Идёт бычок, качается…

 

1

 

В то раннее утро я проснулся на лавочке возле маминого дома. Небольшого такого восьмиквартирного домика в два этажа, что затерялся во двориках старой Мызы на её улице Пятигорской.

И долго, помнится, мучился внезапно случившейся икотой и вопросом: туда ли я иду, то есть – к маме, или иду уже оттуда, то есть - опять же - от мамы?

То, что я хотел накануне вечером навестить свою маму, это я помнил и даже знал точно. Но вот посетил ли я ее уже и, каким-то образом выйдя так рано из дома, прикорнул тут на лавочке и забылся?..

Или же еще, точнее - уже, не дойдя вечером до дома, прилег тут и проспал всю ночь, так никого и не навестив?

Неведомо… Неведомо.

По некоторым воспоминаниям и приметам случилось последнее…

А точнее даже вот как – точно, вспоминаю, – я пришел вчера вечером, а матушки моей дома не оказалось, я вышел во дворик и тут на лавочке прилег и заснул. Да, еще Тетя Маша, наша соседка, выглянув из своей квартиры, мне сказала, что мама моя уехала в деревню на день или два.

Вспомнил!..

А еще я вспомнил, что вечером, вчера же, засыпая на этой лавочке, что стоит в стороне от подъезда в кустах акаций и никому не мешает, я встретил своего школьного друга Мишку Барчукова – Миху Барчука. Он живет здесь неподалеку, и приносил моей маме для меня записку, что встреча выпускников 10А класса 48-й школы состоится 20-го августа. Но дома никого не оказалось. И тут соседи подсказали ему, где меня можно поискать. Он поискал, нашел, и так мы встретились.

-          Здравствуй, Николаша, - сказал он мне.

-          Привет, Барчуков, - отвечал я ему.

-          Придешь 20-го на встречу? – спросил он.

-          А какое сегодня число?

-          Седьмое.

-          А месяц? – после некоторой паузы решил спросить я.

-          Ты что, шутишь?

Если честно, я не шутил. Жизнь моя в последние месяцы была столь сумбурной и в то же время праздной, что отслеживать дни, недели и как они потом переходят из месяца в месяц, мне было неинтересно.

Лето и лето. Тепло, хорошо…

Но особенно хорошо, что я тогда вечером встретил Мишку Барчука. Это, пожалуй, один из немногих людей, у которых я могу на полном серьезе спросить, какое сегодня число и даже какого месяца. И он не осудит, а попытается понять и помочь.

Ведь первого попавшегося прохожего об этом даже ночью в темном переулке не спросишь. Убежит, не скажет. А могут и побить, если их будет больше, чем меня.

А позвонить, спросить, в случае чего, какое сегодня число и какого месяца – некому.

Да и сами посудите, кому можно в таком экстренном случае позвонить?

Жене – скажет: «Ну вот, наконец-то, последние мозги пропил!» Коллегам по бывшей работе – почти то же самое. Еще добавят: правильно, что уволили. Теще – трубку бросит. Приятелям – засмеют и на хрен пошлют. Родне – пойдут пересуды. Маме – не дай бог! Она же потом места себе не будет находить ни днем, ни ночью, пока меня не увидит и не убедится, что со мной все в порядке.

А со мной все в порядке…

Хотя и не очень… Но это не всегда.

А вот у Мишки Барчукова я могу спросить, какое сегодня число и месяц, в любое время дня и суток.  Вот и сейчас он мне ответил, почти не задумываясь:

-          Август, 7-е августа 1997 года.

Вот видите, даже год назвал. То есть он совершенно во мне уверен, как и я в нем. Потому что мы с ним давнишние школьные друзья и дружим  уже лет двадцать, а это хоть что-нибудь да значит, тем более в нынешнее такое ехидное время.

В школе мы были с ним спортсменами и юными техниками. И даже более того - освоили фотографию и киносъемку, увлекались радиоэлектроникой и кибернетикой, запускали ракеты и делали планеры. А когда нам было по пятнадцать лет, мы с ним хотели построить вертолет. И вполне серьезно готовились к этому. Детали собирали и даже двигатель от мотороллера чуть не купили. Денег у нас тогда не хватило, хотя конструкция из журнала «Моделист-конструктор» на такой оборот дела рассчитана не была. Так что вертолет был отложен до лучших времен.

Сейчас об этом кому рассказать…

Реакция, наверное, почти у всех будет такой, как если б их спросить про месяц и число.

-          Ты не на ночлег ли тут устраиваешься? – спросил Барчуков. - Если дома нет никого,  пошли ко мне.

-          Нет, - сказал, помнится, я. – Спасибо, Миха, не пойду. Изрядно я уже пьян, а зачем твоих пугать? Мамы дома нет, но и к жене не пойду. Недостаточно я еще для этого пьян, чтобы напугать ее, как мне хотелось бы.

-          Ну, не здесь же ночевать…

-          А чё, здесь ничё. Лавочка классная, за кустиками не дует, да и не видно меня никому в этих дербях…

-          Ну, хочешь, поезжай ко мне на дачу. Я как раз только оттуда. Последний 37-й еще не ушел. Поедешь?

-          Поеду! - сказал я, приободрившись.

-          Ну, вот тебе ключи.

 

Потом мы с Мишкой еще немного поговорили, как там, где и что на даче. Впрочем, я бывал там и не раз. Напоследок он предложил мне проводить меня же до автобуса, но я сказал, что сам дойду. И мы на этом расстались.

До автобуса вчера я так и не дошел.

 

2

 

И вот уже наступило сегодня…

Шесть часов утра… Число опять не помню, зато теперь месяц знаю наизусть – август. Шесть часов утра августа месяца.

И вот ключи от Барчуковской дачи.

И едем!

Но не тут то было…

Стоило только мне принять более-менее вертикальное положение, как приступы дурноты стали накатываться на меня один за другим и один другого невыносимее.

 Мне становилось все хуже и хуже…

 И, наконец, стало так плохо, что я даже перестал икать. Неумолимо надвигался девятый вал похмелья… Накрываемый им, я опять тихонько прилег на лавочку и поневоле, забылся.

Мучительно потянулась цепь воспоминаний о прошлых днях…

Где пил, что и с кем?..

Не говорил ли при этом кому-нибудь каких-нибудь гадостей?

Не обижал ли слабых, не робел ли перед сильными?

Не позорил ли своей чести, не ронял ли достоинства?

Наверное, все было: и пил и говорил, и робел и обижал, и позорил и ронял…

Только не помню, в какой все это было последовательности.

А надо бы вспомнить…

Потому, что это – важно!

 

От воспоминаний этих и от немыслимого в моем состоянии напряжения мыслительных способностей  - кружилась голова, и кидало в пот…

Но вот мне стало чуточку легче. Снова вернулась икота, а с нею и надежда, что все обойдется…

Окончательно из безрадостных размышлений и похмелья вдруг вывела меня нежданная (или, быть может, долгожданная) вспышка памяти:  «Миха говорил, что там, на даче, в погребе есть водочка!.. И огурчики!»

 И, дивясь скорым переменам к лучшему, происходящим во мне, я вдруг почувствовал такое озарение, такой прилив жизненных сил, что уже через несколько секунд был на ногах и сколь мог бодро направлялся к автобусной остановке. А еще через  десять минут - отбыл на 37-м маршруте по направлению к  Барчуковской даче. 

 

3

 

Но примерно через полчаса езды в автобусе я понял, что мои недавние страдания на лавке были лишь прелюдией к той симфонии немого отчаяния, страха и боли, что поглотила меня в воющем, воняющем бензином и скрежещущем всеми своими железными потрохами чудовище – автобусе 37-го маршрута,  ползущем в пригород к дачным участкам.

   Я уже не пытался ничего вспоминать. Я уже не успокаивал совесть и не убеждал себя в том, что ничего страшного вчера не случилось: мне было наплевать на вчерашнее и на все, что там было. Но мне очень не хотелось, чтобы что-то случилось сегодня, сейчас...

   Ибо...

   Ибо вокруг были женщины с граблями и девушки с веслами (или лопатами - кто их разберет), дети с маленькими ведерками и старухи с большими корзинками.

  И я, прижавшись горячим лбом своим к прохладному заднему стеклу автобуса, просил у Неба дать мне сил, не замутить этот и без того мутный кварц...

  Не усугубить вонь этого и без меня вонючего пространства...

  Не посеять паники в этих людях, моих попутчиках...

  Не вызвать слез у детей, не вырвать проклятий у старух...

  Если бы меня сейчас, как когда-то Карла Маркса, спросили: «Коля, что такое жизнь?» То я, хоть и не был никогда коммунистом, а лишь сочувствовал им и их жертвам, но все же ответил бы словами основоположника этих идей: «Борьба!»

   Борьба с рвотным рефлексом - вот чем было наполнено мое существование все эти долгие полтора часа, пока я качался в автобусе и лицо мое многократно меняло свой цвет от бледно-зеленого до ярко-красного и обратно.

   И как это я умудрился так легкомысленно сесть в 37-й, не поблевав предварительно?   Безрассудный поступок... Ребенок бы и тот догадался.

   Силы мои таяли ежеминутно.

   Сознание, а с ним и сознательность угасали.

   Развязка приближалась...

   Я уже начал искать в людской толчее на задней площадке автобуса хоть немного свободного местечка - куда бы...

   Но тут двери автобуса отворились, я бросился на выход и, упав в пыльную траву, наполнил ближайшую придорожную канавку блевотиной самой первой свежести.

   Вокруг сразу смолкли птицы, перестали жужжать насекомые…

   Смрадный дух пополз вдоль тракта...

   Наверное, в этой канавке трава не будет расти лет пять...

   Будущей весной надо бы приехать сюда, проверить.

