часть первая

МИЛЫЙ СЕРЁЖА.

 

 

 

 

- Много ли времени мы были знакомы? Никогда не задумывался специально. Не подсчитывал. 

- Отчего же?

- Отчего же? Может оттого, что боялся себя испугать? Мол, гляди-ка, всего-то три недели знакомства.

- Всего-то? Три недели? Да ты в своём уме? Три недели. Что можно узнать за три недели о человеке, точнее о девушке? И кого хочешь обмануть? Себя?  Вот, было хорошо, что ещё надо? Не всё чернота, да серость вокруг. Ну, ты понимаешь, я говорю не о материальном достатке и не о власти над людьми, а об отношениях между мужчиной и женщиной, о той стороне жизни, что зовётся памятью о человеке. О твоих ощущениях, оставшихся после общения с кем-то.

- Понимаю, понимаю. Как же. Конечно, я говорю только о душе, а не о теле, о лирике, но не о физике. О блужданиях чувств и их оценках. И не обо всех днях жизни, а только о тех трёх неделях, с нынешней позиции прожитого.

   Ведь каждый человек может прочувствовать до глубины лишь то, что он пережил лично. Вся  пыль будней осядет и тогда кристаллы вечного (добра, чуткости, любви), положенные внутрь тебя кем-то однажды, как бы мимоходом, в суете и сутолоке текущего дня, отлежатся и заблистают. Ты даже не заметил, как они там, внутри тебя, оказались. Не было специальной церемонии их торжественной передачи, речей, клятв и обещаний. Самое главное, порой, происходит с нами совсем буднично. Незаметно. Скромно. Без помпы.

   Эти кристаллы будут переливаться внутри тебя неземным сиянием, не похожим на свет дня сегодняшнего. Сияние, исходящее от них, будет светить внутри тебя, как мерцающие, но никогда не гаснущие, звёзды на ночном небосводе. И если ты ещё не совсем законченный подлец, то он, этот свет, всегда будет питать тебя, наполнять невидимой энергией чистоты. Он отдаст тебе то, из чего состоит сам – любовь, чуткость, добро и в то же время - терпение, решимость, силу воли.  Невозможна любовь без терпения, чуткость к боли других при собственной толстокожести, добро не проживёт и часа без решимости, могущей его самое, добро, совершить.

   И сколько же времени прошло с тех пор?

- Прошло уже семнадцать лет.

- Семнадцать лет? Представляешь, как она подурнела? Раздалась. Или того хуже, представь, спилась – хронический алкоголизм. У тебя есть её фотография?

- Нет.

- Э-э. Да ты ведь, наверняка – то и лица её не помнишь? Как ты можешь рассуждать о чём-то, если элементарное забыл? Цвет её волос, разрез глаз, форму носа, овал лица, губы. Что любит из кушаний?  Что не спроси, навряд ли ты что-то вспомнишь.

- Стоп. Стоп... Думаю, это не самое главное. Да. Правда, не помню. Но почему она обязательно должна подурнеть? Время не красит, но многие остаются в прекрасной форме в любом возрасте.  А она была моложе меня года на три, значит, ей нет и сорока сейчас...  Уже неплохо. И если сердце её не изменилось, не очерствело, то я узнал бы её по поступкам. Она не может делать плохое. И самое главное, я помню её имя – Леночка. Что ещё надо, чтобы помнить женщину? Достаточно.  Ведь я не искал благодетеля, который бы осыпал меня имениями с дворовыми, караванами даров или на худой конец квартирой в Москве. Нет. Она ничего, специальным образом мне не давала.  Ничего, кроме частички самой себя.  Просто достала из своего сердца те единственные ценности, что имелись у неё на тот момент – любовь, доброту, нежность... Достала и поделилась со мной. Да... Но тогда я не понял этого, не оценил.

- Почему?

- Почему? Потому что в той мути, которая заполняла мою душу, не было

возможности рассмотреть сияние этих драгоценностей... Муть стала

оседать лишь лет через 10-12, и только тогда я обнаружил, что в глубине 

моей души, на самом дне её,  блестят драгоценные камни – вечно ценные,

щедро подаренные мне ею.

 

   17 лет назад, сразу после армии, когда мне было двадцать два года отроду, я уехал в другой город.

   Выборг. Мрачноватый? Скорее да. Весь он, как будто высечен из одной гранитной глыбы, не похожий ни на один другой российский город. Да и как ему быть похожим после стольких лет шведско-финского присутствия?

   Я приехал туда в середине сентября. Было прохладно, особенно по вечерам. Листья канадского клёна, обильно растущего везде, уже шуршали под ногами, разукрасив мостовые жёлто-красными брызгами акварелей ранней осени.

   Ветер с залива гнал свежесть по брусчатке Красной площади (да, да, есть такая и в Выборге). Только лихая, безрассудная смелость, присущая молодости, могла погнать меня в тот раз за четыре тысячи километров от родительского дома. Притом в зиму. Почему туда? Трудно сказать теперь. Кто знает?  

 

   Необыкновенная северная красота финской архитектуры девятнадцатого века в центре города соседствовала с древними шведскими бастионами, похожими на вросшие в камень мозоли ландшафта. Старинный «Панцерлакс» у морского порта – оборонительный форт прямоугольной формы, могучий древний замок с башней Олафа на островке, перекрывающем вход в залив, разбросанные всюду остатки крепостных сооружений - всё это заполнялось новым финским ренессансом и вялотекущей застройкой советских лет.

   Фасады старых домов были изукрашены всевозможной резьбой по камню, благо камня вокруг достаточно. И это была не лепнина, как в отстоящем на каких-то сто километров Ленинграде, а настоящая, монументальная, выдерживающая непогоду столетий и грохот прокатившихся через город войн, гранитная и мраморная скульптура, искусно вросшая в толщу стен домов, принадлежавших ранее местной буржуазии.

   Дома как будто состязались друг с другом в вычурности фасадов, нигде позже я не видел столько красоты в камне, оживающем от умелых рук мастеров, поработавших с ним. Во всех скульптурах присутствовал неповторимый дух упрямых и немногословных викингов. И хотя финны никогда не были викингами, всё же шведское соседство оказало огромное влияние на их мировоззрение. Швеция стала их образцом для подражания.

   Лютеранская кирха без креста на куполе, в старом центре, превратилась в клуб моряков. Удивительно, что православная церковь восемнадцатого века, в стиле русского классицизма, по соседству с кирхой, продолжала выполнять своё прямое предназначение.

