Все это произошло, наверное, когда я был маленьким,любил наблюдать утренние облака, а ночью ждал привидений (ох, и глупость).Когда жил в большом (шутка ли – семь этажей, не считая чердака подвала и многочисленных пристроек с балконами?) замке; и не знал тревог. Когда всякая мелочь, вроде еды, прогулки и забав казалась (а это далеко не лесть!) необыкновенным и нужным.
Самые яркие впечатления у меня связаны с матерью –самым интересным и необычным существом во всем замке. Она была маленькой нежной девочкой – ее живой и лишенный кокетства характер безошибочно утверждал, что я,наверное, подчиняясь каким-то законам, был рожден ею в очень раннем возрасте.
Да и у кого язык повернется назвать мою маму женщиной(или даже хотя бы девушкой!): она светилась детским оптимизмом и надеждами,любила играть в мягкие игрушки, статуэтки и куклы, рисовать, расскрашивать разные жрналы печатанных черно-белых картинок, читать сказки со мною, и с такой ведь простотой, будто была мне ровесницей.
Однако было бы неправильно считать ее лишь красивой глупышкой – «главным украшением гостиной» (и всего замка): она тщательно следила за порядком в доме, за здоровьем и настроением его жителей, неплохо располагала домашними делами (за исключением расчетов семейных расходов – мама их терпеть не могла). Чем законно заслужила уважение всех домочадцев...
Она на все лады ласкала, кормила, умащала ласковыми словами наш обширный животный мир замка (а зверюшек, надо сказать, у нас жило больше чем людей!) – лошадей, собак, почти всех модных (да и немодных) пород, несколько кошек,голубей, кроликов, ручных мышек, белочек, хомячков и рыбок, а также – свинок,овец, коров, ослов, уток, пару лебедей и несколько лисичек с ласками.
Меня всегда удивляло, откуда в моей маме столько всепревозмогающей и всежертвенной любви к (как она сама их называла) «пушистым милым пузикам», «светлым искристым глазкам», «маленьким теплым сердечкам»: она тщательно следила за их покоем, здоровьем, настроением и чувствами; неусыпноконтролировала их безопасность, сладкий сон, изысканное и сытное питание, интересные и полезные игры?
Эта любовь неоднократно (то ли из-за самолюбия и ревности, то ли от черствости?) буквально бесила отца, и он неоднократно возмущался что столько «лоснящихся от здоровья и жира рабочих скотин пролеживаются без работы!»;
грозился всех, кого надо, наконец, продать, выкинуть вподарок первому встречному, израсходовать на мясо, отстрелять старых и опостылевших животных, прогнать их на все четыре стороны…
Однако мать тут же поднимала неимоверный ор, писк,вопль, подключала к этому (ну, порою и надо для приличия) слезы, слюни, сопли,холодный пот и дрожь; горячо использовала самые искренние мольбы, угрозы ишантажи, ползала на коленях и едва ли не билась хрупким лобиком о твердоватый мраморный пол, металась по всему замку в поисках защитников своих убеждений, поднимаяклубы пыли!...
Да, что за чудо была моя мама! Она могла с первыми лучами солнца выскочить, впервую очередь, к зверюшкам – сказать «доброе утро и…поговорить, расспросить о том, как им спалось, что они хотят кушать и томуподобное – преподобное…. (и выдумает же такие псевдонаучные проекты! А может,оно – и правильно? Кто его знает… Ритуал, и все тут!).
А потом она расчесывает их, брызгает духами и наряжает в сахарные бантики, платьица и бусинки (словно девчушек каких!), прогуливаетсяс ними. Играет и кормит, и обучает, и… Да кажется, дай моей матери всю жизнь прожить в тесной конуре с верным бобиком – не колеблясь бы согласилась!