 

4

 

   Солнце клонилось к закату. До Барчуковской дачи автобусом оставалось бы ехать минут сорок. Но я не мог более рисковать и поплелся пешком через колхозные поля и перелески напрямик к деревеньке, около которой были участки. Дорогу я знал: в школе, да и после мы частенько хаживали здесь с Мишкиными и моими друзьями. Но в этот раз она показалась мне длиннее втрое. И, несмотря на все мое упорство, дотащиться до места мне удалось только к ночи. Не включая света и не раздеваясь, я сразу повалился на диван, что стоял, как и раньше, слева от входа, и тут же забылся.

 

  Утром я проснулся в отличном настроении. Я не помнил, что мне снилось, но это было о чем-то прекрасном и не совсем несбыточном. Какая-то светлая надежда меня куда-то вела, и счастье, казалось, было так близко-близко...

 Сны - удивительная вещь, а прекрасные сны просто ни с чем не сравнимы!

 Я всегда жду их и надеюсь, что они меня не покинут до конца моих дней, хотя бы изредка навещая...

Но все же более прекрасных сновидений, какими бы чудными и светлыми они ни были, я люблю момент пробуждения ото сна, когда еще не отлетели грезы, и в то же время чувствуешь живую реальность и понимаешь, что это наяву – этот восторг, эта радость, этот счастливый бред – не во сне, а на самом деле, и ты уже не спишь.

И сладкою истомой еще полно тело твое, и счастьем наполнено сердце… 

Да, я был беспричинно счастлив в то утро, чего со мной совсем не бывало в последние дни...

   Впрочем, не так уж и беспричинно, если разобраться...

   Проснуться в тепле, на диване, а не в вонючей канаве под забором или в мокрой клумбе среди бурьяна и осклизлой травы - это ли не счастье?

   И я был счастлив, я был совершенно доволен собой.

   Но предметом моей особой гордости был тот факт, что мне удалось не наблевать в автобусе.

    «Однако, ту канавку у остановки, где я выскочил, по-человечески жаль. Жаль ее микрофлору и микрофауну. Жаль всех ее жучков, паучков и червячков...  Жили себе - не тужили.

А тут вдруг сверху - ы-ы-у-а-а... 

Каково было в этот момент им и их семьям? За какие такие грехи досталось им такое испытание? Верно, до сих пор не могут отыскать они причинно-следственной связи... Кто их теперь заставит поверить, что все, что ни делается, - к лучшему?»

  Так лежал я, размышляя в полудреме о бренности бытия и хрупкости существования тварей божьих, пока вдруг не проснулся окончательно.

   Часы показывали два после полудня. Наверное, самое время поливать грядки. А, может быть, совсем и наоборот - самое не время…

  Так время, или не время? Пойти или не пойти?

   Я лежал и представлял себе, как начинаю поливать грядки с помидорами; как бурлит в бочке теплая мутная вода, когда я погружаю в нее горячую лейку; как шипит изголодавшаяся по воде, истрескавшаяся от полуденного зноя земля; как кружатся в маленьких юрких потоках влаги травинки, щепочки и разные зазевавшиеся насекомые твари; как оживают прямо на глазах поникшие от жары листья помидоровых кустов; как...

   Да никак. Я лежал все на том же диване и чем более ярко представлял себе процесс поливки, тем более отчетливо осознавал, что этого, наверное, сегодня не случится.

   Мне было лень.

   И я начал постепенно анализировать это свое состояние...

   И это понятие: Лень. Что это такое - лень?

   Телесная усталость?

   О, нет, нет!  Ни в  коем  случае!!!

   Путать лень с усталостью равносильно отождествлению высокой Любви со скотской похотью. И то и другое может включать в себя некоторое действие, а в случае с ленью и усталостью - бездействие, но при всей схожести внешних проявлений - это не одно и то же. То, что Лень относится к проявлениям высшего порядка, доказывается хотя бы и тем, что животным она неведома, как недоступна и Любовь.

Так значит Лень, состояние души? 

Отчасти...

Думается, Лень - это не состояние тела, но и не состояние души. Так что же это, если ничего иного, кроме тела и души, нам не дано?..

 Лень  - субстанция космическая, вселенская, подвластная напрямую одному лишь Мировому Разуму. На божественную суть Лени указывает и ее противоположность - Одержимость, в сверхъестественной природе которой никого, надеюсь, убеждать не надо.

  Все, кто дружен с Ленью, кто безрассудно кидался в ее чарующие объятья, кто познал в полной мере ее абсолютную, безраздельную власть над собой, - счастливейшие из смертных.  Спросите их: как это было? Они не только вам ничего не расскажут, но даже и не вспомнят, а было ли что? Это - как вернуться с того света...

   Попробуйте сами: задерните шторы, погасите свет, залезьте под одеяло, засуньте голову под подушку, задержите дыхание, зажмурьте глаза - предайтесь Ее власти...

   И вы почувствуете, ощутите каждой своею клеточкой, всем своим существом уловите вы Ее вселенский вдох и космический выдох. И, прорываясь воображением своим в межгалактические просторы, узрите вы беспредельность Мирозданья, и откроется вам тайна его: Лень - вот сила, правящая Миром, вот первокирпичик Бытия, вот нейтрино Духа, беспрепятственно пронизывающее все на своем пути...

   И как бы часто ни рождались Сверхновые, какие бы катастрофы ни потрясали Мать-Вселенную, как бы черные дыры ни рвали пространство и время - Мировой Океан Лени сохранит свой покой навсегда!..

   

5

 

    Возобновите дыхание, если не хотите влиться в него еще одной каплей…

 

6

 

   А не пора ли подкрепиться?..

   Да и выпить не мешало б...

   Миха говорил, тут все есть. Как только я вспомнил об обещанных быть здесь водочке и огурчиках, так в тот же миг почувствовал такой прилив сил и желаний, что, как и давеча, сам себе подивился.

    В погребе я нашел среди дюжины прочих сильно початую бутылку и, допив в три глотка ее содержимое, присел на ступеньки лестницы, предавшись отдохновению и наслаждаясь тишиной, прохладой и полумраком подполья...

   Я на мгновенье почувствовал себя средневековым рыцарем, спустившимся в подземелье родового замка, чтобы проверить свои кладовые. А чем, собственно, это не подземелье? Ну, немножко короткое и потолок низковат, не разогнешься, а в остальном - все как в замке. И кладовые вполне наполнены... Через открытый люк неверные лучики света поигрывали на боках стеклянных банок с консервами, угрюмо глядели из углов какие-то мешки, ящики и коробки. Пахло сырой землей и водкой. Тишина и спокойствие расслабляли...

  Не хватало еще здесь заснуть. И я полез наверх.

  И, поднявшись наверх, я изумился, как же вдруг преобразилась комната, где я провел эту ночь и последущие полдня. Я будто попал на совершенно другую дачу: потолок как-то поднялся, стены раздвинулись... И с чего бы это? Уж не с трех же глотков водки. Или, может быть, это от того, что полчаса назад я представил себя средневековым рыцарем, и воображение мое не унялось до сих пор... А, может быть, Михаил чего-то тут перестраивал, а я ранее этого не заметил?.. Впрочем, так ли уж важна истинная причина столь приятного преображения... 

Надо выпить!

Надо выпить еще чего-нибудь. И даже не чего-нибудь, а именно водки, потому что ничего другого здесь просто нет.

   И - закусить!

   И вот я уже сижу и пирую за шатким дачным столом в обществе чуть запотевшего графинчика, куда я перелил прохладное содержимое двух бутылочек из погреба, и тарелочки с солеными, ядрено хрустящими огурчиками из того же погребка и ихними зелеными пупырчатыми братьями из парничка. Хлеба нет - сухарики, но и на том спасибо.

   Спасибо Михе за все...

   Я, правда, обещал ему в одиночку не напиваться... Впрочем, не обещал, а лишь недоумевал, помнится, на его вопрос... А потом - я еще и не напился. А и напьюсь, так почему ж в одиночку? Сам с собою - да. Но и младенцу ясно - это же не одно и то же.

   Я призову в компанию Гомера. Мы будем пить за список кораблей. Будем произносить тосты за удачное плавание каждого и пить, пока хватит сил. Как там у поэта (пусть и по другому поводу): « Я список кораблей прочел до середины..."

   О, ни с чем не сравнимая, таинственная прелесть пьянства с самим собою. Уже не раз и не два я бросался в этот омут...  Результат, правда, постоянно один и тот же, но всегда ошеломляющ.

 Когда я в полном одиночестве начинаю пить вино, то в первое время я действительно ощущаю свое одиночество. Но проходит какое-то время, и мне начинает казаться, что со мною в это хмельное веселье пускаются какие-то добрые феи и маленькие смешные гномы. Поначалу я едва улавливаю их присутствие, но постепенно все явственнее слышу жужжание и журчание их голосов где-то рядом со мной и вокруг меня; и вот уже кажется мне, что сейчас, еще мгновенье, и я увижу в темноте их сияющие глаза и смеющиеся лица. И от этого радостное предвкушение чего-то светлого, прекрасного начинает томить мою душу. И сердце бьется чаще, и осмелевшая плоть моя уже жаждет встречи с миром иным...

   Но вот проходит время, и теряется счет ему...

   Выпитому также теряется счет.

   И я начинаю вдруг тревожно ощущать, что моих добрых фей и веселых гномов нет больше со мной, что они покинули мой праздник; и в отчаянии я взираю на только что веселое застолье мое...

   И что я вижу...

   О, ужас!

   Вокруг меня скопились злые демоны и хитрые колдуны.

   Я всей кожей своей начинаю ощущать их злобу и ненависть ко мне. И я говорю им или только пытаюсь сказать, что нет, нет...

   Прочь!

   Я еще не ваш. Я еще поборюсь...

   И выпиваю еще, стараясь обрести смелость в вине.

  Но очередной глоток уже не дает мне сил и не прибавляет храбрости, а лишь сгущает тьму вокруг...