   Кое-где на зданиях сквозь толстые слои краски, до сих пор проступали старые надписи на финском языке. Финский язык выглядывал повсюду, словно преследовал исподтишка, как бы от него не хотели избавиться. Латинские буквы проступали на клеймах кирпичей, из которых сложены здания, на крышках канализационных люков, отлитых лет восемьдесят назад, на бывших вывесках банков и офисов, не затирающихся никакими замазками, на выбитых в камне фамилиях скульпторов и архитекторов - везде и всюду. Не говоря о том, что часть молодёжи изучала финский язык, дабы свободно разговаривать с туристами, которых тогда в Выборге было очень много (особенно по выходным дням, когда комфортабельные автобусы с финскими туристами вереницами въезжали в город, чтобы, сделав остановку, следовать далее в Ленинград) и делать свой маленький, запрещённый государством, бизнес.

   Тогда их называли фарцовщиками. Неприязненно или уважительно. Неприязненно оттого, что довольно часто мальчишкам приходилось ломать свою гордыню, покупая что-либо у иностранцев, или перепродавая купленное своим согражданам. Уважительно, потому что у них всегда водились деньги, и невозможно было отыскать людей среди «наших», кто был бы одет лучше и моднее, при тогдашнем дефиците качественной и красивой одежды.

   Надо сказать, что я поехал в Выборг не один, а со своим приятелем, старше меня на пять лет. Какое-то время я даже считал его больше, чем просто приятелем, мне всегда хотелось найти в нём настоящего верного друга, но... увы. 

   Я каким-то образом смог его уговорить бросить всё и попытать счастья на чужбине. Хотя, наверное, даже и не уговаривал, а просто живописал то, как представлял сам свою будущую жизнь там. Может быть, он наполнился неуёмной моей энергией, бродившей во мне, как молодое вино в новеньком бочонке.  А может, хотел изменить свою жизнь? Вобщем, нас было двое. Две маленьких сумки в руках с немудрёным скарбом не обременяли наш переезд.

   Осень в том году выдалась ранняя, или мне после бархатной Одесской погоды, мягкой, долго шуршащей листьями платанов прохлады, эта карельская непогода казалась катастрофой?

   Как–то незаметно подползли тучи (именно подползли, почти задевая нижней кромкой шпили церквей и башен древнего шведского замка), заморосил мелкий, противный дождь, не прекращающийся ни днем, ни ночью. Тоскливое небо маялось своей никчемностью, выталкивало из себя порывы холодного ветра, просеивало влагу, заполнив ею всё и вся.

   Мне, человеку из другой климатической зоны, хоть и знающему, что такое холодная зима, всё же была непонятна и непривычна ранняя и долгомокнущая осень. В такую погоду хорошо греться у огня, гладить собаку, лежащую возле кресла, в котором ты сидишь и неспешно размышляешь. Хорошо держать в руке стакан горячего чая, смотреть на непогоду за окном и радоваться, тому, что имеешь.

   По странному, как часто бывает, стечению обстоятельств, после некоторых мытарств с пропиской, я устроился работать на плодоовощную базу Выборгторга, на должность замначальника филиала базы. А мой приятель стал трудиться продавцом в мясной лавочке в двух шагах от центра.

   Первым местом, куда я надумал податься, была выборгская таможня. Совсем недавно, таможенные органы «обрели независимость» от Министерства иностранных дел – перестройка коснулась и их. Я смело обратился в отдел кадров главного офиса Выборгской таможни, ожидая длительных бюрократических процедур. Бояться мне было нечего. Меня попросили подождать. Я сидел, ожидая встречи со скучным начальником отдела кадров, подозрительно встречающем незнакомцев. Через десять минут ожидания я решил, что начальник этот совсем меня не уважает, но случилось неожиданное.

   Меня пригласили войти. Я смело открыл дверь и слегка, на долю секунды, обомлел: в просторном кабинете за круглым столом восседало человек десять – мужчин и женщин в ожидании меня.

- Ничего себе, встреча! – соображал я, как поступить. Надо вести себя естественно, если хочешь быть понятым, и я мгновенно справился со своим замешательством, поздоровался и сел на предложенный стул. Ни разу в жизни больше я не сталкивался с подобным, ведь я всего лишь заглянул для предварительного ознакомления, а попал на «консилиум», собранный ради меня. Строгие дяденьки задавали мне множество вопросов о том, почему я решил идти служить в таможню, что знаю об этой работе, кто я есть и чем занимался, какое у меня образование. Посовещавшись меж собой после собеседования, они вынесли вердикт – пригоден. Мне было приятно,  попробуем послужить в таможне.

- Я с другом, - неожиданно для всех заявил я, - позвольте ему тоже ...

- Ну, что ж, - недоуменно покрутив головами, члены комиссии согласились, - пусть заходит.

   Толик, ожидавший вместе со мной, скрылся за дверями. Я строил радужные планы и уже примерял на себя мундир таможенного инспектора, в мыслях, конечно.

- Не приняли, - жалобно улыбаясь, сказал приятель, как только подошёл ко мне, - не подхожу, сказали. И возраст, и всякое другое...

   Я расстроился. И даже очень. Мне так хотелось, чтобы мы были рядом,

помогали друг другу, поддерживали.

- Тогда я тоже отказываюсь, - принял решение я.

- Да что ты, зачем?

- Вместе, так вместе, если тебя не взяли, то и я не пойду.

   Так, в конце концов, и попали в торговлю.

   Мы даже смогли получить комнату на двоих в общежитии морского порта, но появлялись там весьма и весьма редко. Всё остальное время жили на квартире.

   Однокомнатная квартира принадлежала Фоминой Лене, приехавшей в Выборг из Душанбе. Её муж, точнее бывший муж, был из Выборга, и так получилось, что жизнь с мужем не сложилась. Лена с двухлетним сыном Павликом оказались одни в чужом городе. Почти, как и мы, никого знакомых, а тем более друзей.

   После прекрасного солнечного, полного восточного колорита, фруктов, зелени Душанбе оказаться в маленьком городке с крошечным свинцовым небом, из которого сутками напролёт лил и лил дождь!?

- Мама, когда же мы уедем из этого Ибойга? – спрашивал малыш Павлик, сын Лены, хорошо помня тёплое голубое небо Таджикистана – Здесь нет арбузов, здесь нет персиков.

   Мой приятель привёл меня однажды в эту квартиру к добрейшей Фоминой. Он познакомился с ней в поликлинике, когда ему потребовалась справка о состоянии здоровья.

   Мы, как три скитальца, оторванные от малой Родины, тяготились одиночеством и остро чувствовали его, тянулись друг к другу, пытаясь согреться от тепла других, как полуслепые котята.

   Одинаковые проблемы объединяют людей. Мы варились в одном котле – чужак он ведь долго чувствует себя чужаком в маленьком городе. Это в мегаполисе, таких, как ты – десятки тысяч, твоя проблема там известна каждому третьему. Каждый третий однажды переживал все те трудности, которые выпадают тебе, и отчасти многие понимают и пытаются хоть как-то помочь. А здесь, среди гранитных львов, медведей и другой каменной фауны, в сорока километрах от границы великой Родины, чужаков, было, совсем скажем, мало. Здешние жители не любят переезжать с места на место. Им сложно даже вообразить себя оторванным от родного дома, уютного быта и неизменного вида из окна квартиры. Поэтому надеяться на всеобщее понимание, а значит и на помощь, было невозможно. Никто из аборигенов не знавал наших чувств. Вот мы и тянулись друг к другу.