И отец все же не прав был – все до единого, животные,под руководством мамы, были заняты: лошади рассгрупированы на таскание людей,почтовой, прогулочной коляски, плуга, охоту, «спортивный интерес» (так у нас нарекались скачки, конкур и тому подобная лошадиная суета);
кролики и овцы удивительным образом помогали садовнику и дворнику сохранять чистоту парка замка, гладкость и ровность газонов, садовыхкустиков, последние щедро два раза в год делились шерстью (впрочем, мама следила, чтобы их - не дай Господь! - не обстригли сильно, чтоб шерсть в определенном количестве осталась, «чтоб было тепло малюсеньким!»);
собаки тоже были не без занятий: добрая половина изних (ну прямо, как спартанцы!) была приучена выстраиваться шеренгой вдоль ограды замка и дежурить сутками, сменяя друг друга, методично полаивая и вставая на задние лапы (чтобы проверить, все ли спокойно) время от времени;
других терроризировал на охоте отец, причем матьпредусматривала это и подготавливала песиков к охоте, используя в качестве дичи понимающих лисичек, драчливых куниц и насмешливых голубей, игривых белочек;ситуация всегда проходила под ее зорким контролем и к концу тренировок волшебным образом собаки были великолепно подготовлены, и никто из «добычи» небыл даже поцарапан!
Декоративные собачки, вроде болонок и пекинесов,служили моделями для маминых портретов и рукодельного творчества, с ними она нередко посещала выставки, где демонстрировала их умение «петь»,«пританцовывать», играть и даже «считать».
Рыбки, понятное дело – были тренировочным пособием для слуг, любивших рыбалку (последние могли лишиться еды, если вдруг забудут, что рыбки должны быть невредимы и «по-минимальному напуганы»!)
Коровки должны быть всегда в «бодром настроении»,поскольку дают все, и даже большее…
Дааа, наши зверюшки – был целый мир для мамы; и ей было страшно больно расставаться с ними: бывало, кого-то отец все же потребует прогнать или животное было старым,
она со слезами давала напутствие жить счастливо и в«тепле» (понимал всегда, что это слово для матери никогда не былооднозначным!), давая ему еду, воду и любимую игрушку на память, отпускала его на волю, в путь, уходить…
А оно, видно, понимая, что светлее, чем с мамой, ему нигде не будет, если и уходило на кратчайший срок, то всегда возвращалось кзамку, радостно бежало к своей хозяйке, оставался с нею навсегда!....
Навсегда запомнил мамин страх перед… насекомыми: вот странно, но, при всей своей любви к животным, их она терпеть не могла, хотя и с почтительным трепетом относилась к их праву жить…
А что я, впрочем, болтаю? Чуть завидев в гостиной какого-нибудь несчастного паучка, мать тут же поднимала вой на весь замок: «Уберите,прибейте его!!!... Скореее!!.. Ооой!..», и это продолжалось до тех пор, пока неприбегал дворник (снискавший у нас звание самого чистосердечного и смелого человека) и смахивал паучка куда подальше от икающей и брыкающейся от страхамамы, а затем следил, чтобы тот на пушечный выстрел не приближался к ней.
Только редкий, скромно выглядящий, жучок (как правило,мятный жук или божья коровка) мог завоевать милость быть живым и нетронутым,спокойно ползать по ладошке этого, казалось, сотканного из шелка и ванильного крема, маленького наивного существа (забавно, но она так пыталась побороть всебе букашкобоязнь; всегда под присмотром самоотверженного дворника, немного напряженно следила за каждым безразличным поворотом жучка, осторожно давая ему исследовать каждый ее пальчик, все время тихонько вздрагивая от любопытства истраха перед тем, что «ну вдруг он меня укусит!»).
И, конечно же, ее платонически завораживали бабочки (а вблизи, особенно под лупой, они, по ее исследованиям, были «настоящими чудищами!... Уфф, хоть бы не приснились!.. Пусть летают себе, а меня нетрогают…»).
А вот «музыкальные» букашки, вроде кузнечиков и сверчков, почитались матерью только в нематериальном виде (ну, то есть только тогда, когда она слышала их пение).
