…В один прекрасный день поднимется далеко за облака, когда все… раскрашивается в скучные черные листья, и нечто мрачное нависало над солнышком спокойных дней, вспоминаешь сад…
Тот самый, где нет ни глухих роботов, ни ослепленных своим шумом шагов толпы, где лишь тишина и его дух, необычайно-красивый, запоминающийся дивными формами выстриженных деревьев и взглядом… того почти сказочного создания, что пришло к тебе однажды, когда ты была совсем маленькой. Теперь скука и разочарование, любопытство и ожидание чего-то утешающего сами толкают тебя на дорогу, ведущую к его замку.
Но почему же исчезли зеленные шелестевшие фигурки, солнечный свет и атмосфера гармонии, живительной тишины; и вокруг только торчали странные зеленые шесты с жиденькой искусственной листвой? Неведомое эхо проносится по лестнице, из недр которой веяло необыкновенно низкими тучами.
Зайдя внутрь них, в замок, ничего не обнаруживаешь, только… темный коридор с портретами милого, маленького светящегося малыша, немного все же пугающего. Но весь испуг, скорее, напрасен или навеян сородичами малыша – тех, с кривыми и расслабленными от злобы усмешками, дразнящими рожицами и крючковатыми пальцами.
Почему-то от взгляда на них, именно в этой кромешной тьме наступает растерянность и желание убежать от всех своих идей; не работа ли это шевелящихся искорок портретов? Но искать вопрос было некогда – жуткие шаги жуликоватых сородичей приближались а впереди… уходила вверх маленькая труба-лестница; по которой, тесной и скользкой, лучше было попробовать вскарабкаться, чем попасть им на глаза.
Попытки не оказываются напрасными, и ты ощущаешь досадную боль в затылке – ведь падаешь на холодный пол то ли чердака, то ли… подвала. В нем то и дело сияли искры леса и звездочки, печально сорвавшиеся с неба. Все это странным образом гармонировало с паутиной и зачеркнутыми портретами с теми же злыми усмешками, нервно подергивающимися и стремящимися вырваться.
Но оглядываешься и… вздрагиваешь – тот миг, когда ты была маленькой, вернулся: перед твоими глазами находилось то создание, что ничуть не изменилось, стало еще тише и более робким, но… его умелые, пусть и вовсе необычные, руки стали прозрачными; само оно бессильно лежало на одном месте и внимательно на тебя глядело, тихонько что-то говоря и робко моргая глазками!
Что за милая и… грустная картина – вот снова слышится то эхо сказочного труда создания, на его зов вылетает светящийся малыш. И тебе показалось странным, что он имеет то же имя, полностью повиновался потерявшему дар творить; в то же время словно с радостью управляло им и тобою (страшно все же одному бродить по огромному замку, то и дело норовя встретить вредных сородичей)!
Среди всего этого в глубине сознания внезапно назревает серьезный вопрос: что это они нагло летают по чужому замку и хозяйничают в саду, изредка осмеливаясь запачкать остатки работы творения с прозрачными руками черными и железными отростками?
А светящийся малыш что было силы ругался с ними и защищал тебя от них, но, имея огромные способности наказать их; был словно бессилен. И они все смеялись, что самое могучее создание веков приковано к постели и не может им ничего сделать.
Все это словно напоминало тебе бегущие отрывки сквозь сияющие стены замка – кто-то отнял у самого дивного и безвредного творения силу, выгнал его из мира, почувствовав себя хозяином, уничтожает красивые цветы, диковинно-постриженные деревья, пение птиц на них и свет солнышка.
Как будто все это было лишь сном – жутким и… приятным: светящийся малыш сопровождал тебя повсюду и не давал скучать, используя все свои силы и время; в обмен на это он лишь просил ухаживать за существом с прозрачными руками, к которому был странно привязан.
А тот, в свою очередь, только по старой привычке отказывался от всего, ограничивал свои желания и потребности, как-то патетически молча, глядя в темный угол с крадущимися тенями, и говоря, что «ему давно пора было отжить свои века». Какое оно все же дивное, стеснительное и немного неумелое сказать все, что таит его мистическое сознание!
Оно будто по этой причине боялось испугать тебя или разочаровать, потому все просило светящегося малыша еще больше охранять тебя от надоедливых сородичей-пакостников, «делать так, чтобы ты никогда не грустила» и… уводить как можно дальше и быстрее от… него!