   Однажды, после двух недель знакомства с Фоминой, мой приятель принёс ключи от её квартиры.

   Был конец октября. На службе Лене дали отпуск, она быстро собралась и улетела с Павликом в Душанбе на два месяца, оставив нам на попечение свою квартиру, в которой даже взрослой кровати не было. Детская кроватка с высокими бортами, стол, стулья, сервант для посуды, тумбочка со стоящим на ней телевизором, шкаф для одежды, два матраца с подушками, да какой-то разукомплектованный кухонный набор  – вот и вся мебель Лены Фоминой на тот момент. Меня такая спартанская обстановка не смущала, я ещё не до конца «оклемался» от армейских роскошеств и радовался любой необщественной собственности в любом виде. Спасибо Фоминой. Она дала нам большущий шанс выжить.

   Теперь мы зажили вдвоём с приятелем в её квартире. По утрам спешили на службу. Приятель бежал в мясную лавку в центре, недалеко от нашего дома, я же плёлся к старому корпусу плодоовощной базы, на окраину города, где меня и моих коллег поджидал специально выделенный автобус. Он отвозил нас несколько километров за город, туда, где недавно была выстроена новая овощная база, и куда я попал работать. Так и не получилось нам с Толиком оказаться вместе. Отказываться от предложений бесконечно тоже не следовало.

   Само то, что место моей работы находилось за городом, среди дремучих хвойных лесов Карельского перешейка, уже угнетало меня.  Два армейских года полузатворничества  толкали вкусить жизнь во всех её «прелестях», а не прятаться от городской суеты. И вот снова я оторван от привычного с детства городского разнообразия.

   Новый коллектив, как и всегда в таких случаях, встретил меня настороженно. Потом, конечно, всё быстро встало на места, но я был слишком молод, чтобы понимать и оценивать все подводные течения на своей службе. 

   Моим непосредственным начальником была женщина. Хорошо это или плохо? Наверное, плохо. Как теперь понимаю, во мне ей мерещился конкурент, точнее претендент на её место, всегда могущий сменить её с должности.  Да и правду сказать, в этом городке мужчин в торговле было маловато, тем более со специальным образованием. Я же до армии учился в торговом институте и успел закончить два курса, а после службы перевёлся на заочный факультет. И через два года я получил бы специальность «Товаровед и организатор торговли продовольственными товарами высшей квалификации», что вобщем-то и случилось, но на продолжение моей работы в Выборге никак не повлияло.

   В пять часов автобус так же забирал персонал с базы, и минут двадцать мы тряслись в холодном «ПАЗике», пока проезжали все пригородные колдобины, возвращаясь в Выборг. Это сейчас, когда я добираюсь до офиса более часа, делая четыре пересадки на метро и автобусах, то время, что я тратил в Выборге, кажется мне каким-то совершенно обычным, не более того. Но тогда…

   Да и в город не выйти, даже во время обеденного перерыва. Только за ворота базы.

   Мшистые серые валуны, скользкая светло-серая глина, мокрая путаная лесная трава, влажные стволы деревьев: сыро, холодно, хлюпко. Редкое солнце в рваных клочьях нескончаемых облачных фронтов. Всё это понемногу «давило» на подсознание и не добавляло оптимизма. Казалось, жизнь здесь замерла до неизвестно какого момента. Не было кипучести, энергия  вяло и безжизненно вытекала из-под базальтовых плит, утекая в неизвестность, так и не воспарив, не напитав собою окружающее пространство.

   Но…была поставлена цель, имелась программа-максимум, не обладающая ни грамотным началом, ни чёткими методами её реализации, и я пребывал в полной неизвестности и такой же полной зависимости от случая. Случайные совпадения событий, непреднамеренных действий чужих людей, их желаний и возможностей – окружали меня.

   Однообразие дней с минимальным кругом общения подталкивало к расширению знакомств.

   Первой моей знакомой в городе стала моя коллега по службе – Ирина. Кто-то из сотрудников базы сказал мне о том, что на базе, её «старом» отделении – том самом, откуда нас увозил автобус в бескрайние дремучие леса, работает девушка, моя коллега, или почти коллега, попавшая два месяца назад по распределению в Выборг после окончания ЛИСТа – Ленинградского института советской торговли.

   Честно сказать, меня всегда коробила  приставочка «советской», этакий осколок революционного максимализма времён отрицания губной помады и танцев. Как будто торговля бывает и несоветская, торговля она и есть торговля, скорее всего жалкое слово «распределение», подходившее для большинства товародвижения в СССР в те годы было унизительно для звучания, но суть выражало точно.

 

   Однажды я полюбопытствовал и словно невзначай, как это и делается в большинстве случаев, заглянул в тесный кабинетик, где и трудилась товароведом Ирина.

   Интересна, хотя и немного крупновата,  глаза большие - острый проникающий взгляд; внимательно и осторожно осмотрела меня, как смотрят незамужние женщины – оценивающе, первая характеристика надолго западает в память.

   Мне самому так скорее хотелось окончить институт и почувствовать себя полноценным квалифицированным специалистом, среди подобных себе, что я всегда обращал внимание на сверстников, уже имеющих дипломы. Выискивал и придирчиво осматривал: «Эти тоже ничем не лучше меня! Просто повезло. Два года армии – пустая трата. Сейчас бы уже отучился, и всё было бы иначе». Конечно, все эти мысли возникали не от зависти, что такое два года? Хотелось иметь социальный статус.

   В общем, Ирина не была хрупка. Светло-русые волосы чуть ниже плеча. Ухоженная. Большие красивые глаза и крупные чувственные губы. Аккуратно одета. Я что-то спросил, она что-то ответила. Контакт состоялся.

   С каждым днём, по чуть-чуть, мы сближались всё больше, отношения теплели. Отношения сверстников с похожими интересами и желаниями, выросшими практически на одной культуре. С небольшой разницей лишь в том, что я был с востока, а она с запада нашей громадной родины.  Она жила до института в Эстонии, в самом восточном её городе, заселённом преимущественно русскими. Четыре года общежития в Ленинграде и вот снова общежитие в Выборге.

   Мы сближались, как товарищи, как друзья. Дети одного поколения. Чужые, пока что этому городу, одинокие, энергичные.

   Как-то раз она пригласила меня к себе, и я наведался, но не один, а рискнул придти с приятелем. Приятель понравился ей, да и как мог Толик не понравиться? Но об этом чуть ниже, а пока, мы частенько заглядывали к ней и всегда вдвоём, не претендуя на её любовь, общались с ней как с хорошим другом, никогда при этом, не забывая, что она хоть и друг, но всё же женщина.