О их родичах (тараканах и богомолах) вообще речьвсегда заходила как о самых «страшных и опасных созданиях всего мира», и удалому дворнику приходилось все вечера и ночи караулить кусты, цветы, траву идеревья, что росли прямо под окном маминой комнаты (куда постоянно норовили запрыгнуть дерзкие «страшные создания»);
ужаснее было, когда им это удавалось и они, немного предпочитая отдохнуть на мягоньком плечике мамы и заметив, что она – оооо,ужас-то какой! – их обнаружила и (по своему детскому обыкновению) подняла писк,от которого враз просыпалось ползамка, отваливались обратно в окно от шока, что их простой доброжелательный визит встречен диким визжанием и бешенными маханиями во все стороны руками;
они исчезали и старались больше не показываться мойматери на глаза (дабы не помереть от страха), а она все голосила и металась,взывая переполох у верного дворника, будя и вводя в шок всех ночных птиц,домочадцев и животных (особенно собак, спартанцев, которые почуяв тревогухозяйки, поднимали немилосердный для сна лай)…
Ох, что и говорить! Даже таких общепризнанных букашек,как муравьев, пчел и стрекоз, мать избегала (в самом прямом смысле слова, навсех парах), как чумы и даже изредка прибегала к празднику для кур, голубей,уток и полюбивших ее садовый изящный прудик жаб: она просто не преграждала импуть и с облегчением наблюдала, как они выискивали замешкавшихся гусениц,пауков, жучков и буквально отщипывали их от высокой и густой травы.
Отец всегда отчитывал ее за насекомобоязнь, скупо изрекая, что раз она от простой осы «убегает за горизонт и прячется, даже еслита летела совершенно по другим делам и в другом направлении!», то нечегоговорить и о людях (а именно – о наших чистосердечных и простых мужланах, коих он тихо и бессильно ненавидел). Он всегда указывал на необходимость умения поднимать «изнеженные ноготки» в бой за свои убеждения, а не надеяться на «неряшливого алкаша-дворника!».
Мать тихо кивала, смотрела на него самыми честными глазами невинного личика, не понимая, могло ли вообще когда-нибудь событие ужасное, требующее от нее «низкого оскорбления личности человека грубыми разъяснениямиего физической природы!»?
А подобные изречение у нее могли набраться только изживого ума, догадливости и книг. Они у нас были почти по всюду – толстые,сопливые, рябые, кривые, сморщенные и лимонные от старости и ослепительно белоснежные новинки-чистюльки (а все равно мать читала их с одинаковым энтузиазмом и любовью).
И вообще довольно не зря: это из них, обтрепанных и запыленных она узнавала все поистине волшебное, что немедленно пересказывала вовсех подробностях, щедро окрашивая свой восторженный доклад собственными мнениями и оценкой, расспросами, первому, далеко не готовому к такой колоссальной интеллектуальной нагрузке;
И оставалось выслушивать все мамины «только что найденные на дне книжной вселенной» (ох, и скажет иногда, просто диву необерешься!) доводилось только мне. А я и не против, ведь только из самоохватывающих все, что вообще можно охватить, материнских тем для бесед (или вернее сказать, ее монолога) я узнавал, откуда она думает, что и «природа разговаривает», и «золото портит людей», и «есть множество, сыночек, лун…».
Вот последний факт меня всегда вводил в состояние деревни,которой (со спокойной, что противно, совестью) излагают филосовско-психоделические инстанции, веря, что село, простое и сердечное, все поймет.Может, и в том моя личная драма и путаница, что я не село, а воспитанный на мягких перинах и горячем шоколаде по утрам и вечерам житель замка.
Обратной стороной (ха… кто бы мог сомневаться!) этой сомнительной медали являлось то, что ввиду маминых (ну просто выматывающих!)сюсюканий и святому обычаю холить меня, словно паутину жемчужную какую, моя башка ограничивалась зачастую силой только на то, чтобы сморозить глупость или изощренно подложить палки в колеса какому-нибудь несносному для себя мужику –что (эх, горько это осознавать…) стыдно вообще-то (ну, для заправского понятия аристократа)….
