...Несколькими веками ранее я уже бывал здесь - повсюду раскинуты разные домишки с огоньком и дверью, трусливым и безмолвным прямоугольным изваянием, готовым стерпеть плетения грязи или снега, только бы ее не трогали.

С интересом ищу глазами что-то такое же, простенькое и понятное вроде облюбованных паучками дыр в окошках или изнеженных бриллиантами углов оправ их рамы (это близнец двери, только более неприветливый и трусливый - окно знает, сколько глаз всегда, падких до зависти или сплетен, ударяются в подглядывание).

Но меня-то не должно быть заметно жителям... теперь высоких и холодных, твердых однотипных с редкими исключениями зданий, двери радостно позвякивают замками, а окна расслабленно надевают жалюзи; даже от меня; выходит, ничего не изменилось? Прошел вглубь, наблюдаю в зеркало уравновешенные и спокойные лица прикладываю к глади стекла черный пучок света своего меча - ну конечно, это только с виду такие, эти чудные, смешные жители: отчетливо вижу искаженные скукой, завистью, стремлением сделать себя лучше всех, "себе и все в себе" - явственно доходит мне в уши...

Со вздохом вынимаю другой, белый меч и подставляю к зеркалу - за каждым человеком тут же вырисовывается то навороченные подчинением и иллюзией прямоугольнички-механизмы, то машины, то другие здания, то бриллианты и меха, комфорт и разные удовольствия, одним словом, состояния счастья, победы от этого...

"Но это же не так плохо!" - подумал я о себе и, поправив корону-полосатку, о двух наростах и трех отростках, шагнув в зеркало, с силой скрестил мечи, с трудом выдерживая этот гул постоянного ритма и скорости (краем глаза бешено проплывали стрелки часов, переливы денег и потоки цифр, слов, на всяк лад кругами незримой цветастой пружины накидывающейся незаметно на людей).

Это было мое изобретение, веселящее меня как никогда - ярче стало видно как вчерашнее красивое стало для всех смешным и безобразным, древним и ненужным, в прошлом преступник разыскиваемый мог теперь отлавливать тех, кто когда-то прикрывал его и щадил; ради подписи бегают за другими, чтобы дружить с одним - отталкивают другого, когда удобно, когда интересно, когда выгодно; я направлял пучки пружины, день и ночь, стараясь забыться этой работой, гордиться ею и находить в этом бесконечное увлечении, и не хотел признаться себе, что она выходит из под контроля... А как объяснить то, что так же, как и во времена моего зарождения люди задумали забираться все выше и выше к звездам, терпеливо дарящим им свою красоту и советы (помниться, сам их расставлял в фигурки созвездий; напрасно, что ли? - не слушают, или, вернее, оглядываются, пропустив для себя)...

И вот даже мне становиться страшно, стыдно, я в растерянности - сильнейшее творение незримого для них мира, я не могу убрать, искоренить это вот "себе" из этих, все же дающих мне смысл существования, крошечных песчинок неумолимо тающей дышащей жемчужинки в океане миров; в смятении опускаю мечи и прячу отяжелевшую голову в руки - я хотел как лучше, клянусь! Только показать, что надо не бояться, выжить, сделать лучше себе... Запустив эту пружину, я уж не могу остановить ее... Что я наделал?!..

....

... Побродив еще в полутьме, подсвечиваемой издали неонами городов разных концов их поселений, я решительно понял - надо остановить пружину, сломать ее вместе с каким-то другим могучим созданием, будь он мне даже враг; и вместе с этим что-то шептало внутри: ты опять поставишь людей на колени перед каждой рекой, снегом и огнем, они еще больше будут звать тебя, и, дабы ты вернулся, станут еще более жестокими в борьбе за жизнь... Куда еще более? - риторически спрашивал себя я, стряхивая туманную пыль с убогого убранства, упрашивая себя не оглядываться назад и не доставать светящихся мечей; пружина почует их и опять привяжется ко мне, причиняя страданий еще больше...

До чего договорился - страданий! Не я ли существую, чтобы избавить от них?! Осознав это, почувствовал острую боль и стыд, какой, казалось, не вынесу; опускаясь на колени и слабея; но вдруг...

Мое тело налилось силой, успокоением и стремлением помочь, я мигом вскочил на ноги, оглядываясь, отчего бы то могло произойти? Ответ был в виде тоненького ручейка, переливающегося, тихого, из крови и слез, он брал свое начало из стеклянного, острого занавеса, напоминающего клетку; затаив дыхание, я отодвинул его мечами и... замер: передо мною сидела маленькая девушка с чистыми и ласковыми глазами, бледной кожей, едва прикрытой полупрозрачным легким платьицем... и вьющимися ростками роз, они покрывали ее ноги и местами росли из нее!

Шипы моментально ранили ее, но прекрасная тихая девушка, казалась, улыбалась своей крови; сжалившись над ней, я хотел мечами срубить постоянно и быстро покрывающие ее цветы, но она не позволила (она сама позволила розам произрастать из себя, как услышал я, может так, хоть так, хоть немного она искупит...)

"Что, что искупишь?" - как заколдованный, в волнении спросил я. Слабеющей рукою девушка указала на узоры, в которые складывались ростки - там оставили в холод и одиночество, закрыв дверь, там убили, там ранили, и каждый лепесток, отцветая и распускаясь, вновь улетал душой, крохотной и тонкой, так и не радовавшегося солнышку малыша, затравленного старенького пса, выброшенных в муссорку цветов, пролитой в пустыню воды, в которой, быть может, зарождались живые жемчужинки...