   Её соседка по комнате – слащавая кукольная блондинка, была красивее Ирины, но никогда нас не интересовала. Не было в ней широты кругозора, готовности к риску, спокойной уверенности – того, чем выгодно отличалась Ирина. Принадлежало Ирине и то, что присутствовало во мне, и в Толике, и в Фоминой – бурлящая кровь авантюриста, искателя приключений.  Смело уходила Ирина под руки с двумя парнями (с нами) под завистливые взгляды соседки.

- Ох, ребята, вы оба такие хорошие. Я в растерянности: кому отдать предпочтение, – шутила Ирина.

- Я постарше, опытнее, выбирай меня, – вторил шутке приятель.

- Ира, смотри, не ошибись! Он же раньше состарится, – смеялся я. – Будешь за стареньким ухаживать? Или тебе молодец рядом?

- Ну и что? – подыгрывал Толик. – Подумаешь, за стареньким ухаживать! Зато сколько личного времени у тебя будет, Ира. Поухаживала немного, отвезла его в колясочке в сад и беги по своим делам... Неизвестно, что ещё лучше: старый муж или ревнивый сверстник?

- Так не доставайся же ты никому! – театрально восклицал я. – Оставайся нашей девушкой навеки, приговариваем тебя к этому пожизненно!

- Ах! – восклицал Толик. – А я всё же надеюсь, вдруг? – Он качал головой, закатывал глаза, изображая пылкого возлюбленного.

   Мы смеялись. Какой он был артист тогда! Да он и сейчас артист, правда, не так уже молод. Но тогда! Он всегда умел понравиться девушкам. Знал всё о том, как вскружить им голову.

   Обычно он начинал с лёгкого, почти невесомого, ухаживания. Так, как бы невзначай подавал пальто или по-джентельменски умело поддерживал за руку, или снизу вверх, скромно опустив голову, бросал робкий взгляд глаза в глаза из-под полуопущенных ресниц. Показывал, что женщина ему интересна, но только ей, незаметно для посторонних, а если и увидеть невзначай, приглядевшись, то можно квалифицировать, как обыкновенную галантность. Женщина, которой оказывались такие знаки внимания, всегда безошибочно чувствовала этот повышенный интерес и, конечно же, была заинтригована.

   Потом, через небольшой промежуток времени, а промежуток это Толик сам определял, точнее сказать, чувствовал степень зрелости отношений, он как бы полностью терял интерес к той самой даме: обращался с ней, как и со всеми, и даже слегка избегал. Ничто его не влекло. Нет, он продолжал оставаться любезен и вежлив, но только как бы в силу природы своей, а не желания сердца. Обычно женщину задевала такая потеря интереса к своей персоне, заставляла её невольно убедить себя в том, что она хороша. Убедить, то есть добиться потерянного благорасположения.

   И вот она уже сама летела в расставленные силки. Её интерес, основанный на самолюбии, усиленно начинал подогреваться артистизмом приятеля. Он был очень пластичен (полтора года перед самой армией посещал школу бального танца) и чувственен. В нужный момент брал в руки гитару, пел, аккомпанируя себе –  лирику для дам и смешные застольные песни для компаний. Иногда без женщин, чтобы посмешить меня, напевал блатные куплеты, забавно копируя дворовых певцов этого «романтического» жанра: то, завывая, то, напевая «в нос», или смешно растягивая слова.

   Я догадывался – каким образом этот репертуар попал к нему. Нет, он не отбывал наказание, и даже не был дворовой шпаной в юности, как его старший брат. Толик никогда не отличался силой и храбростью, а компании времён его отрочества вынуждали приспосабливаться. И он приспособился, ненавидя себя за липкий, проникающий в поджилки, страх при виде бычьих взглядов городских драчунов и уголовных замашек «приблатнённой» шпаны. Нахватался их жаргона, поговорочек, научился (а правильнее сказать так и не научился) пить вместе с ними бормотуху и …петь то, что нравилось им.

   «И по-о-ошёл по ново-о-й воро-вать…» или « А за зоной роща-а-а-а...» выводил он, а глаза его при этом смеялись вместе со мной. Это была не его культура, но некогда она прилипла к нему и не смогла отлепиться, потому что проникла в него вместе со страхом. Страхом быть униженным другими мужчинами, здоровенными амбалами с куриными мозгами.  И песни эти блатные родом оттуда, из его двора, из грубых подростковых компаний, из армии – оттуда, где ему, чувственному юноше с тонким восприятием жизни, было тяжело, где приходилось подстраиваться под царивший вокруг примитивизм, спасаясь от насилия петь те песни, что были по нраву окружающим. Осталось это на самом дне его души, чувствовал я, что он корил себя за это и хотел бы избавиться от страха. Но не мог, не получалось. Не хватало его. Ломался. Уводил глаза в сторону, упираясь в чей-либо жёсткий взгляд. И вылилось это в алкогольный дурман, уводивший от тяжёлых мыслей, заглушавший любую проблему до времени. Тяжело ему было остановиться выпивать: всё время требовалось продолжение.

   И всё же дамы «таяли» от него. А он пользовался их чувствами и вскоре

«остывал», терял интерес, теперь уже по настоящему.

   Обаятельный, весёлый, с прекрасным чувством юмора, компанейский парень! Всегда ухоженный, стройный, тонкие пальцы, ровные зубы с яркой белой эмалью,  приятный тембр голоса. Артист! Умел себя подать! Да, многому я тогда пытался у него научиться! Неумело подражал, слепо копируя фразы, ужимки, движения рук, повороты головы. 

   И он не отставал. Как говорил мне ранее его старший брат, человек не лишённый философских исканий и самоедства: «Серёга! Ты хоть и младше Толика на пять лет, но в вашей команде ты – мозги и двигатель. Тяни брата за собой. Из тебя будет толк».

    Толику катастрофически не хватало знаний и жёсткой мужицкой позиции, того, что в тот момент с избытком было во мне. А также желания состояться, как мужчина и человек, в целом.

  Наши отношения с Ириной становились всё теплее. Она млела от приятных чувств: ещё бы, сразу два кавалера, и не самых худших.

- Ой, мальчишки, соседка моя просто исходит тихой завистью.

- С чего бы?

- Она же себя такой красавицей считает! И нате вам! – Ирина смеялась, от радости за себя. Наверное, достаточно одиноко ей было здесь после институтского общежития, бурлящего страстями. Смеялась оттого, что её красавица-соседка морщилась при виде своего «жениха», оттого, что жизнь всё-таки прекрасна, хотя холодно и сыро, оттого, что в молодом теле быстро бежит кровь, жаждая познания … - Просто кипит и выходит из себя, ко мне не то, что бы хоть кто-то приходит, а сразу двое!  Ха-ха-ха! Да какие! О-го-го! – Она шутила, подыгрывая нам.