   И из этой тьмы - я вижу, я чувствую их - тянутся ко мне жирные хоботы и корявые щупальца моих непрошеных гостей.

   И уже нет сил унять их... И сознание мое мерцает и рвется пламенем задуваемой свечи... И вот уже проваливаюсь я в бездну беспамятства и забытья под гадкий хохот и звериный вой сонма чудовищ, терзающих безвольное мое тело.

  И, влекомый куда-то толпою бесовских отродий, бросаю я тускнеющий взгляд свой, исполненный последней надежды, на не погасший еще краешек неба поверх этих скрюченных хоботов и сморщенных голов...

   Но нет, нет со мной более моих добрых фей и  веселых гномов.

   Нет и не будет, кажется, уже никогда...

   И  гаснет мой взор. И замирают мои чувства.

   И силы Зла впиваются мне в сердце и забирают мою душу...

 

7

 

   Ночью мне не спалось...

   Все, видимо, оттого, что не довелось с вечера напиться. Нет, не потому, что было мало водки, а просто в самый разгар застолья наступила вдруг какая-то душевная немота, паралич желаний, утрата воли к жизни.

Сон не шел, и нечем было вывести дух мой из оцепенения: не было в доме ни единой живой души, не было ни книг, ни газет. Не посылала судьба и незваного гостя, что хоть и хуже татарина, но все же лучше, чем ничего.

Но не было и его…

Графин с водкой стоял нетронутый. Свет малахольной лампы раздражал, но и выключать его не хотелось... В доме оставаться было невыносимо, и я вышел в полумрак сада.

Небо было затянуто неспешно бегущими облаками. Луна одиноко ворочалась за облачным тенетом...

На дачах, что обступили Барчуковский участок, света не было.

Где-то чуть поодаль истошно завирала гармошка; изредка вторил ее неверным мехам визгливый женский голос, тут же, впрочем, смолкавший...

В тусклом свете, падающем из окон дома, в легких порывах изредка набегавшего ветерка бесшумно качались стебли растений на грядках...

Было одиноко...

 С тех пор, как месяц назад я ушел из дома, мне постоянно было одиноко. И в растерянности первой недели, и в разгуле второй, и в похмелье недели третьей, как вот и сегодня, в пятницу нынешней четвертой недели, - всюду мне было одиноко.  Среди бездумно веселых друзей и задумчиво грустных подруг; среди незнакомой разгульной пьяни и удручающе трезвой родни; среди лесов, полей и рек, среди гор и долин... Хотя какие тут у нас горы?

  Эх!.. Да чего уж там…

  Но разве не этого ты хотел, уходя из дома? Разве не свободы ты хотел? - Да, свободы. - Но ведь свобода с одиночеством, как брат с сестрою. - Да, так... Но легче ли от этого? А ведь я хотел, чтоб было легче. - Будет легче, потерпи. - Будет, наверное...    

   Потерплю...

  Я пошел в дом и выпил там стакан теплой и от этого противной водки в надежде, что хоть это подвигнет меня ко сну.  Взяв соленый огурец на закуску, я побрел ночевать на свежий воздух в теплицу, где еще с вечера заприметил неказистый топчан с пятнистым одеялом и серой подушкой.

  

8

 

   Утром меня разбудил разноголосый девический смех и знакомое басовитое ржание Барчуковского брата Гриши. День, судя по его началу, обещал быть нескучным.

   На дорожке, ведущей к дому, я увидел двух симпатичных легкомысленного вида девиц, со смехом ведущих под руки качающегося и уже изрядно выпившего Григория.

   Гриша был на два года младше своего брата, но по части разгульного образа жизни преуспел вдвое против него.

   - А - а - а, Николай, - заревел он трубным голосом, - я знал, что тебя застану. Братан мне сказал, что ты, наверное, подыхаешь здесь со скуки. Смотри, каких я тебе кисок привел и рыбок... Впрочем, не тебе, а нам.

   Тут он снова расхохотался и, не взирая на визжание девиц, принялся их обнимать и целовать. Отворив дверь в дом и увидев накрытый мною с вечера и нетронутый стол, Гриня снова загоготал:

   - Вот где будем водку пьянствовать! А вы, девки, говорили, что нас тут не ждут. А тут и стол уже накрыт.

   Он не без труда спустился в погреб, и на столе появились копченые колбаски, банки с ветчиной и зеленым горошком, рыбные консервы, майонез и прочее бакалейное разнообразие.

   Открывались банки, резалась колбаска, крошились огурчики и лучок... Мы втроем хлопотали около стола. Гриша, покуривая, дремал в кресле, изредка икая.

   За приготовлением салатов мы с девчонками познакомились: ту, что посветлее,  звали Наташей, а что потемнее - Галей.  Они бегали к грядкам за зеленью и овощами, а я рыскал по шкафам в поисках вилок, ложек, тарелок и стаканов. Гриня окончательно заснул, но икать не переставал.

   Через полчаса стол был накрыт, и, не добудившись Григория, мы решили начать втроем...

   Дружно уплетали салаты, расправлялись с ветчиной и колбасками, пили за знакомство, за прекрасных дам, за тех, кто в море...

   Снова попытались разбудить Гришу, но только уронили его с кресла, что привело девиц в неописуемый восторг. Но на диван шестипудового Григория нам все-таки пришлось перенести.

   Потом мы выпили еще и немного погуляли по саду-огороду.

   Проснулся Гриша, и выпили еще...

   Потом все вместе пошли гулять в окрестные луга, где, нагулявшись, устроили пикничок и с песнями встретили закат.

 

9

 

   В сумерках вернулись на дачу. Гриша опять стал засыпать, и мы потащили его наверх в мансарду. Там с ним осталась Галина, а мы с Натальей спустились вниз.

   Она более не пила и все о чем-то лепетала своим чудесным, слегка кокетливым голоском. Я, по мере сил, старался поддерживать разговор, но регулярно подходил к столу и прикладывался к рюмочке, чтобы хоть как-то скоротать вечер, а может быть, уже просто по инерции.

   Через какое-то время, когда я уже изрядно нагрузился, Натали попросила меня больше не пить, а сесть с ней рядом и поговорить. Она уже не щебетала, а вполне серьезно начала рассказывать мне, что уже давно не живет с мужем, и что у нее растет замечательная дочка; и что было бы славно, если бы я иногда приходил к ним. И что я, наверное, понравлюсь ее дочке, ведь я, должно быть, умный, добрый и веселый, но немного уставший от жизни человек. И что мне надо бы меньше пить, ведь это так вредно...

   Я изо всех сил старался бодриться, но мне все труднее было держать внимание на ее словах. А Натали, увлеченная своим рассказом, то ли не замечала, то ли не хотела замечать моего состояния. Приблизившись ко мне, она сначала взяла меня за руку, а потом стала нежно гладить мое колено...

   Мысли мои путались... Я, кажется, переставал понимать, где я и кто со мною рядом. В очередной раз открыв глаза и увидев на своей коленке чью-то крепкую ладошку, я крайне удивился и даже возмутился. И этот сильный всплеск возмущения, видимо, окончательно затмил мой разум...

   И, абсолютно все перепутав, я спросил: « Ты что, голубой?..»

 

   Я не получил никакого ответа, но через секунду был сброшен с дивана мощнейшей пощечиной. Падая и поневоле меняя ракурс восприятия действительности, я вдруг увидел Натали - высокую, красивую, сильную... Вот она порывисто встает с дивана, и благородное негодование озаряет ее лицо; вот медленно идет она к лестнице, ведущей наверх; о, как прекрасна, как хороша она в гневе...

  Ударяясь затылком об пол, я почти не почувствовал боли, хотя комната вся озарилась вдруг чудным ярким светом...

  И, не в силах оторвать взгляда от удаляющейся, грациозно покачивающей бедрами Натали, я с горечью отметил про себя тогда: обладание какими прелестями было только что возможно - и вот... Но, что поделаешь, если в жизни порой приходится довольствоваться не самими сокровищами, а лишь возможностью обладания ими.

  Натали скрылась в мансарде...

 Свет приобрел первоначальную интенсивность. В голове загудело. Наверху послышалась приглушенная брань…..

Я понимал, что до утра, во избежание скандала,  надо покинуть этот дом.

И, поднявшись, вышел в сад.

Ночь была, казалось, теплее, чем прежние...

 С ночлегом проблем не было: на мой топчан в теплице никто не покушался. Но захотелось развеяться перед сном, и я решил пройтись.

  Во всю мочь светила полоумная Луна...

  Окаянно блестели бесстыжие звезды...

  Дорога была видна, как на ладони, и я тронулся в путь.

  До деревни было близко, я миновал ее темные дворы и пошел далее. На пути попался перелесок, я миновал и его...

  Ничто не предвещало неприятностей, пока, нагулявшись, я не повернул обратно. И только тогда понял, что заблудился...

   Чуть в стороне от дороги виднелся небольшой лесок. Я побрел туда и очутился на кладбище. Не то чтобы это огорчило меня или испугало... Сил не было уже ни на то, ни на другое. На меня вдруг навалилась неимоверная усталость, и я, рухнув в траву у ограды этого скорбного места, забылся тяжким сном.

 

10

 

  Но спал я недолго - час или два. Далее сон мой сменился полузабытьем: все мне чудились какие-то шорохи или шаги; и вроде бы обрывки редких фраз теребили мой слух... Сознание мерцало, но под утро я, кажется, вновь заснул на какое-то время...

   Разбудил же окончательно меня  чей-то приглушенный хрипловатый  голос:

   - Смотри, какой кабанчик лежит. Живой что ли!?

   - Ну... Вроде дышит, - отвечал уже другой голос.

   - И куртёнка на ём - аккурат по тебе.

   - Ну, - снова буркнул второй.

   - Че ну! Давай его – того!

   - А куда девать - то? Не зима ведь...

   - А зимой опять, значит, шавок жрать будешь?..