Дни и ночи потому и проходили какой-то печально гулкой листвой, невольно порываясь сказать: «Он был…». Но вновь и вновь ты бежишь взглянуть на сад, вечно мятуще скрываемый за тьмой и туманным холодом дождя, чтобы только взглянуть на, безмолвно и забавно, глядящие на тебя остатки стебельков, капельки росы…
Что-то они тебе напоминают, нечто тихое и до боли знакомое. Обернувшись, узнаешь эти спешащие скрыться тени – то почти живые, прежние руки творения закрывали его лицо, боясь уронить крохотные звездочки; тайно и мистически убавляющие силы светящемуся малышу; тревожно вздрагивающему во сне, когда бессонная луна отражалась в глазах такого дивного и трогательного творения…
И все потому, что ты вновь не спишь и не слушаешь веселых историй малыша, в глазках у которого отблеск тревоги; как же он тебе знаком, ведь он остался за закрытыми тенями, существа с теми самыми руками, что подарили тебе когда-то веру в вечное сияние солнышка! А сейчас оно ушло, за дождем, мраком и самодовольным грохотом, скрипучего раскачивания, безобразных сородичей на каких-то ржавых качелях.
Все это, миг за мигом, наталкивало тебя на мысль, что все же недаром они, лишь отдаленно похожие на, не пускающего тебя к этому месту, светящегося малыша, выбирали именно это нелепое сооружение из глухих железных колес и прутьев, действующих своим унылым визгом на нервы любому, кто вообще заинтересуется услышать этот пир ночи…
Что-то она скрывала за этим визгом и битьем стекла сытых и беспечных грабителей солнышка, дивно-красивых цветов, счастья от работы милого и наивного существа, не знающего, что его настоящие руки могут сделать больно.
Что за мрачные круги все летают и рвутся вокруг них на волю с еще более страшным блеском в пустых глазах, чем у сородичей? Наверное, это разочарование от того, что миг детства не вернешь, что являешься только обузой усердному светящемуся малышу и объектом насмешки его несносных сородичей…
Ты их больше не боишься, они жалки и безобразны в своей напыщенности и жадности. Гораздо больше ты хочешь исправить собственный гнетущий поток возникшего стыда и вины перед тем, эхо чьих рук, казалось, устало и моляще шептало из-под скрипучих качелей.
Подумать только, даже все, что нависало над твоими облаками безмятежности, казалось теперь слабеньким писком несмазанной двери комнат лабиринта тьмы; по сравнению с непреодолеваемым чувством грусти от темно-томительной разлуки, с миром того, кто был абсолютно непонятным, на первый взгляд, таким же, как и сородичи; а вернуть бы его скромную улыбку радости, вдохновленное эхо работы его настоящих рук, так поддерживающих тебя ( с тех времен, когда ты была совсем маленькой)...
И отголосок этой бесшабашной поры вдруг срывает пыльный занавес страха с твоей души: «Прочь, ночные искаженные стекла!» - кричишь, скорчившим озлобленную гримасу, сородичам и смело скидываешь их с насиженных винтиков железной качели. Ты в тот радостный надеждой миг старалась даже не слышать озабоченных смешных оханий светящегося малыша про то, что «лучше немедленно отойти от этой штуки, порезаться можно!».
Скорее, было только дивно видеть, как, некогда обездвиженное и медленно уходящее в мир лунных искр, создание испуганно врывается к тебе в комнату и не может поверить своим глазам: неподалеку недобро перешептывались сородичи испуганного малыша, а в твоих, немного украшенных алыми морщинками неких дивных листьев, руках крепко были сжаты его собственные, настоящие!
Какое это было замечательное и… быстро пролетевшее мгновение радости! Жуткие, именно своей хитростью, сородичи опрокинули на светящегося малыша клетку, а тебе незаметно накинули маску; никогда в жизни не ощущала ты подобной – словно, глядя в ее темные грани, снова бежишь по изумрудной и светлой-светлой травке, навстречу невыразимо яркому солнышку, любуясь белыми перышками облаков.
А сквозь них… прорисовывалась лестница эха чьего-то крика страха. В тревоге тяжелые оковы мечтаний спешат неуклюже упасть с твоих глаз, которым открывались… наливающиеся красками и блеском руки самого дивного и безобидного, смертельно пораненного, творения!