   Ей было хорошо на душе, ведь она кому-то нужна, интересна, и соседка, оценивающая людей по внешности и виду, не смогла разглядеть в ней те качества, которые видели мы. Я, конечно же, встречал иногда её соседку по комнате, потому что, приходя в общежитие к Ирине (а это было маленькое уютное зданьице в центре города, с милыми, улыбающимися при виде молодости пенсионерками-вахтёршами, чистыми со свежей краской лестничными пролётами, цветами в горшках, создающими домашний уют) волей-неволей сталкивался с ней. Миловидная, кокетливая, искусственная блондинка, вечно занятая своей внешностью, находилась в поиске мужчины. Кто-то у неё был, и мы даже видели пару раз этого кого-то, и поняли, что такая партия не удовлетворяет девушку: простой рабочий парень, крупный и доверчивый, как телок. Послушный, он бы всегда был на привязи у этой дамочки и делал бы всё, что бы она ни сказала или ни возжелала, но ей видимо, желалось обладать так же властно и беспрекословно мужчиной, умным, знающим себе цену, умеющим приносить в дом цветы и деньги. А он был не тот. И передёргивало соседку от мысли, что каким-то, по её мнению, ничем не приметным девушкам, встречаются и отдают предпочтения мужчины, во многом более интересные, чем её собственный.

   Нас это даже немного смешило, и в то же время было приятно, что мы выбраны девушкой, обладающей умом, воспитанием и развитым вкусом.

 

   Но всё же я вспоминаю не её, а Леночку.

   В тот момент, когда мы дружили с Ириной, я ещё не был с ней знаком. Где бы я ни находился, я интуитивно искал ту, которая смогла бы согреть моё остывшее за два года армии сердце. Остывшее от добрых человеческих чувств. Тыкался носом, как кутёнок, ища тепло. Было мимолётное знакомство из трёх встреч с одной девушкой. Не то. Не моё. Ирина? Тоже не то. Неплохая девушка, умная, изящная, но сердце не утопало в чувствах.

   И вот однажды, кажется, в конце ноября, уже выпал снег, и белый цвет

днём радовал глаз, скрывая унылость блёклых северных  расцветок. Мороз ещё не свирепствовал, но уже кусал за уши, щёки, пробирался за подкладку моего осеннего пальто, слабо держащего тепло. Купленный в Военторге чёрный шарфик морского офицера, пришёлся кстати, вписался в мой скудный гардероб. Но всё же ни шляпа, ни туфли, ни пальто не соответствовали сезону, и та зима мне помнится очень холодной.

   Моей должностной обязанностью был отпуск товара со склада заказчикам. Один из складов, заполненный сочными венгерскими яблоками зимних сортов, благоухал ароматами летнего сада. Мне нравилось заходить в этот склад, вспоминать тёплое черноморское лето и мягкую осень, выбирать себе отборнейшие экземпляры, навевающие картины бескрайних яблочных садов между Одессой и Кишинёвом, пестрящих красными плодами сквозь зелень толстых корявых яблоневых веток. Нравилось с хрустом разрывать твёрдую яблочную кожу зубами, чувствовать на языке кисло-сладкий вкус любимого мною сока.   

    К нам на базу приезжали заведующие плодоовощными секциями продовольственных магазинов города за продукцией, конечно же, брали и из «яблочного», моего любимого хранилища. Отпуск с него производил только я. И понемногу я стал запоминать всех тех женщин, приезжавших к нам по своей служебной необходимости. Все они были, как сёстры. Не на одно лицо, нет, а если можно так сказать, на одну душу, на один манер соображающие, общающиеся с людьми. Крикливые, безвкусно накрашенные и одетые, грубые, любящие выпивку и бранящиеся без стыда.

 

- Сергей, сходи-ка на яблочный склад, отпусти 14-й магазин. Там приехали, увидишь, – тряхнув кудрями, сказала мне как-то раз моя «мэтресса-начальница».

   Второпях накрашенные веки над пустовато-голубыми глазами навыкате, завитые русые волосы неряшливо уложены и слегка растрёпаны, движения порывисты, поступки противоречивы, не упорядочены – такой она запомнилась мне. Может в личной жизни, в отношениях с мужем что-то не ладилось, то ли по натуре своей была она вся такая неаккуратная, делающая всё впопыхах, в последнюю минуту? В конкурсе «миссис неуравновешенность» наверняка бы заняла одно из призовых мест. Но особо не придиралась ко мне и то уже хорошо.

   Я накинул фуфайку и вышел на улицу. Солнышко пробивало себе сквозь облачность яркие дорожки. Я зажмурился от блеска снега, глаза привыкали к дневному свету после складского полумрака.

    У пандуса новых хранилищ стоял тёмно-оливковый микроавтобус УАЗ, водитель сидел внутри с безразличным скучающим взглядом. Рядом с автобусом в ожидании кладовщика стояла девушка. Не та продавщица (не продавец, а именно продавщица), горластая, начинающая наливаться туком, молодая женщина с ярко накрашенными губами, которая обычно приезжала за товаром. Это я успел разглядеть, пересекая небольшую площадь между складами старым и новым, стоящими друг напротив друга зданиями.

   Девушка выглядела одиноким тонким и гибким деревцем посреди поля, росшим здесь по случайной прихоти природы. Её взгляд был не вызывающе наглым, как у всех, кто приезжал к нам, а выжидательным и покорным, как бы сама в себе, в своих мыслях. Видит меня, догадывается, что по её делу, но не спешит. Рассудительная или немного смущается?

- Ну, что так долго? Ха-ха-ха! Мухи сонные складские, не торопитесь! У нас работы полно, а вы тут резину тянете! Давай, давай! – громко крикнула бы сейчас та продавщица,  что приезжала обычно, подбадривая своим криком себя, пытаясь подогнать меня, бравировать, контролировать ситуацию, прессингуя всех и вся.

   А эта скромно опустила голову, не выдерживая мой взгляд, затем всё же посмотрела мне, подходившему всё ближе, в глаза. Смотрела и молчала.

- Здравствуйте, - кивнул я на ходу, - четырнадцатый?

- Да. Здравствуйте, - спокойно ответила девушка.

- Заявка у Вас?

- Вот, держите, - она протянула мне листок.

   И что же такое увиделось мне сразу в первый момент? Увиделось и понравилось.  «Вот, воистину израильтянин в котором нет лукавства» - сказал однажды Иисус, увидев Нафанаила, идущего к нему. Как он определил с первого взгляда добрые помыслы и сердечную чистоту этого человека? Неужели это возможно? Скажу, да, возможно. Ведь часто на лице человека наложена печать чувств, пережитых им в своей жизни, тех чувств, выразителем которых он становится сам от своего внутреннего состояния, от мыслей, желаний, мечтаний.