   Надо мной повисло неприятное и тягостное молчание...

   Я уже окончательно проснулся, но, уткнувшись лицом в траву, все еще пребывал в каком-то оцепенении. Даже глаза мне почему-то не удавалось открыть. Я продолжал напряженно вслушиваться в негромкие, хриплые голоса, стараясь не пропустить ни слова.

   - Решаемся!? - с резкостью вдруг выпалил первый.

   - А чем?!  - отвечал в нерешительности второй.

   - А вот - каменюкой.

   - А как не прибьем? Такой поднимется, так направит...

   - Не поднимется...

  Я весь напрягся.

  В судьбе моей, я чувствовал, может наступить решительный поворот...

  Леденящая опасность и звериная дикость происходящего очаровывали и сковывали меня...

   - Ну, что ты медлишь? - беги за ломом!

   - Да жив ли он, пощупай, пощикоти!

   «Ну, это уж лишнее, - подумал я с негодованием. - Вот щикотать меня не надо. Я этого с детства не люблю...»

   И с этой мыслью я поднялся на ноги и огляделся...

   Передо мной на корточках сидели два неопределенного возраста и пола существа с темными и опухшими лицами. Взгляды их были туманны, глаза красны. Одеты они были чуть ли не в лохмотья. Слипшиеся и неизвестно когда мытые волосы патлами спадали на плечи одного существа; другое же было пострижено почти под ноль. И, как мне показалось, - это была женщина.

   - Что, сука, докукарекалась!? - со злобой просипел мужик с патлами, обращаясь, видимо, к своей подруге, но при этом неотрывно глядя на меня. В руке у него я успел заметить приличных размеров камень.

   «Точно: одна из них - баба», - подтвердил я свою догадку.

   Мужик же с патлами вдруг вскочил и крикнув: «На, получай!» - ударил свою спутницу камнем по голове. Та, тяжко охнув, упала ничком в траву. Патлатый,  меж тем, проворно подобрав полы своего драного пальто, перепрыгнул через ограду кладбища и, петляя среди могилок, скрылся из вида.

   Дело принимало лихой оборот...

   Я осмотрелся: вокруг не было ни души.

   Не позвать ли кого на помощь?..

   Но мне она, вроде бы, не нужна…

   А патлатый со стриженой сами о себе позаботятся - им, похоже, не привыкать. Ударил он ее, кажется, не сильно: шевелится наша Дездемона. «Милые бранятся - только тешатся»…

  Надо уходить...

  А то, неровен час, очнется эта фея и устроит здесь сцену похлеще прежней.

 

11

 

   Минут через сорок я был вновь на даче.  Галина, совершенно голая, спала на диване. Я поднялся по лестнице и заглянул наверх: Григория и Натали не было.

   Проснулась Галина и, увидев меня, сонно застонала:

   - О, Николай, как хорошо, что ты пришел...

    С нею было трудно не согласиться, памятуя о событиях этого утра. Я отвернулся к столу и принялся поедать остатки салата, давая Гале возможность подняться и одеться. Но, кажется, у нее были другие планы.

   - Ты представляешь, Коль, - говорила она, всхлипывая, - эта сука увезла Гришу ее провожать. Они, наверное, уже того...

    - Ну и что? - спросил я, не понимая причину ее беспокойства.

   - И он согласился! А ведь такие слова говорил мне вечером... И у нас с ним уже почти что все было. Но тут ворвалась она, плакала, ругалась... В общем - все нам испортила. Гриша утешал ее всю ночь, а утром она сказала, что ее надо еще и проводить.

    - Ну, - снова буркнул я, увлеченный салатом.

    - Что ну?! - обиженно завопила Галина. - Ведь это же я с Гриней сюда ехала... А она только так - по пути нам встретилась. О, боже, что мне делать! Они, наверное, уже трахаются у нее дома...

   « Вряд ли, - подумал я, вспоминая до какого состояния накачался Григорий вчера. - Пытаются - это может быть...»

     - Надо ему отомстить, - продолжала ревнивица, слегка успокоившись.

  Я обернулся и посмотрел на Галину. Она все так же лежала на диване, чуть прикрывшись простыней. В глазах ее блестел огонь.  В сжатых кулачках и стиснутых губах чувствовалась решимость и готовность на все.

     - Ну, что смотришь? - произнесла она холодно и загадочно. - Оставь свой салат и иди сюда...

   

12

 

   Мы «мстили» с ней все утро, до полудня, с небольшими перерывами на завтрак и утренний туалет. Почти сразу она вошла во вкус и уже через десять минут, казалось, забыла все свои вчерашние огорчения и сегодняшние обиды.

  И пусть мне, в отличие от нее, мстить было некому и не за что, я старался изо всех сил, среди прочего вдохновляясь еще и тем, что помогаю восстановить в мире хоть какую-нибудь справедливость...

   И я не оставлял своих стараний до тех пор, пока не заметил, что моя партнерша меня уже не воспринимает. Бесконечные страстные вздохи, всхлипывания и сдавленные крики сменились в одночасье расслабленностью, умиротворенностью и ровным, спокойным дыханием…

 Покинув засыпающую Галину, я перебрался в кресло.

   Но поспать мне не довелось. Лишь на мгновение забывшись, я вновь очнулся от жгучего поцелуя в губы. Полуодетая Галина осыпала мое лицо лобзаньями, настаивая, видимо, на продолжении.

      - А ты - мальчик ничего, - говорила Галя, забираясь ко мне на колени и жарко,  со страстью дыша мне в ухо. - Можно было б с тобою еще встретиться.  Ты не против, сладкий мой?

   В голосе ее чувствовалось вновь загоревшееся желание.

   "Какой же я мальчик? - думал я, стараясь не обращать внимания на ее игривость и нескрываемое вожделение. - Мне за тридцать лет, а  этого на двух мальчиков с хвостиком хватит".

   - Так что молчишь? Встретимся?..

  Она обхватила мою шею и приблизилась ко мне так стремительно, что обе ее замечательно прелестные грудки чуть не выскочили на меня из её кружевного бюстгальтера. Я даже бессознательно и резко вдавился в спинку кресла, как это было со мной не раз в кабинете стоматолога, когда доктор слишком усердствовал.

   - Оставь телефон… - сказал я, чтобы закончить эту тему и вывести Галину из её хищнического состояния.

   Она сходила за своей сумочкой, достала из нее косметический карандаш, и, послюнявив его, не без труда написала на моей руке номер своего телефона.

   «На руке быстро сотрется, -  подумалось мне. - Могла бы найти местечко и поукромнее. Впрочем, лучше уж на руке - иначе это все никогда не кончится…

    А нужно уходить.

Не ровен час, вернется Гриня и, если не по истерзанным простыням и скособочившемуся дивану, так по нашему изможденному виду  догадается обо всем, что здесь происходило…

   А этого бы не хотелось...»

   И мы пошли на автобус.

 

13

 

 

   Обычно ожидание дачных автобусов утомительно, посадка в них в разгар сезона не безопасна, а езда на этих развалюхах - многочасовая пытка в удушливой атмосфере перегара, режущей слух матерной брани и рвущего сердце детского плача.

 Но в этот раз нам повезло.

 Автобус подошел почти сразу и был полупустым. Видимо, для массового возвращения с садово-огородных работ было еще рано. А, может быть, просто был будний день? 

Кто его знает... Да это и не важно.

 

***

 

В прошедшую зиму, суровую и запойную, я не то что день недели или число, но и какой месяц ни разу не вспомнил.

Снег на улице - значит зима.

Свет - значит день.

Темно - значит ночь.

Тогда-то я и приобрел эту привычку не замечать ни дня недели, ни числа, ни месяца. И совсем меня не мучило, есть ли в этом месяце 31-е число, или его нет, високосный нынче год или обычный.

Часы я подарил еще по осени кому-то...

Кому - не помню, потому что было это в состоянии алкогольной расчувственности и безоговорочной во всех влюбленности - так бывает иногда.

Потом, правда, по весне, и мне кто-то подарил часы.

Тоже не помню кто…

И вот, утратив последнюю связующую меня со временем нить, окунулся я тогда в жизнь, не всегда сытую, но почти каждый день пьяную. Я был принят в общество милых алкоголиков и приятных тунеядцев. Нет, нет, не тех, бичующих по вокзалам и ночующих на свалках, "жалких и ничтожных личностей".

Нет, я был допущен в некий клуб людей, в высшей степени для меня интересных!

Чей мир мне был до того абсолютно неведом!

Молодые, еще не состоявшиеся и старые, уже не состоявшиеся художники, никому, впрочем, там не показывавшие свои картины.

Субтильного вида поэты и прозаики, чей возраст угадывался с трудом, а косноязычие явно выдавало в них тружеников пера.

Юные музыканты, хотя и поющие очень громко и сочиняющие почти талантливые вещи, но никогда не слышавшие, например, группу «Прокл Харум» и её альбомов «ASaltyDog», «ExoticBirds and Fruit» или «GrandHotel». Они, и кто написал «Капитана фантастики» не знали, а когда я им принес запись альбома, то поверить, что это Элтон Джон - отказались наотрез.

   Нет, то была чудная зима...

   Свободная квартира из четырех комнат в старом фонде, где хозяином был тот, кто первым пришел и всех остальных встретил.

Где никто не тянул на себя одеяло. 

Где все вселенские конфликты решались посредством бесконечных бесед в нескончаемых застольях, длящихся иногда ночи напролет. 

Где днем почти никогда и никого не было: все слетались лишь к ночи, чтобы попить дешевого винца, попеть песен, посмотреть на какого-нибудь нового человечка, как правило - заезжего московского гостя; послушать заумных речей, узнать свежие столичные сплетни. А утром все расползались, кто куда. Кто возвращался в семьи, чтобы их домашние вновь обрели мир и спокойствие; кто уходил в иные компании: на учебу, работу или в подворотню; кто шел к мамам, кто к женам, кто к подругам.