Оно, упав на холодные плиты, спокойно смотрело вслед, торжествующим с криком: «Вот теперь мы с твоим волшебством наведем свой порядок; а ты оставайся там, куда тебе давно пора…»; улетающим в темные этажи замка, сородичам грустного малыша, припавшего к прутьям клетки, по-детски тревожно наблюдавшего за ним.
Оно тихонько тебе улыбалось той робкой и не похожей ни на кого улыбкой, уверяя: «Вот теперь они укоротили мне срок, и ты больше не обязана ухаживать за мной!... Не плачь, малыш, нам надо ее отпустить; ей пора возвращаться!...».
В ответ на это тот кивнул и, тяжело вздохнув, слабым движением взмахнул руками: дверь открылась, показывая, как никогда скучную, дорогу домой. Дождь все пел прощальную колыбельную, а туман манил прозрачными рукавами ко сну.
Ты же все не могла победить чувство какой-то подлости, оцепенившей иллюзиями, оставившей злодеев достичь своей цели и уничтожить остатки трудов дивного творения… его же, настоящими руками. Внутри все ведь билось чувство, что это не реальность – бессильно растянувшееся на плитах и потихоньку уходящее в неведомый мир (быть может, своей родины) существо, слабо поводившее своими необычными, чуть слышно лязгающими пальцами.
Неподалеку от него, все также апатически опустив глаза, устремившись к нему фигурой, унывал светящийся малыш, видевший, что родная белая планетка взошла, а он не может даже вздохнуть ее искрами. И созерцая это, сознание словно кольнуло: «Отпусти его! Он же самое близкое ему существо; он тоже несет его труды… Отпусти, и они вернут тебе солнце!».
Как это было нелегко, однако, сделать… и не потому, что клетка имела больно колющие шипы, а воздух был пропитан душащим ароматом теней, убежавших ликовать над победой, сородичей. Просто тебе было больно расставаться с тем, кто когда-то, в незапамятные времена, создал самый волшебный в мире сад; тем, кто так дорог тебе, еще с времен, когда ты была совсем маленькой…
С тем, кто взлетает облегченно к луне с детской легкой улыбкой освобожденного малыша; пустившего из крохотных ручек на радостях белых бабочек, от которых… истошно закричали из глубин вредные сородичи, а после… они просто исчезли в вечном, уходящем водовороте тьмы; и со странными искрами, стрелок неведомых часов, мерцанием звезд, эха колоколов… развеялся призрачный занавес дождя.
Под ним, ровно как после пробуждения, послышался веселый щебет птиц, приятные ароматы, радуги цветочков, шелест сплетницы-травы… И деревья, деревья – такие разные, со своими молчаливыми историями и знаниями, едва заметно мелькающими причудливыми кольцами и… листьями, облаком открывающими то фигуру оленя, то русалки, то голубя… И все это танцует под светлым-светлым небом с теми же щекочущими перышками облачков, что и в детстве.
Будто из него у тебя вырывается невольный вскрик удивления: рой листьев рассеивался после усердного лязга искр… рук дивного, робкого существа и малыша, радостно сияющего пуще прежнего! Он сыплет тебя цветами и маленькими капельками жемчужин (то ли безмерной благодарности и дивно-бесконечного, неведомого тебе, счастья, то ли… все же маленькой грусти); оживленно кружась вокруг своего робкого и тихого друга – наверное, продолжающего жить сквозь века, творения со странными руками, подарившими миру красоту сада.
Ты смотришь на него, наслаждаясь, казалось, бывшего невозможным вернуться, волшебным мигом детства. И слышишь, сквозь его успокаивающий и живительный мистический водопад неба и солнышка: «Я с всегда тобой; и весь мой сад будет жить… для тебя!... Не грусти!...» . Стремительно оборачиваешься и спешишь успеть за этим тихим, таким светлым и теплым отголоском; с маленькой грустью провожая глазами и…
Бережно унося в сердце момент, когда светящийся малыш и дивное творение с странными, добрыми руками, улыбнувшись на прощанье, медленно исчезали в лестнице эха… чего-то невыразимо красивого и вечного, как оставшиеся с тобою лепестки роз, хранящие… его отраженье в луне…