   Увидев её, я перефразировал бы слова Христа, если бы знал их на тот момент: «Вот, воистину девушка без недобрых помыслов, не ищущая корысти». Её взгляд, он говорил за неё. Открытый, робкий (даже отчасти пугливый, от страха соприкоснуться со злом и иметь с ним хоть какое-нибудь общение). Открытый оттого, что нет в нём дурных намерений и тщательно скрываемых желаний. Робкий от отсутствия агрессивных привычек. Выжидательный - в ожидании чуда, того, что называется любовью.

- Скажи, она была красива? Или дурнушка? Ведь для тебя это играет большую роль, хотя ты и отмалчиваешься.

- Хм. Конечно, играет. Красивому глаз радуется... Но ведь есть и другая красота, внутренняя.

- Не убеждай себя в том, в чём сам не до конца уверен. Ведь ты же никогда не подойдёшь к дурнушке первый, я знаю, будь она трижды добра, покорна и обаятельна.

- Отчасти ты прав. Не подойду. Хочется сочетания внутренней и внешней красоты. Но могу заверить, что её внешний облик не был дурён.

- Что ж, всё-таки выбрал красавицу! А говоришь…

- Нет, не красавица. Скорее вполне обычная внешне, с большой долей обаяния.  К такой нужно слегка приглядеться, чтобы рассмотреть красоту природных черт.

- Что значит обаяние?

- Может улыбка... Та, которая предрешает начало. Женская улыбка  всегда влечёт мужчину к себе.

   Она улыбнулась мне, в ответ на мой заинтересованный взгляд. Наверное, чересчур изучающий, или нет? Мы не видим себя со стороны и не можем объективно оценить ситуацию. Что подтолкнуло её улыбнуться мне? Наверное, в моём взгляде невольно «читался» интерес холостяка к незамужним дамам, а может, пытливость моего взгляда смутила её, и улыбка была лишь средством обороны? Не знаю. Только и я «расцвёл» в ответ.

- Пойдёмте со мною. – Я подал ей руку, она взобралась на пандус и мы пошли к хранилищу. Звеня связкой ключей, открывал я многочисленные замки. Яблочное хранилище вытолкнуло из себя невидимую воздушную волну кисло-сладких, щекочущих ноздри запахов июльского лета.

- Ой, - невольно вырвалось у неё, - как здорово! Какой аромат! – она даже, как-то по кошачьи, слегка зажмурила глаза.

   Этот склад был совершенно новым, построенным по последнему слову техники. Большое хранилище с высокими потолками было выкрашено в белый цвет. Холодильные камеры располагались в чердачном помещении над потолком, и прохладные струи опускались на выложенные в три человеческих роста штабели ящиков. Укладкой деревянных ящиков с яблоками, прибывших из Венгрии, руководил месяц назад я сам.  Вместе с грузчиками и курсантами вертолётного училища, приданными для скорой разгрузки вагонов, укладывал стройные пирамиды по всем правилам складской науки.

   Я улыбнулся и взглянул на девушку, мне стало приятно от её возгласа, от того эффекта, которое произвело на неё такое количество яблок. Девушка повернула голову ко мне, как бы извиняясь за несдержанность, но, встретив мою улыбающуюся (а не скалящуюся) физиономию успокоилась и засмеялась.

   Я полез наверх «пирамиды» (сразу захотелось выглядеть в её глазах ловким, смелым, благородным) и тщательно выбрал для неё одно из лучших яблок. Я съел их здесь, наверное, с целый ящик, поэтому знал, какие экземпляры плодов лучше и где они лежат.

- Джонатан, - гордо сказал я, подавая ей красное, блестящее от света яблоко.

- Леночка, - ответила девушка.

- Нет, это сорт такой, - мне стало весело, - Джонатан, зимний сорт.

- А я... ой... я подумала...- конфузясь, оправдывалась она.

- Меня зовут Сергей, - еле сдерживаясь от смеха, выговорил я. Наконец и её прорвало: «Ха-ха-ха, - заливалась Леночка, - а я подумала... Джонатан, ... ха-ха-ха...»

- Да-а, ха-ха, - басил я, - Леночка... Джонатан, ... ха-ха-ха

- Ой, не могу, ... Джонатан... ха-ха.

   Нам было весело и радостно оттого, что появилась некая общая тема, сблизившая нас, упростившая дальнейшее общение.

- Сергей, - я подал ей руку, представляясь

- Леночка, - повторила она ещё раз своё имя, протягивая мне маленькую ладонь с тонкими пальцами. Такая ладонь не могла принадлежать крестьянке, вечно занятой физическим трудом, и профессиональной уборщице тоже. Хотя...

Грузчик, подошедший чуть позже, загрузил на поддон, выбранный ею товар, и повёз его на тележке в микроавтобус, стоящий в ожидании  у пандуса склада.

- Леночка, вы продавец? – спросил я на всякий случай, пытаясь разгадать её статус. Хотя и догадывался, что не продавец: уж слишком не похожа она была на продавцов овощных магазинов. Не блестела золотыми кольцами и серьгами безвкусных фасонов, не была принаряжена в дорогие тряпки, не грубила, не смеялась над собственными шутками хриплым контральто, не ёрничала с мужчинами. Внешность её была проста, одежда скромна, даже чересчур – отсутствие достатка бросалось в глаза. Хотя я и сам не блистал материальными средствами, но всё же мог распознать бедность – её пальто, сапоги, варежки, вязаная шапочка – всё недорогое и не новое. Да разве это столь важно? Не играло это для меня большой роли, наоборот упрощало общение.

 Она немного замялась, по- видимому этот вопрос был неприятен для неё.

- Не-е-т, - неуверенно растянула она такое короткое слово, слегка покачивая головой. Обычно люди, не задумываясь, делают это: медленно отвечают, чтобы собраться с мыслями и дать правильный ответ. Мои догадки о её профессии, о том, что она не продавец, не товаровед, не зав.маг (само собой) скорее всего были правильными. Или ученик продавца, или техничка в магазине. Не грузчик же! Ну, нет в магазине других должностей. Может быть ещё упаковщик? Моя противная настырность заставляла меня доводить до конца любые начатые дела и разговоры. Ей был неприятен мой вопрос, но возможно это и лучше: узнать о человеке сразу больше,  чтобы не было потом ненужных скрытностей и недомолвок.

- Так кто же? – фальшиво, как самому мне показалось, улыбнулся я, глядя  в её глаза.

- М-м-м... я – уборщица, - тихо проговорила она, опечалившись, стыдясь передо мной за то, что занимается не самым престижным делом. – Временно, - добавила она, отведя взгляд в сторону. Своим поведением она напоминала мне ребёнка, искренне реагирующего на всё, ещё не научившегося подавлять и маскировать свои эмоции

- А Вы ... – начал я.

- Давай «на ты».

- А ты замужем? – спросил я.