Но проходило несколько дней, и все, кого я не видел какое-то время, появлялись там вновь.

Той зимой я как раз ушел из дома - подальше от жены и тещи, зализывать душевные раны, дезинфицировать их водкой, портвейном и прочими лекарственными в этом отношении средствами.

Теща моя, хороший по-своему человек, по осени начала слегка сдавать…

Все ходила по дому в неприлично скверном настроении и нет-нет, да и начинала канючить:  «Вот, уж - не долго мне осталось... Сил у меня нету... Помру, видно, скоро».  И это говорила женщина, которой не было еще и пятидесяти и у которой, кроме развода с мужем десять лет назад, не было ни одного сколь-нибудь крупного огорчения.

Я слушал все эти тещины жалобы на жизнь месяца два...

Ну, что мне было, в конце концов, делать?

Я ничего не мог придумать, чтобы хоть как-то ее успокоить и поэтому сказал ей однажды: «Да не печальтесь вы так, Клав - Диванна. Помрете - мы вас похороним». И сказал-то я это шутливым тоном, чтобы как-то разрядить ситуацию, а теща обиделась. На что? На Клав-Диванну?  Так я давно ее так зову, потому что большую часть своей жизни с нами (со мной и моей женой) она провела на диване. И зовут ее Клавдией Ивановной. И если быстро произносить это имя-отчество, как я его интерпретирую, так и незаметно в нем для слуха никакой аномалии.  А на что еще она могла обидеться? На то, что похороним? Так что ж, было бы лучше, если бы я обещал ей, что хоронить мы ее не станем? Ну, как еще теще угодить? А она перестала со мной разговаривать. И через месяц я ушел из дома к этим моим новым друзьям. Просто хотелось отдохнуть самому и дать отдохнуть близким и родным от меня тоже...

  

***

 

Так в размышлениях о прошлой зиме и тещиных обидах прошла у меня большая часть пути от дачи, пока подружка Гриши спокойно посапывала у меня на плече, а я мучительно созерцал сельские виды за окном автобуса.

   Ужо, он нам задаст, как узнает про наши акробатические этюды на даче. Впрочем, я его долго не увижу, а Галина, если захочет, пусть сама ему все рассказывает.

   - Жалко Гришу, - тихо сказал я Галине, заметив, что она просыпается.

   - Дурачок ты, - пропела она, улыбнувшись, и, снова закрыв глаза, уже через минуту опять сладко засопела.

     О, женщины...

 

14

 

   Когда автобус подъезжал к городу, Галина вновь проснулась, и, хотя до центра, где она жила, было еще далеко, мы решили выйти.  Очутиться на твердой земле после полуторачасового бултыхания по ухабам было для нас обоих блаженством. Мы решили прогуляться по парку, что протянулся вдоль Окского откоса, поболтать и отдохнуть от дальней утомительной дороги. Галина шла рядом, чему-то молча улыбаясь и слегка опираясь на мою согнутую в локте руку. Было по всему видно, что ей нравится гулять со мной и что она никуда не спешит.

  Солнце медленно ползло к горизонту, прохладный ветерок поигрывал листвой, грузные чайки парили внизу под откосом.

   Хотелось все-таки прояснить ситуацию с Григорием, а то мне было как-то не по себе.

   - Какой же ты глупый, - ласково сказала Галя, как только я опять завел про свое. - Сколько тебе лет?

   - Уже тридцать, - сказал я.

   - И есть жена и дети?

   - Есть жена и теща, - ответствовал я. - В смысле того, что мы живем вместе, в одной, то есть, квартире.

   - У тебя, наверное, жена - ангел, - улыбаясь, сказала Галина.

   «Ангел – это правда, - подумал я, слегка заскучав по дому, - но за десять лет совместной жизни среди перышек на ее крыльях выросло много шипов и колючек...»

   - Наверное, - ответил я после минутной паузы...

   Потом мы долго молча бродили по сумеречным аллеям парка, каждый думая о чем-то своем. Галина то улыбалась, то слегка хмурилась. Казалось, она была в плену каких-то переживаний. Я старался не мешать ей.

   - Вот здесь я живу, - сказала Галя, когда мы подошли к ее дому. - Чашечку кофе или?..

   - Лучше чай, а то потом будет трудно заснуть, - мгновенно ответил я.

   Она посмотрела на меня с нескрываемым интересом. Но я, честно, - ничего не имел ввиду...

 

15

 

   Я ушел от нее ранним утром. После бурной ночи она совершенно не дала мне выспаться и выставила чуть свет, сказав, что вот-вот должна прийти ее мама.

   Тут же вспомнил и я о своей матушке и решил, что, несмотря на неизвестный день и ранний час, она, должно быть, дома и нужно ее таки - навестить.

   Да, именно, именно к маме!

   Или домой?..

   Нет, домой - выше моих сил. Домой я не  могу  и  не хочу.

   Как погляжу я в глаза жене? А теще?

   Ото всего меня пахнет Галиными духами и помадой, да еще ликером, что мы пили с ней этой ночью. И не то что доказать свою верность, но даже объяснить, где я был все это время и что делал - не смогу.

   Просто нет сил...

   Нет - только к маме!

   «Ну, как ты, сыночек? - спросит она. - Как ты, Колюшка?»

   И можно ничего не отвечать.

   Можно просто склонить на ее плечо свою голову, грустно вздохнуть и ничего не отвечать... Если нет сил... Если нечего сказать...

  

 

    Мама была дома.

    Я увидел ее еще с улицы, в окне кухни, и она тоже заметила меня.

-          Ну, как ты, Колюшка, - услышал я с порога привычное и родное до слез...

 И я ответил ей:

   - Здравствуй, мама...

   И уткнувшись в ее плечо, я не увидел, но почувствовал, что она плачет. И лишь по этому одному мне стало ясно, что, наверное, меня искала жена или даже они приходили вместе с тещей; и что многое обо мне поведала им тетя Маша и другие наши соседи. Да бог с ними со всеми... Потом, потом... Сейчас же - спать.

   Спать, спать...

  

16

 

   И я проспал почти сутки.

   Нет, не потому, что мне так сильно хотелось спать. А просто стали вдруг приходить то теща, то жена, то тетя Маша. И Мишка Барчуков тоже приходил, спрашивал, дома ли и жив ли я? И все они никак не давали мне подняться. Только было начинаешь просыпаться, как тут же звонок и слышу - меня спрашивают, и уже не хочется вставать, и переворачиваешься на другой бок, и снова засыпаешь. А матушка моя, умнейшая моя матушка, спасибо ей, никогда и никому будить меня не позволяет, да и сама не будит, если нет в том крайней нужды.

   А с женой моей, правда, нам надо что-то решать...

   Это сейчас она за мною ходит и просит, чтобы я никуда не пропадал. А совсем недавно, чуть более года назад, я, не ожидавший ни откуда беды, обнаружил вдруг, что с нею что-то начинает происходить...

  Поначалу не придал этому никакого особого значения, а лишь наблюдал за супругою, дивясь стремительности перемен, происходивших с нею, недоумевая о причинах растущего меж нами непонимания, всеми силами стараясь преодолеть ее отчуждение.

   Но все напрасно...

   Происходившее на моих глазах было неподвластно мне и было выше моих сил...

   И вот уже через месяц, окончательно сломленный этой стихией, утративший всякую надежду и лишенный покоя, ходил я за нею по пятам безвольным теленком, умоляя ее любить меня, как прежде, как милостыню, прося у нее для себя внимания...

   Но все напрасно, все напрасно...

  Дальше - хуже. Я окончательно сник, и еще через месяц, как у доктора больной просит спасительную пилюлю, так я просил у нее для себя хотя бы слова. Она же совершенно перестала меня замечать...

   Нет, она ни на что не была тогда обижена. Да и не было еще на что обижаться. Тогда я еще почти не пил,  и все мои загулы начались позже, когда я ушел из дома и попал в компанию алкоголизирующей богемы, что собиралась в четырех комнатах частного дома старого фонда. А до этого я был вполне обычным и нормальным семьянином.

    Но случилось, что случилось...

    В последний свой вечер дома, перед тем, как уйти, я взял и напился.

   Тещи тогда с нами не было, она куда-то уехала дней на несколько, и я решил, что самое время нам с супругою окончательно выяснить отношения. Бутылка водки, взятая мною специально для этих целей, буквально с первых рюмок начала творить чудеса: куда девался во мне теленок - и духа его не осталось. Не то что со своею одной женою - с десятью чужими свирепыми женами готов я был тогда сразиться...

А она в тот вечер, как назло,  задерживалась.

Да у нее каждый вечер что-нибудь да было: то массаж, то бассейн, то йога, то праздник какой на работе... Я давно привык, да и понимаю: тошно ей без всего этого. А поначалу, когда она стала задерживаться - все подтрунивал над нею да подшучивал. Плоско и однобоко, правда, подшучивал. То спрошу, есть ли у них там эротический массаж и нельзя ли мне туда записаться, то невзначай назову ее кундалинг  йогу - кунилинг йогой, то про каких-то любовников разведу бодягу...

Да какие там любовники - нету там никаких любовников!

Она все отшучивалась, а потом, наверное, я ее просто достал своими идиотскими шуточками.

И вот - я сижу на кухне пьяный, жду жену, все мне в моей жизни противно, и где я буду завтра об эту же пору - неведомо.

 

17

 

Пришла она, уставшая какая-то, озабоченная. А я с чего-то вдруг развеселился - выпиваю, куражусь.

А она молчит...

И чем более она молчит, тем более я дурею...

И вышел у нас с ней, в конце концов, такой вот полупьяный диалог. В том смысле полупьяный, что я был совершенно пьян, а она - совершенно нет.

   - Зачем ты напился, как животное?

   - Не понял. Покажи мне хоть одно животное, которое бы сознательно напилось, по собственной, так сказать, воле.