Но так, или иначе,с маминым упоминанием неведомых загадочных «лун» (и угораздило же вообще додуматься, что месяц НЕ один!... Словом – диво, и все тут!...), на меня находило патетическое молчание и колющее шилом в седалище любопытство, от которого сам развязывался язык и бодро спрашивал: «А какие они, мам?».
Ответ и совсем желал раздумий по поводу своей фантастичности: некоторые из них- «добрые» - они приносят нуждающемуся вдохновение и отдых; одни и вовсе «меланхолические» - навевают грусть, тоску страшную и уныние беспросветное…
А есть и зловещие - те, что вызывают жадность, зависть и всякие прочие людские лиха.
Но есть и феерические – маленькие мирки – мистерии,содержащие ночные светящиеся и прозрачные листики, бабочек и цветочки, фей и эльфов, единорогов и воздушные замки…
Вот в последнее мать странным образом безоговорочно верила,как ни во что другое (что, наверное, было самым увлекательным в ее манерах)! Этой сказочно-волшебной тематике были посвящены все ее вышивки, стихи, рассказы и рисунки: как часто бывало, сядем рядышком в моей комнате при унылой погоде (я и мама, при грозе плаксивой какой-нибудь) и начнем самовыражаться через бумагу с карандашами и свою фантазию;
пока у меня криво и по-каракульски выводились лохматые(во всех пониманиях этого слова, уж это точно!) пираты с злорадной усмешкой,озаряемой рядом кривых зубов всех цветов и направлений – она старательно и с легкостью изображала выточенной фигурки принцессу, в розовеньких (до невозможности..) нарядах;
порою я все свое вдохновение самозабвенно передавал накакое-то ажурное и расплывчатое чучело, с упованием именуемое мною «жутким, но справедливым Бабайкой – мама с многочисленным восторгом показывала мне только что сотворенные психоделические пейзажи, неизменным персонажем которых был радужный мост с бегущим по ему белоснежным Пегасом (либо единорогом);
а когда навевает что-то грустное, я малюю чистосердечную плаксу, или буку (подсознательно все равно, хоть буку) – мама,задумчиво выливает свою грусть на восьмом чуде света, которое она кличет «замок осени», с романтичным рыцарем на коне или (ну придет же иногда в голову такое!)красивого вампира, глядящим загадочно в тьму и свет луны и сжимающим в руках розу!...
Да, розы, объятия под звездами, романтические прогулки возле моря, влюбленные охи и ахи, пафосные вечные клятвы в лебединой Любви… –все это, казалось, создано для маленькой впечатлительной девочки, именуемой моею матерью. Более того – всегда был убежден, что все это родилось вместе снею, а средневековая эта вуаль всякой девчачьей слезной, мечтательной чепухи только и считалась ею «самым сокровенным и необходимым».
Все бы хорошо, но (я тут причем,спрашивается?...Эх!...) порою мне становилось противным выслушивать мамины любовные сочинительства о люлях-поцелуях, таинственном маге, который не задумываясь, мог сорвать облако с неба для «дамы сердца» (ох, как приторно звучит, но и это - жизнь!...), преданном и добром единороге, храбром и тщедушном грифоне, мятущемся драконе, робком призраке, внимательной и искренней русалке, всегда готовыми стать лучшими друзьями для «тихой, задумчивой девы»….