- Нет, - быстро и весело, посмотрев мне в глаза, сказала она.- Пока.

Немного озорства мелькнуло в них при ответе. Ведь если мужчина задаёт женщине подобный вопрос, то не означает ли это, что он проявляет интерес? А это всегда приятно.

- М-м-м... Давай встретимся после работы? – неожиданно для себя предложил я.

- Давай, - просто ответила она.

- Ну, тогда... - я задумался, придумывая, где бы нам встретиться.

- Хочешь, я приду к тебе в гости? – спросила Леночка?

- Хочу. Приходи, - оторопело согласился я, не ожидая такого прямого ответа. Так сразу, без долгих выкаблучиваний. - Конечно, - подтвердил я ещё раз более уверенным тоном и назвал свой адрес.

- В восемь нормально?

- Нормально, - пришёл я в себя, - буду ждать.

- Тогда я поехала? Отпускаешь? – пошутила она.

- Да-да, конечно. Езжай. Шофёр заждался.

- Ну, тогда до вечера Серёжа? – как бы несмело переспросила Леночка.

- До встречи, Леночка. Я буду тебя ждать.

   Она кивнула головой в ответ и направилась к автобусу.

- Не обмани, - сказал я ей вдогонку.

   Девушка помахала мне рукой и улыбнулась.

 

   Весь рабочий день я прожил с мыслью о предстоящем вечере.

- Так ты что, влюбился в неё с первого взгляда?

- Нет. Скорее она понравилась мне. Понравилось то, что не дурна собой, и то, что добра и неагрессивна, и то, что проста. Всё вместе было её образом, который и произвёл на меня положительное впечатление. Да и мужской эгоизм играл очень большую роль. Хотелось побед, быстрых и множественных.

- Так бы сразу и сказал. Обыкновенное мужское начало. Всё просто.

- Не просто. Может я и не прав, но в женщинах мне хочется видеть не только существо противоположного пола, но и нематериальное естество, её душу. Хочется понимать сочетание двух человеческих начал. Это было всегда во мне, и тогда тоже. И главное, они, женщины, всегда это чувствуют, это моё желание. С первой минуты общения, а ведь я не делаю и не говорю ничего особенного... Конечно, часто встречаются такие дамочки, которым безразлично твоё к ним чувство, им важнее степень твоего кредита, ты для них – жертва их удовольствий. Такое отношение рождено умом, бесчувственно и мужчине надо быть полным чурбаном, чтобы не заметить этого. Так, наверное, и женщины видят, осязают, обоняют наличие или отсутствие чувств у мужчины.

 

          Как-то раз, одна знакомая женщина сказала мне: «Будь самим собой» и

добавила уточнив: «Не старайся походить ни на кого, тогда твоя индивидуальность сама всё сделает за тебя». Я иногда вспоминаю её слова, особенно когда мне очень хочется выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Когда хочется прихвастнуть, покичиться кажущимся мне собственным достоинством (“необыкновенным” умом, проницательностью, способностью понять всё с полуслова,  и т.д.) или скрыть то, что тревожит – боязнь непреодолимых опасностей, страх смерти, бытовой расизм, мелкую зависть к таланту других. Вспоминая об этом, я пытаюсь хотя бы постараться уже не копировать чужие поступки. Может это и есть: быть собой? Был ли я самим собой с ней? Не знаю, не уверен.

   Я ждал её в тот вечер. Знал что придёт. Знал и сомневался, сомневался и переживал, переживал и нервничал. Отчего? От того самого внутреннего утверждения себя, как личности. Желания чувствовать себя настоящим мужчиной, хозяином. 

   Теперь-то мне всё это безразлично. Теперь женщины сами ищут свободных мужчин моего возраста и готовы отдать очень-очень много за то, чтобы рядом была живая душа, когда одиночество невыносимо давит по вечерам на грудь, извергая оттуда рыдания и стоны. Женщины всегда принимают жизнь сквозь чувства, это их стезя...

   Леночка пришла.

   Мне было очень приятно ухаживать за ней: снять с её плеч пальтишко и повесить его на вешалку, принять из её рук шапку с рукавичками, показать ей, где зеркало. Какая, казалось бы, ерунда, но я таял от удовольствия.

- Проходи, проходи, - я пригласил её в комнату. До прихода гостьи я навёл порядок, как смог. Кроме того, вырядился в серый в полоску шерстяной костюм, купленный в Одессе полгода назад, сразу после демобилизации – единственный мой костюм вообще. Намочил и разгладил волнистые  волосы, придавая им прямизну – на этом исчерпал весь арсенал дополнительных средств.

Леночка улыбалась, скромно, как бы стесняясь собственного настроя, смелости и простоты, тепла, излучаемого её глазами.

- Как видишь, живём по-спартански.

- Да-да, - кивнула она, но тут же спохватилась, боясь обидеть меня – но это ничего, это всё дело наживное. Правда?

- Конечно, - уловив её колебания, - ответил я.

 Она почувствовала, что я понял её извинительную поправку, и грустно посмотрела мне в глаза.

- Конечно, правильно, - бодро и честно повторил я. - У меня достаточно сил, желаний и честолюбия, чтобы попытаться добиться кое-чего в жизни. Ты знаешь, я сказал себе, что жить в бедности – это не для меня. Человек должен жить достойно: и морально, и материально. – Я говорил, пытаясь понять её чувства по поводу сказанного мною.

- Да, да, конечно, в бедности жить очень тяжело, - вздохнула Леночка, и тут же, сообразив, что я не мог не заметить её скромной одежды, добавила, – хотя не это главное. Человек, возможно, должен испытать в жизни  и бедность и богатство, чтобы остаться в золотой середине?

- Не знаю, - ответил я важно, - жизнь покажет.

   Ах, каким проницательным казался я сам себе! Мне думалось, что это моё качество заметно и собеседнице.

   Леночка выглядела лучше, чем днём. Русые волосы были аккуратно расчёсаны и уложены, ресницы и веки слегка подкрашены, визуально увеличивая её глаза, что совсем не портило её, помада аккуратно подчёркивала большие красивые губы. Какая-то неброская кофточка поверх платья. Небольшие золотые серьги в виде лепестков цветка в ушах довершали её наряд.

- Яблоки! – восхищённо воскликнула она, пройдя в комнату, и увидев стоявшую на столе вазу, наполненную самыми отборным (какими только можно было выискать на моём складе) экземплярами. И было это произнесено так радостно, как будто нас объединяла огромная совместная жизнь, длиной в годы, а не один короткий эпизод. Мне приятна была эта радость в голосе, наверняка связанная с утренним случаем, когда она приняла название сорта яблок за моё имя.

- Те самые. Преотборные. Угощайся, пожалуйста.

Леночка прикоснулась пальцами к красным блестящим плодам, как будто проверяла их реальность. Погладила блестящую кожуру.