    - Так ты нарочно напился?

    - Не нарочно, а сознательно. И вообще, что ты понимаешь в животных?

    - После десяти лет жизни с тобой, что-нибудь да понимаю.

    - Спасибо за честь. И это именно честь для меня - быть равным братьям нашим меньшим. Ты знаешь, например, что собаки разговаривают? Я сам видел, как две сучки обсуждали своих хозяев и при этом хихикали, как пэтэушницы. А когда животные совокупляются, ты знаешь, что чувства их при этом бывают много более чистыми, чем у иных людей в отношении друг ко другу. И еще в доказательство их благородства я могу свидетельствовать, что у животных нет ни орального, ни анального секса. И вообще у них секса нет!

   - А откуда ж они берутся без секса?

   - Так известно - от естества. И еще от любви...

   - Ну и мы от любви.

   - А вот и нет! Мы - то как раз от недоразумения. Все мы дети, которых не ждали. От того-то и жизнь у нас такая несуразная.  Незадачливая и невыносимая жизнь...

   - Может, кого-то и не ждали, а меня ждали.

   - И дождались...

   - Да, дождались, и ты сейчас дождешься, если не замолчишь! Человеком надо быть, и жизнь будет человеческая.

-           А мне противно быть человеком! Противно и больно мне быть этим вашим человеком...

 

18

 

   Какое-то время мы молчали. Она, насупившись,  пила чай, а я угрюмо «опрокидывал» одну рюмку водки за другой...

   На лице ее, мне показалось тогда, одновременно присутствовали и раздражение, и растерянность. Я еще подивился, как это человек может быть во власти и того, и другого одновременно...

 

   - Выпей со мной, - предложил я, чтобы как-то вывести ее из этого состояния. Или, быть может, этим я хотел сократить "дистанцию" между ее восприятием реальности и моим? Впрочем, меня ей было уже не догнать.

   - Выпей со мной, поговорим...

   - Не буду.

   - Ну, выпей, мне плохо.

   - Ты ж не помираешь.

   - А если б помирал, выпила бы?

   - Если б помирал - выпила бы.

   - А если я поклянусь тебе, - продолжал я занудствовать в пьяном угаре, - что помру через год. И даже дам гарантии, что умру - выпьешь со мной?

   - Выпью.

   - И поговорим?

   - И поговорим.

   - Побожись!

   - Не буду.

   - Почему? Себе не веришь?

   - Тебе не верю.

   - Но ведь верила же раньше?

   - Раньше?..

   - Да, раньше ты верила мне, любила меня, я же знаю это, я же помню, как все было, как все замечательно у нас было!

   - Я не знаю... Я не помню.

   - Господи! - воскликнул я уже не в силах сдерживаться. - Что с нами произошло? Ведь мы же когда-то так любили друг друга! Ведь ты же любила меня, и тебе было хорошо со мной.

   - Нет, нет! Я была тогда слишком молода, я заблуждалась...

   - В чем заблуждалась?

   - В тебе, во мне, в наших чувствах.

   - А что теперь?

   - Теперь этого нет.

   - Этого?

   - Ничего нет. Ничего...

   - Но я - то люблю тебя.

   - Нет! Когда ты так говоришь, во мне твои слова рождают лишь раздражение и злобу.

   - Но так не бывает. Я же люблю тебя...

   - Замолчи, замолчи, мне невыносимо с тобой, не мучь меня - уйди, я не хочу тебя видеть! - закричала она в истерике и выбежала из кухни.

   И тут я разрыдался, как ребенок, которому не по силам ничего в происходящем ни понять, ни изменить. Я чувствовал, что рушится моя семья, что со мной уже не будет моей любимой, и все пойдет прахом, и ничего не останется...

    И я горько рыдал, вспоминая почему-то свое детство, где тоже рушилась семья, моя семья, и, казалось, видел себя сидящим, как в оцепенении, между мною любимыми и сейчас не любящими друг друга родителями. У них был очередной тяжелый разговор, из которого я не понимал ничего - лишь слова, отдельные слова их взаимных упреков и обид сжимали до боли мое сердце...

 Это были тяжелые вечера.

Отец не оставался дома на ночь и всегда куда-то уходил. Возвращался лишь через день или два и все начиналось сначала.

 Я вспоминал, как после этих разговоров мы плакали вместе с матерью. Я рыдал навзрыд, уткнувшись лицом в ее плечо, а она нервно гладила меня по волосам, и безмолвно утирала свои и мои слезы ладонью дрожащей руки. И на лице ее была судорога, и глаз было почти не видно от многих бессонных и горьких ночей.

 Я вспоминал, как в последний такой вечер мы сидели на кухне с отцом. Он хмуро молчал, а я старался сдерживать подступающие слезы... И это у меня не получалось. Я то и дело всхлипывал, а отец все более и более суровел от этого. Он мрачно играл с коробкой спичек, пока вдруг не раздавил ее в своем кулаке.

 И когда посыпались на кухонный  стол обломки  коробка,  я запричитал в голос: «Папа, папочка, не уходи от нас!..» И бросился к нему... Он же лишь выругался и, уклонившись от моих объятий, выскочил из квартиры, хлопнув дверью.

 Больше я его никогда не видел...

  Много позже я узнал, что он замерз где-то на Севере.

  Наверное, ему просто не хватило нашего с мамкой тепла.

 

19

 

   Около полуночи я проснулся в очередной раз и пошел на кухню попить водички и чего-нибудь поесть. Матушка спала на диване в гостиной, и я, не зажигая света, тихо проскользнул мимо нее, стараясь не побеспокоить.

   На кухне я нашел остывший ужин и съел его. не разогревая. В холодильнике меня ждала бутылочка пива, а в буфете я обнаружил импортную водку с каким-то трудно читаемым из-за написания латиницей, но все же чрезвычайно родным названием. Вникать в этот кроссворд мне не хотелось, и я, подумав, что была бы водка, а применение ей найдется и никакие ее названия нас не остановят, стал планировать свое ближайшее времяпрепровождение, исходя из того, что уснуть до утра, как ни старайся, уже не удастся. Водку же эту неплохо было бы «разъяснить» в какой-нибудь неплохой же компании. Да, отчетливо хотелось общества.

    Можно было б пойти к кому-нибудь на удачу в гости...

    Но  в  этом деле может постигнуть неудача.

    Можно напиться  хоть  сейчас в одиночку - это запросто.

    Но, пожалуй, только  не  здесь. Здесь - это невозможно.

    Можно позвонить кому-нибудь...

    Но уже за полночь, а поздно звонить, людей будить что-то не  хотелось.

 Единственно, кто из моих приятелей может сейчас не спать, так это художник Юра, с которым мы познакомились прошлой зимой. Он работает через ночь сторожем в бассейне, и где это - я знаю, бывал.

    Решено - в бассейн!

    А, ежели, Юры там нет, так, небось, сменщик его – тоже человек  пьющий.

    Едем!

   Сборы мои были недолгими: я умылся, оделся, взял хлебца, пару луковиц, кусок колбаски, водку, и уже через полчаса вышел из дома.

Темень стояла кромешная.

Улицы в этом районе не освещались с зимы, а небо было в тучах, и я чуть ли не на ощупь пошел к автобусной остановке в надежде поймать там какой-нибудь транспорт к центру, к бассейну «Строитель», куда лежал мой путь. Я голосовал минут десять, но никто не останавливался, и пришлось идти пешком короткой дорогой по темным улочкам и дворам, шарахаясь от выныривающих из темноты встречных запоздалых пешеходов, которые, в свою очередь, также резво шарахались от меня.

Но через час я был на месте.

   Небольшой бассейн с сауной и гимнастическим залом принадлежал, кажется, Строительному институту. Но это лишь днем. По ночам же всем этим богатством владели два сторожа, одним из которых был мой знакомый.

    Освещения не было, но в каких-то окнах был свет, и, кажется, оттуда доносились чуть слышные голоса и заливистый девический смех. Я позвонил в дверь условным сигналом и мне через минуту открыл Юра, одетый, против обыкновения, не в брезентовую рабочую куртку, а в белый, хотя и не первой свежести халат. Он поглядел по сторонам и спросил заговорщически:

   - Ты один?

   - Один, - ответил я.

   - Тогда заходи. У меня компания, но, надеюсь, поладите. Из дома опять  ушел?

   - Из дома, - сказал я и, в общем-то, не соврал, - А вот для компании, - я достал из пакета водку и отдал Юре.

   - Водка какая-то странная...- проговорил он, принимая бутылку и силясь разобрать в полутьме готическую вязь. - Компания, правда, тоже непонятная. Новые русские, но вроде из образованных. Все разговоры разговаривают.  Пришли, говорят, мы от Абдуллаева, отдохнуть и прочее... Пьют шампанское, сидят в сауне, купаются, меня угощают, позвонили - тут же им девицу привезли... А я - знать не знаю никакого Абдуллаева. Может, из начальства кто?

   - Тебе видней, - отвечал я, идя за Юрой по темному коридору. - Закуска вот еще - колбаска и прочее...

   - Не надо. Там этого добра - пруд пруди, - пробурчал Юра, даже не взглянув на мой пакет. - Ты вот лучше надень халатик, на всякий случай...

   Я надел халат, и мы вошли в просторную комнату отдыха, с роскошными диванами, огромным столом, сухой пальмой, треснувшим камином и допотопным телевизором.            Стол был завален всяческой снедью, уставлен шампанским и баночным пивом.