Их было так бесконечно много, столько, что я счет потерял, с дрожью отслеживая последние вздох китенка, захлебнувшегося в загрязненном океане, мне в сердце въедался ужас глаз лисички, что забилась в угол перед ножом, осознав, что ее не спасут; выброшенных в клетку и скуку птичек; а ведь они маленькими рождались и верили, и ждут, всегда ждут своих друзей, даже среди людей (беззащитные, покорные, зачем я вас приучил к ним?!)

И улетая в неизвестную высь, может, впервые за свое существование, умершие, погибшие, забывали треск орудий, которыми так легко испугать и убить, не считать, сколько несправедливо прервано жизней; голод и обиды, издевательства и пытки, в угоду того, чтобы как-то видеть солнце, дышать и жить, оставаться собой, хоть и внутреннее (эти инстинкты жизни, сколько мук вы, оказывается, приносите); и надвигающийся лед, не пускающий ни движения там, где раньше цвели от жары пальмы; высыхание и опускание воды...

Теперь - все это только летевшие ввысь и распускающиеся вновь розы; пышные, искристые нежные цветы, пронзающие ей виски, как корона, у плечей они образовывали крошечные причудливвые крылья, таинственным ожерельем они спускались по ее шее и узором вились по фигуре, мягонькие и дарящие тонкий аромат, заставляющий забыть все горести…

Но я увидел, какой ценой он достается... Лучше б не видел никогда!.. В смущении хотел бежать, пойти и  сразиться с пружиной, взращенной мною, ведь она виною всего этого; но что-то во мне заставило обернуться - девушка все покорно давала рождаться и улетать розочкам, потупив взгляд, видно, понимая мое смущение.

"Я не могу тебе ничем помочь; ты приручил меня" - призналась она мне, осторожно подав руку. - Да и новые рождаются, живут, даже бывают счастливы" - хотела она утешить меня. - Посмотри, как тут красиво, все дышит и сверкает" - ее улыбка хотела быть веселой, ноги, туго сплетенные и пронзенные ростками роз, хотели, казалось, взлететь, но не могли...

"Ты не знал, что так будет!" - слышал я и не мог поверить своим ушам. - Хотел помочь людям и мне хочешь, но... Знаешь... Все должно быть так, как будет!"... - и девушка прощающе-с грустью опустила мою руку, с усилием приподняв полог стеклянно клетки, а сами ростки враждебно, боясь помять розочки, вытолкнули меня...

Оставшись у ее порога, стал думать, напряженно думал, в перекрещивании мечей видя, как все усугубляется, с одной стороны, и улучшается - с другой; чувствуя связь с девушкой, мне не хотелось покидать ее, но бессознательно в голове созревал холодный протест – не через нее ли я планировал победить всякие законы, придуманные ею, потом обеспечить людей так, что в ней бы отпала нужда? Перед глазами был ее портрет – тонкое, тихое, неповторимое существо, красивее которого я не встречал; я чувствовал, что невольно с каждым мигом еще больше хочу вернуться, смотреть на нее и ощущать ту же боль, что и она, забрать ее себе…

…

… И я побежал сражаться со своим же творением, завидев мечи и радужное острие которое образовалось их черно-белым перекрещиванием, пружина, почуяв неладное, как гадюка, стала старательно отползать в тени зеркал, что перевернула и исказила она сама, и – хлоп, один за другим просто переплавляются, выбрасываются подаренные мною треугольнички, телевизоры, компьютеры, телефоны и их сочетания, паутинка, пестрящая информацией всех видов и сортов, занавесом принялась укрывать беглянку, эхо недовольства моим правлением было ей только на руку, люди толпой отгоняли ее, но… но и, в суматохе происходящего, они не замечали стоптанного цветка, брошенных, испуганных, птички без солнца и даже без хозяина; им даже без этой цветастой гадины не надо! Вот не клеится! – с досадой всполоснуло мне по рассудку, и со старанием подбежал поднять, полить цветок, укрыть и накормить оставленных и больных – они робко прячутся и дрожат, зная, кто я такой!..

Опечаленно я опускаю голову и не знаю, что делать, как бы мысленно себя не пытал; на горизонте, в лучах заката… теперь уже скучающе поигрывала переливами пружина, не ведая тоже, кому она нужна без владыки и тех, кто бы ее дарами пользовались. Подумав время, как пристыженное дитя, она помялась в сторонке, становясь пунцовой и тихо пошла ко мне.

«Да пошла ты!» - заорал я на нее и, не контролируя себя, резанул по ней с размаху мечами – отчетливо, как на грех, всплыли картины, что моя пружина творила и что порождало раны той прекрасной девушке; мое единственное творение рассеялось обломками оружия, техники, зданий. Кругом стало пусто и темно. Я поднялся убрав световые мечи и смотрел на побежденное существо. Но не чувствовал ни радости, ни горечи, у меня не осталось иллюзии, не говоря уж о привязанности, чтобы испытывать это. Тяжело вздохнув, я пошел, сам не зная, куда, с горечью перебирая моменты – а ведь пружина дарила и удовольствие, и пользу… Надо было только не упускать ее из виду, не замыкаться на себе и том, что ты правильно, или неправильно натворил… «Это не тебе было решать!.. – горько осенило меня – Вот ведь как – боролся-боролся с «я», людей – ничегошеньки ты с ним не с делаешь, оно само тебя сломило!»…

Так и иду… Одно меня утешает – что, быть может, моя пружина станет самой милой розочкой в теле той прекрасной девушки, что больше не будет страдать… Память снова и снова возвращается к ней – может, я ее любил, хоть и причинил ей столько ран?.. Не знаю…

Она далеко, в стеклянно-чистом мирке, где лепестки розы улетают в небо и распускаются снова…ее улыбка хотела быть веселой, ноги, туго сплетенные и пронзенные ростками роз, хотели, казалось, взлететь, но не могли...