальчик был. В больнице-то прямо при врачах сразу разревелась, насилу успокоили.

А через три месяца в тот же год мама в деревне от тифа скончалась. Отец-то раньше ишшо, в гражданскую погиб. Я и помнила-то его смутно. Ох, было горюшка в моей жизни. Аж счас реветь хочется.

Потом только вроде всё направилось, война началась с Гитлером. Будь она проклята! Володьке пять лет сполнилось – с фронту похоронка пришла на Фёдора. Под Ленинградом погиб. Вот с того дня и седеть начала, с тридцати-то лет.

– Да уж, как-то всё на вас сразу свалилось. Не позавидуешь. И сына, выходит, сами воспитывали.

– Десять лет поднимала. Всё одна да одна. Мужиков-то сколько в войну поубивало. Не я одна вдовой осталась.

А тут Сталин умер, аминистия была заключённым. Вот один-то из таких и привязался ко мне. Я подумала-подумала, не королевича же до смерти ждать. Согласилась, в общем.

Он ничего, хорошим мужиком оказался. Сидел-то не как бандит. Начальником цеха был, да авария там какая-то случилась, вот его за недогляд и упекли. Раньше с этим шибко строго было. Расписались мы с ним, Анатолием его, кстати, звали, а долго-то и не пожили. Меньше, чем с Фёдором. Через пять лет помер. От чахотки. Видать, на зоне ишшо заболел. А мог бы и дальше жить, полвека жизнь, что ли.

Опять одна с Володькой осталась. Мне сорок шесть полных, ему двадцать один. Уже после армии пришёл. Там шофёром был и на гражданке в таксопарк устроился.

– Что-то вы путаете, баба Ганя. В пятьдесят восьмом вроде ещё не было в Тюмени таксопарка.

– Так мы вить до семисят пятого в Свердловске жили, Потом уж сюда переехали. Володька захотел. На новое место, говорит. Чудной он у меня, непутёвый.

– Почему вдруг непутёвый?

– Да вот так. До лысины дожил, а так ни разу и не женился, внучат мне не оставил. Мне, говорит, мать, и так хорошо. Ох! Живой бы если был, так уж сам дедушкой стал.

– Так и Володя ваш умер?

– Помер, Сашуня, помер. В восьмидесятом ишшо.

– Постойте, так это… господи, в сорок три года выходит! Отчего же?

– Врачи сказали, что сердце остановилось. Не знаю. Он вить и не жаловался никогда.

– Может, скрывал?

– Может. Володька шибко меня жалел.

Я в тот день утром подошла к нему, чтобы на смену разбудить, а он холодню-у-ушенек лежит, лицо белое-белое, только губы синюшные. Как сама тогда не померла – не знаю! Оно вить шибко горько – ребёнка своего пережить. Ни-ко-му не пожелаю! А вот живу. Уж питнацать лет. На могилку к нему иногда езжу, сама пла-ачу, разговариваю, скоро, мол, тоже в землю лягу.

– Как знать, может, ещё годика три-четыре поживёте. Сердце только берегите.

– Бог даст – поживу. Чего ж не пожить-то. А так уж всё на похороны приготовила. Отдельно лежит. Бельишко там, платье, чулки ненадёванные. Ситцу припасла, свечи с ладаном да ленты чёрные. Не стыдно чтоб помереть-то было.

Я бы и на крест, может, ишшо наскребла, поднатужилась. Он, говорят, пока не шибко дорогой. Сорок тысяч. Так опять как нести-то его, громаду такую! А машину заказывать накладно.

Она помолчала.

– Господь-то наш, знаю, нёс на себе, так он хоть молодой был. И то тяжко. А я уж и без того через всю жизнь крест несу, потяжельше берёзового будет.

Ишшо вот саван да иконку купить надо… Ну, ничего, через месяц Пасха, к церкве буду ходить, милостыню просить. Бутылок-то не насдаёшься.

– А что ж сейчас к церкви не ходите?

– А что сейчас ходить. Там и без меня калекам едва на хлеб с молоком хватает. Сердобольных-то не так уж и много. Вот пост к концу подходить будет, тогда все в церкву потянутся грехи замаливать, кажный сколько-нибудь да подаст. А пока одна подмога – бутылки да банки. Сейчас вот в «Восход» пойду, сдам их, глядишь, три тысячи прибавилось.

Баба Ганя неторопливо встала со стула.

– Ну, Саша, спасибо тебе. Как в сказке с тобой побывала: напоил, накормил, спать уложил да ишшо и вылечил и про жизнь мою выслушал. Добрый ты человек, дай бог тебе здоровья! И Светлане твоей того же.

– Вам, баба Ганя, спасибо на добром слове.

– Живи долго. Ты меня, Сашуня, теперь только сведи с лестницы на крыльцо, а дальше уж я сама как-нибудь.

Мы, не спеша, спустились с крутых ступенек, и я проводил бабу Ганю до ворот. Она благодарно поклонилась напоследок и медленно побрела к перекрёстку. Я стоял и смотрел ей вслед.

Где-то невдалеке густо и зычно ударил соборный колокол, созывая прихожан на вечернюю службу. Я увидел, как баба Ганя остановилась и застыла на месте. А когда величественный звук повторился, бережно поставила сумку и сетку на асфальт, выпрямилась и благоговейно трижды перекрестилась. Снова подняла поклажу и, по-старчески передвигая ноги, стала едва заметно удаляться в сторону заходящего солнца.