  За столом, завернувшись в простыни, восседали три потных пузана лет сорока - сорока пяти; на коленях у одного из них, самого пузатого и, видимо, главного, расположилось юное, коротко остриженное существо в просторном махровом халате. Все они были увлечены рассказом своего товарища, что расположился спиной ко входу, и совершенно не обращали на нас внимания. Рассказчик, лысый крепыш с махровым полотенцем на толстой шее, неспешно вел свое повествование:            

  «... В общем, встретил он ее и сразу узнал. А прошло со школы лет, наверное, пятнадцать. Обрадовался. Она его тоже узнала и тоже обрадовалась. Обнялись, расцеловались, рассмеялись.  Вспомнили школу, свою любовь... Прогулялись по городу. Зашли куда-то, посидели немножко, выпили по чуть-чуть. Под вечер он оказался у нее. К ночи - у нее в постели...

    Но, как честный человек и примерный семьянин, он не мог не вернуться домой под утро, под теплый женовий бок.

    И вернулся. И даже уже почти заснул...

   Тут звонок в  дверь!

   Жена в недоумении поплелась открывать, а там Милиция (один мент) и женщина (та самая - мужа ее школьная подруга), но почему-то с вытаращенными глазами, размазанной по лицу губной помадой, и растрепанными волосами.

     Милиция и обращается к жене:

   - Здравствуйте, хозяин - дома?

   - Да-а, - отвечает жена и кричит встревожено - Вася! Тут милиция с женщиной, Вася!

    Вася нехотя встает, идет полусонный к двери...

    А Милиция и его спрашивает:

   - Гражданин такой-то?

  - Да-а,  это я, - блеет Вася в ответ, медленно переводя сонный взгляд свой с Милиции на школьную любовь и обратно.

   - Собирайтесь, гражданин, пройдемте с нами, - продолжает Милиция сурово. - Вы подозреваетесь в изнасиловании этой гражданки потерпевшей. Медэкспертиза уже проведена - факты налицо. И вообще,  давайте ваш паспорт.

   А женщина потерпевшая - молчит...

   А барышня (жена Васина) - кричит.

   И у них с Милицией чуть ли не до рукоприкладства.

   - Мой муж не такой! - кричит жена. - Как вы смеете!

   А  Милиция:

   - Разберемся, гражданочка. И ваш паспорт, пожалуйста.

   А жена - в истерику:

   - Вася ! – кричит. - Что ж это делается, Вася ! Вызывай милицию!

   В общем, все правильно кричит.   И руками машет - все  правильно.

   А Милиция ее удерживает от рукоприкладства.

   А жена  Милицию  теснит...

   Короче - свалка!

   А Вася - не будь прост во второй раз - не долго пнем стоял, а взял свою школьную любовь под белы рученьки да и затащил на кухню.

   - Ты что ж это, любовь моя школьная, сука, делаешь? Какое такое изнасилование? Что за экспертиза ? Зачем мента привела, падла?..

   А та ему как на духу:

   - Видишь сам, Вася: дело сделано. А это - мой жених. Он после тебя сразу пришел. С дежурства пораньше. А когда все понял, спросил: " Кого приводила? " Не могла я ему, Васенька, правду сказать. Наврала, что изнасиловал ты меня. Не хочу я его терять. Потому, что любит он меня и жениться хочет.

   - А я? Как же теперь я? - вопрошает Вася со слезою в голосе и неимоверным волнением в душе. Да и как ему не волноваться? Суд грозит Васе. И тюрьма - лет несколько. А он, хоть и коммерсант, но в тюрьму не хочет.

   - Как же так? - мямлит далее Вася. - Ведь я ж тебя любил. Ведь я ж тебя люблю...

  - Ты, Вася, может, меня и любишь, - говорит ему школьная его, - а все равно - женатый. И все у тебя хорошо: и семья, и дом, и бизнес. Зачем я тебе?

   Меж тем Милиция, успокоив Васину жену, кричит из  прихожей:

   - Собирайтесь, гражданин, пройдемте в отделение!

   - Что ж теперь будет? - спрашивает свою любовь Василий, обуреваемый дурными предчувствиями. - И как бы это все уладить? Нельзя ли все вернуть, чтоб как прежде? Чтоб все хорошо было?

  - Можно, - говорит школьная любовь, - можно, если хочешь все уладить. Дай взятку и дело с концом.

   - Сколько надо? - спрашивает Василий с радостью и готовностью.

   - Пятьсот баксов, - твердо говорит школьная любовь.

   - Шестьсот, - кричит Милиция из прихожей. - За моральный ущерб еще сто!

   - Блядям и ментам за моральный ущерб не полагается, - говорит уже успокоившаяся, но надломленная Васина жена упавшим голосом, и идет к секретеру, доставать «зеленые».

    Вот так вот нашего Ромео на 500 баксов и нагрели. А уж, казалось бы, чего...»

   Сдерживавшая свои чувства в процессе повествования, благодарная публика по его окончании дала волю своим эмоциям. Пузаны, лишь чуть погогатывавшие ранее, заржали, как молодые жеребцы. Юной лошадкой вторила им девица.

   Видимо, пузаны хорошо знали того, о ком шла речь, и для них это была не просто отвлеченная история, а нечто конкретное, живое.

   - А все ж... дешево Василий... отделался, - сквозь смех выдавливал из себя главный пузан.

   - Так он и сам потом говорил: « 5000 баксов и то было б не много. Это просто чувства не позволили школьной любови моей больше взять» - добавил лысый рассказчик. - Хотя, по правде, и жена б его больше не дала. Ей, чем 5000 баксов платить - лучше мужа поменять.

 

20

 

    Когда страсти улеглись и были откупорены очередные бутылки, заметили и нас.

  - Это кто? - вдруг посерьезнев, спросил у Юры главный пузан с девицею на коленях.

  - Это? Мой сменщик, - выпалил тот, чуть, впрочем, помешкав. - Вот, водочку принес...

  - Кстати, кстати, - процедил главный пузан, беря бутылку и рассматривая ее. Включишь нам ее в счет, Юрик. Как насчет водочки, господа?

   - А что за водка? - спросил лысый пузан. - Что-то я такой раньше не видел.

   Главный присоединился к его вопросу:

   - Хорошая водка?

   - Хорошая, - ответствовал я.

   - Ну, тогда присаживайтесь, сменщики, выпьем и с вами хорошей водки.

   - Пусть приятель твой, Юра, представится сначала, - сказал третий пузан, до этого молчавший. - А то меня мама с детства учила не пить с незнакомыми людьми.

   Под всеобщий смех я назвал себя.

   - Ну, вот и славно. Николай, так Николай. Теперь можно и выпить, - вновь иронически произнес третий пузан. И продолжил:

   - А у вас тут ничего, ребятишки... Вы не беспокойтесь, мы за все заплатим.

   - Цыц, - урезонил приятеля главный пузан, - куда поперед батьки. И не греть рюмки - быстро выпили все!

   Все выпили.

   - Вроде, ничего водочка, - произнес третий пузан.

   - Завтра узнаем, - парировал главный. - А если серьезно, то это, вообще-то, проблема. Ко мне тут приходит как-то на днях мамаша одного из наших водил. Молодая мамаша, а парень ее – так тот вообще сопляк. Так вот она мне и жалуется:

   - Что-то мой Славик стал часто выпивать в последнее время. Боюсь, - говорит, - как бы не сделался он алкоголиком.

   - Ну что вы, - отвечаю я ей, - не беспокойтесь, до этого, может, и не дойдет…

   - Так вы сделайте, пожалуйста, так, чтобы он на работе у вас не пил.

   - Сделаю, - говорю, - нет ничего проще. На работе у меня он пить не будет.

   Успокоил, в общем, проводил мамашу и в тот же день уволил ее Славика, пока,  думаю,  не позабыл про свое обещание.

    Пузаны вновь дружно рассмеялись. Мы же с Юрой лишь незаметно переглянулись: ему, похоже, все это было не смешно, как и мне.

   - Ну, а если серьезно, - продолжал главный, - до алкоголизма у Славика может и впрямь не дойти. Это сейчас действительно - проблема... Если все так пойдет, как сейчас, и водку будут продавать на каждом шагу и круглые сутки из этих коммерческих дзотов, то алкоголизм, как причина смерти для нынешнего поколения, только еще начинающего пить, будет просто несбыточною мечтою. Почему? Да очень просто. Беркович, тот самый мой знакомый патологоанатом, рассказывал мне, что основной причиной смерти многих молодых людей сейчас является или отравление алкоголем (перебрал), или полиорганная недостаточность («сгорел» на пьянке). Так что приобрести стойкую зависимость от спиртного, нездоровую к нему тягу (и прочее) эти молодые люди просто не успевают. А уж заболеть алкоголизмом или даже пусть рано состариться и одряхлеть, вследствие пагубного пристрастия к вину, для всех тех, кому Беркович делает вскрытие, было бы подарком судьбы. Это была бы необычайная пруха и величайшая в жизни удача в сравнении с тем, что с ними случилось.

   - Фу, как это все противно и грустно, - кокетливо пропела молчавшая и лишь хихикавшая до сих пор девица. -  Давайте лучше о чем-нибудь приятном, господа. Сколько, говорите, заплатил ваш Вася своей подружке? Пятьсот баксов? За ночь? Какой глупый… Да за такие «бабки» любая наша телка ему неделю бы отдавалась круглосуточно.

   - Молчи, дура, - прервал главный пузан девушку. - Не за то Васек платил, что бабу трахнул, а за то, что чужое поимел. А сказано в Писании: не пожелай дома ближнего своего, ни жены его, ни вола его...

   Главный кивнул Юре, и тот вновь наполнил рюмки водкой.

   Все выпили за прекрасных дам.

   Немножко помолчали...

  - А я, если честно, - нарушил тишину третий пузан, - иногда бываю в таком состоянии, что готов отыметь и жену ближнего своего и даже его самого.

   - Ну, про эти твои фокусы нам ведомо, - рассмеявшись, сказал главный.

   - А если меня раззадорить, - не унимался третий пузан, - так могу и жену ближнего, и его самого, и вола его...

   - У - у - у - затянули пузаны одобрительно. А девица так даже захлопала в ладоши.