- Да, те самые.

   Я долго потом рассказывал ей смешные случаи из армейской жизни, такой близкой всё ещё, о своей учёбе в институте, показывал какие-то фотографии.

- А тебе хорошо было в армии? – спросила меня Леночка.

- Нет, - покачав головой, произнёс я.

- Почему? – удивлённо вскинув голову, спросила она. - Обычно мальчишки так гордятся своей службой. Так много рассказывают. Вот и ты сейчас рассказывал

много забавного...

- Понимаешь, - задумался я на мгновение, точнее пытаясь донести до неё свои размышления о таком сложном вопросе, - армия для меня – всё равно, что тюрьма. Но я высказываю лишь свою личную точку зрения.

   Она вопросительно вскинула брови, глаза её увеличились, стали ещё красивее. Незащищённость сквозила в девичьем взгляде.

- Ну, представь, – продолжил я, - под угрозой жестокого наказания тебя увозят, под плач и причитания близких, за тысячи километров от твоего дома, отрывают от друзей, близких, приятелей, любимых занятий, всего того, что составляет твою среду обитания. Меня, например, оторвали от моего института, учёбы, любимой девушки... Для меня это было очень важно. Затем  ты попадаешь на территорию пятьсот на пятьсот метров, окружённую высоким бетонным забором и с первого дня тебе говорят: «Нельзя, нельзя, нельзя». Помню, в один из первых дней службы к нам приехал армейский юрист и долго зачитывал список того, что делать запрещено и сколько лет за это дают. Затем приводил множественные примеры. Самым тяжким для меня было то, что не выпускали в город, бурливший людскими голосами за выбеленным извёсткой забором. Я был словно в колонии, которые наблюдал много раз из окон поездов, проезжая по нашей огромной стране. Та же замкнутая территория, только без вышек с часовыми и колючей проволокой. Такое же насилие над личностью, когда заставляют делать то, что тебе не по нутру. Только и слышишь команды: «Встать! Сесть! Построиться! Разойтись! Подъём! Строиться! Разойтись!» и так далее до бесконечности. Офицеры в большинстве, мне казалось, держали нас за стадо тупоголовых баранов. Даже в столовую и то – строем. Ты не поверишь, но идиотизм военных дошёл до того, что садиться за обеденный стол разрешалось только по команде и всей ротой, а это сто двадцать человек. А как тебе команда: «К приёму пищи приступить!» В армии я ощутил себя маленькой игрушкой в чужих руках. Ты – ничто. Песок под ногами... Искусственно стираются грани индивидуальности, чтобы общий механизм, называемый армия, был обезличен... Поверь, всех знаний и умения, полученных там, хватило бы ровно на полгода, максимум восемь месяцев службы. Всё остальное время – даром потраченное ничегонеделание, во время которого я ловко обучился увиливать от тяжёлых,  часто совершенно ненужных работ, объегоривать начальство, искать хитрые ответы в решении поставленных задач, лукавить, в совершенстве сквернословить и многому другому нехорошему. Э, да что об этом...

- Серёжа, но ведь говорят про армейскую дружбу...

- Конечно, бывают и друзья. Впрочем, как и здесь, на гражданке. Непросто найти настоящего друга. Надо, чтобы он был не только хороший парень, необходима общность интересов почти во всём. А знаешь, сколько там встречается подонков и негодяев? Я до армии и не представлял, что их вообще так много. Даже никогда не задумывался над этим. Да и зачем  думать, если всё моё окружение – либо студенты, либо просто знакомые, симпатичные, воспитанные люди. Как-то привыкаешь к кругу общения. А потом – словно холодный душ... Надо отдать всем этим подонкам их должное: есть у них наука, кое-что из неё я усвоил. Например, чувствовать критическую точку в развитии отношений. Это когда до определённого момента негодяй раздумывает: унизить тебя или нет, втоптать в грязь сейчас или попозже. Не оттого, что ты плохой человек, а потому, что при общении с тобой он сознаёт себя ущербным. И чтобы восстановить внутренний баланс при встрече с теми, кто кажется ему выше его самого, ему необходимо самоутверждение. Остановить такого может только сила, и боится он только её.  Поэтому прощупывает тебя понемногу, надавливая с каждым разом всё сильнее. И наступает момент, когда он чувствует, что его время пришло. И готовиться атаковать. Вот в этот момент ты и бьёшь его первым. Сильно.   Желательно угадать с одного удара, а если все же не угадал, то надо быстро доводить дело до конца. Преимущество в неожиданности, - я остановился, сам того не замечая, что тяжело дышу. Взгляд налился тяжестью.

- Сережа, Сережа, это страшно. Бить человека? – Леночка взяла меня за руку  и стала слегка поглаживать мою ладонь. 

- Извини. Что-то вспомнилось плохое, вся грязь со дна поднялась. - Мы смотрели в глаза друг другу. Я, силясь понять, не разочаровал ли её – она же смотрела ласково, утешительно, с какой-то жалостью.

- Ну, а дружба, вообще, не армейская, а в обычной жизни бывает? -      спросила она.

- Между кем?

- Ну, положим, между мужчинами.

- Конечно, бывает, Настоящая дружба, та о которой  больше всего говорят и пишут.

- А между женщинами?

- Никогда, - я улыбался – настоящей не будет никогда.

- Почему ты так уверен?

- Потому что в женщине заложено одно неистребимое желание – нравиться. Всегда, везде и всем. Это желание выше уступок, а дружба и есть череда взаимных уступок. Поэтому, даже уступив в чём-то, женщина все равно оставит себе долю на самоутверждение.

- А что же мужчины?

- Мужчина эту долю себе не оставляет и жертвует в дружбе всем, в надежде на понимание. Поэтому мужчины щепетильны между собой в выборе каждого слова, а не то, что действия. Так поступают друзья. Трудности цементируют, как кирпичную кладку, мужскую дружбу, предполагающую постоянные уступки другу и отказы себе. Вот это – прочное сооружение. А где же видано, чтобы одна женщина отказалась ради другой от чего-либо, что могло бы принизить её внешний вид или образ?

- Неужели мужская дружба так крепка?

- Ты, знаешь, и на неё есть разрушитель.

- Что же?

- Кто же? Это – женщины. Они – те, кто может, если будет желание, сломать любую дружбу между мужчинами.

   Леночка засмеялась: так нелепо показалась ей сама мысль о разрушительной женской силе.

- Подожди, Серёжа, а дружба между мужчиной и женщиной бывает?

  Мы развеселились. Ведь так здорово рассуждали и казались себе очень взрослыми. Это было почти правдой. Мы действительно были взрослыми, чтобы жить отдельно от родителей, но всё ещё оставались детьми с юношеским максимализмом. Смотрели на мир, деля его только на чёрное и белое, пропуская полутона и оттенки, из которых, собственно, и состоит жизнь.