   Тут меня что-то дернуло, и я спросил третьего пузана:

   - А жену вола?..

   - Что жену вола? - переспросил тот, явно не ожидая вопроса, тем более от меня.

   - А жену вола - слабо?

   Воцарилась гнетущая тишина...

   Третий пузан, тяжело дыша, пристально глядел в мою сторону. Мне показалось - глаза его начали медленно наливаться кровью...

   - Чего ты гонишь?! - вдруг заорал на меня главный  пузан. - Какую еще жену вола? Ты вообще, откуда здесь взялся?  Юра,  кто это? Какой он, на хрен, сменщик? Ему что - зубы жмут? Проводи его быстро отсюда...

   Меж тем, третий пузан с разъяренным лицом и трясущимися губами стал медленно вставать, скидывая с себя простыню.  Обнажившееся при этом его мужское достоинство, возможности и способности которого он только что так рекламировал, оказалось самых скромных размеров.

   «Вот они  - нынешние хозяева жизни, - подумалось мне, - наобещают всем чуть ли не арбузов, а у самих и приличного арбузного хвостика не имеется. Да у меня такая игрушка уже в шестом классе была. Так и скажу сейчас этому красномордому придурку. Только он свое сокровище, почитай, лет десять уже не видел: вон какой баллон над ним вырастил...»

   - Не дергайся, Толян, - продолжал кричать главный пузан, - сядь на место и не дергайся, пока я не скажу. Юрик, а ты проводи приятеля и водку эту забери отсюда...

    Юрик, дергая меня за рукав, торопливо потащил к выходу.

    Судорожно отперев дверь на улицу, он сунул мне в руки бутылку с остатками водки, и прошипел испуганно:

     - Я думал, они тебя сейчас разорвут... Поди - от греха. Встретимся позже. Ты уж прости, что так вышло...

-          Ты сам извини, - сказал я ему и побрел прочь.

 

21

 

 Поплутав бесцельно по соседним улочкам и регулярно прикладываясь к бутылочному горлышку, что холодило мою правую ладонь, я очутился в маленьком старом дворике, пустом, темном и сыром, как колодец. Но тут была детская площадка.  Я нашел на ней небольшой домик, более похожий на собачью конуру, и залез туда.

  И там, ощутив некий уют и хоть какую-то крышу над головой, я предался грустным размышлениям о происшедшем со мною в эту ночь...

   И вообще о жизни...

   И о будущем тоже, если таковое случится.

   Нет, не понимаю я этой новой жизни...

   Меня и от прежних-то парт-проф-комс-бонзов тошнило...

   А от нынешних хозяев жизни - просто блевать охота.

   Не люблю я этих новых русских - нет в них ничего нового и ничего русского.

   Где они были раньше? И где торчат сейчас?

   Половина из блат-хат и «малин» перебралась в офисы, а другая половина просто сменила на своих кабинетах таблички.

   Банкиры плодятся, как мухи.  И с той же поспешностью мрут...

   Встречаю как-то свою институтскую подружку. Хорошая была девчонка, комсомольский вожак, душа коллектива, но это в прошлом. Давно ее не видел, но знал от общих знакомых, что с первым мужем, бывшим комсомольским работником, она развелась и сейчас вышла за какого-то крутого коммерсанта.

   - Как, - спрашиваю, - жизнь?

   - Замечательно! - отвечает. - В прошлом году двухкомнатную обменяли с доплатой на трехкомнатную, сейчас доплатим - будет четырехкомнатная. Вот мебель сменили только что: взяли итальянскую, а старую - на дачу. Две машины у нас, хотим взять третью.

  Я хотел было ей сказать, чтобы не брали третью машину - простаивать будет, ведь задниц - то у них с мужем только две, но промолчал. И вообще,  я спрашивал про жизнь, а она мне - про доплаты, мебель, да машины...

   Куда что в человеке девалось?   И  откуда что взялось?

   А она продолжала:

   - Да, Коля, понимаешь, надо расти, подниматься...

   - Всплывать, - поддакиваю я.

   Обиделась...

   А с чего?

   Да бог с ними, с этими новыми русскими.

   Так есть - значит, так тому и быть.

  Только смешные они все какие-то. Ведут себя так, как будто никогда не были детьми. И, уж во всяком случае, - никогда не умрут. Кто их только нарожал, этих буржуев, в таком количестве в нашем государстве рабочих и крестьян?

   Ну, да пусть будет весело и хорошо тем трем толстякам, что остались там  у Юры.

   Пусть у них будет все: просторные бассейны с уютными саунами, прекраснейшие вина с аппетитнейшими закусками; пусть окружают их податливые женщины и услужливая прислуга. Я даже оставил у них свой хлебец с лучком и колбаской, - пусть это все пойдет на пользу их животам.

  У меня тоже прекрасное настроение сегодня. Вот сейчас я допью эту водку, и ничто не испортит мне его до самого утра.

   Я в очередной раз прильнул к бутылке и осушил ее одним большим  глотком. Мне вдруг стало так хорошо, что показалось даже, будто бы забрезжил рассвет, хотя почти вся ночь была еще впереди.

   Наверное, я был не совсем справедлив к тем пузатеньким ребятам в бассейне, к этим правофланговым отечественного бизнеса, к авангарду нашего отряда, въезжающего в капитализм.  Что же из того, что они не худы, не голодны, и что все вокруг, хоть и не бескорыстно, но все же пытаются окружить их своим теплом и вниманием? Что с того, что эти ребятишки оказались в нужное время в нужном месте - в эпицентре перераспределения материальных ресурсов общества, в горниле домны, переплавляющей металлом социализма в капиталистическую сталь, - не завидуй им, их столько сгорело в этом самом горниле...

  А лучше спроси себя самого: когда бы жизнь твоя началась сызнова, когда бы появилась в этой новой твоей жизни Любимая, с чьим именем на устах ты б засыпал и просыпался, разве не говорил бы ты ей слова, полные тщетных надежд и несбыточных обещаний?

  Да, я говорил бы ей такие слова!  Я давал бы ей такие обещания...

  Я говорил бы ей: «Наряжу тебя в фижмы и борбоны, окружу тебя лакеями в париках и ливреях, и мы поедем на бой быков в Эль-Пассо в раззолоченной карете с форейторами на двенадцати лошадях, запряженных цугом...

  Да, именно, в Эль-Пассо на бой быков на двенадцати лошадях цугом в раззолоченной карете с форейторами.

     Мы купим одну лучшую сигару и одну прекраснейшую гвоздику.

     И ты украсишь гвоздикой свои волосы, а сигару мы отдадим тореро.

     И, объехав потом всю Европу, мы поселимся в пригороде Варшавы, где живет пани Люцина с дочками - Барбарой и Беатой.

     И  ночи неистовства будут сменяться днями блаженства.

     И у нас появится куча детей.

     И Беата с Барбарой будут играть с нашими малышами и петь им свои прекрасные польские песни...

     А мы с тобой и пани Люциной будем собираться по вечерам в ее уютной гостиной и пить «Риохо», «Гранд Резерво» и «Торро» на закате…

И на нашем столе среди оплетенных проволокой, темных бутылок и налитых тяжелым рубином андалузских гассиенд бокалов, будут блестеть влажные киви и агавы, а за окном - неистово благоухать араукарии!

    И мы с тобой будем рассказывать пани Люцине про все, про все, что с нами было...

     А она, не веря ни единому нашему слову, будет нам кивать головой в знак согласия, лишь изредка произнося свое чарующее:  «Напевно, напевно...»

     О, как бы мне всего этого хотелось !

     Наверное, все так и будет...

     Но, видимо, уже не в этой жизни.

 

22

 

   Я проснулся и вылез из детского домика, когда начало светать.

   В редеющих сумерках накрапывал мелкий, противный дождь…

   Худшее, что может быть в природе, - это мелкий дождь с утра. В такие часы и при такой погоде начинаешь чувствовать и понимать, что жизнь прожита впустую...

    Вот и сейчас -  я кажусь себе давно умершим, безвестным бродягой, не оставившим по себе ни доброй памяти людской, ни свершений, ни даже порывов благих, - ничего, что могло бы отличить прожитое им от существования бродячего пса, околевшего под забором.

     Мне уже за тридцать... И ничего еще не сделано.

     Но как ко многому были поданы надежды!

     Юный художник, одаренный музыкант и интересный молодой поэт...

     Но все это - лишь вскользь, поверхностно, только лишь для своего собственного удовольствия. Когда же необходимо было трудиться, заниматься, отдавать себя, я бросал вдруг наскучившее мне занятие и тут же брался за другое. Увлечение спортом, учеба в институте, карьера в НИИ - ни в чем никаких достижений...

   Но где и что я делал неверно?   Где я заблуждался?

   В музыке я искал новизны и искренности. В живописи - настроения, в стихах - света, в прозе - хмеля...

   В науках мне были интересны неразрешимые противоречия и вопросы, вопросы... А от меня требовалось заучивать готовые ответы.

   В карьере я желал служения делу, а от меня ждали служения начальству.

   В конце концов, мне все это осточертело и я ушел от всех и вся.

   Теперь меня никто и нигде не ждет. Никто не говорит мне, как и что надо делать. Никто не ругает за несделанное или сделанное неправильно. И поэтому, наверное, я ничего не делаю, и нет у меня никаких результатов.  Да и какой еще на хрен нужен результат?

   Жизнь - сама есть результат.

   И от самой совершенной её формы до беспорядочного набора молекул путь может занять не более мгновенья...

   И надо не сокрушаться этому, а лишь помнить об этом.

   И жить...

   И пусть наша жизнь не изобилует сюжетами.

  «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу...» - вот сюжет всех времен и народов!

   И надо ли чего-нибудь еще?

 

   Дождь постепенно прекращался…

   Сквозь разрывы облаков на горизонте проглядывало солнце.

 

23

 

   Будем жить...