Все чаще мне приходит на ум догадка, что этой «девой» была сама моя простая и чудная мама Глядя на нее, никому не могла в голову прийти мысль о том, что «принцесса», которая всегда любила (ну с кем не бывает, особенно с женщинами!...) попроказничать, пошутить, рассказать свежие сплетни и новости,глядящая на мир, казалось, сквозь радужные очки и по-детски радостно встречающая каждый миг, скучает и сильно напугана, взволнованна и (я бы даже сказал) разочарованна; потому, что отец, несмотря на все свои самовнушения относительно этого, почти не уделял ей того внимания, которое она ждала: красивые и сильные волнения и ощущения она получала от общения с нашими зверюшками,игрушками, творчеством и книгами;
замок, хоть и не загружал ее нещадно обязанностью заботиться о себе, но все же вынуждал с осторожным любопытством готовить блюда,помогая повару (тем самым делая праздник его душе, разочарованной скудной и серой кухней) и беспрестанно жалуясь на огонь (который мать, не лишне сказать,тоже избегала миллионной дорогой, как букашек);
порою маме приходилось и самой-одинешенькой прибираться в замке или жалобно ныть над сломанным шкафом, потреснутым сервизом, капризным фонарем в саду, временами взвывая на все лады (верный знак того, что на всем этом таки умудрялись появляться насекомые), призывая верного дворника или дворецкого;
и отец, вечно чего-то себе мнительно выдумывая насчет «ужасной загруженности работой», относился к этому с безразличием, даже каким-то непонятным облегчением (словно мать ему быстро и давно уж надоела и хорошо, что ее проблемы спихнуты на кого-то, но не на него… А ведь обидно такое осознавать!...).
И вот так подумаешь – уже и с радостью вслушаешься в мамины монологи и рассказы, с трепетом и благодарностью посмотришь на ее рисунки, картины и платьица для фаворитки-болонки; с наслаждением будешь осознавать себя ее буквально единственным стоящим собеседником
И что удивительное я всегда замечал в моей матери: при таком обожании своей персоны слуг, при красоте, сводящей их с ума, она совершенно не умела подлизываться и кокетничать (ну, каюсь за нее – иногда бывает, но только когда что-то сильно не получается, не более!). И одевалась онане для лоска, а из (это по ее вот таким вот словам!...) «иногда занимающей и поднимающей настроение традиции»:
вставала в простодушной просторной ночной длиннющей рубашке, украшенной ее любимыми белочками, с только способной на такое материнской трепетностью подхватывала меня с кровати неподалеку и давай строить из меня барышню-душку – умывала, стригла, одевала меня в кафтанчик и мерзкие шелковые штанишки,
умащала едкими и до тошноты ароматными кремами и духами, потом еще причесывала, завивала волосы по всему разряду (вот только бантиков не цепляла, а жаль! Хэ-хэ!...) и наконец, вылив на меня добрый ушатвсяких «солнышек»и «лапочек», потискав меня в объятиях и еще раз умыв поцелуями, отправляла меня наконец, с обязательным пирожком и игрушкой, к уже лопающимся от нетерпения Параске с Палажкой (как я их хорошо понимаю в этих ситуациях!);
те, покорно проглотив ее горячие наставления «следить за жемчужинкой (ну, это - за мною)», уходили, а она могла заняться своим туалетом, оснащенному по последнему слову моды и необходимости. Она вначале тоже умывалась, нехотя переодевалась из «белочек» в феерическое белоснежное пышное шелковое платье с красиво отделанными рукавами, воротником и узорами.
В комплект к нему обычно входили изящные туфельки из белейшего бархата и в тон им зонтик, маленькая сумочка (содержание которой строго было всеми ключами от замки, колокольчиком для вызова прислуги (читайте– друзей и помощи!) и какой-нибудь мелкой вкусняшкой для животных, малюсенькой книжкой).
А вот о драгоценностях мама особо не заботилась – ей вполне отменно шли крохотный кулон с жемчужинкой и великолепно оформленные часы(по своей красоте имеющие право свободно называться и браслетом!).
И прическа у нее была простая, но очень элегантная –глади с локонами (интересно даже себе представить такую диковинку!..) и пышной челкой темных волос, нередко украшенных заколкой в форме белого бантика.
Ввиду своего по-детски светлого и чистенького,благородного овала лица, зеленых интересных глаз и милых щечек, мама не нуждалась в косметике и легко обходилась нежно-бежевато-розовой помадой и слабой тушью, с размахом подчеркивающую ее большие пушистые ресницы.
Вот и все ее нехитрые (и хорошо, что больше щедро подаренные природой) тайны обаяния! Да, но именно они являются главным достоинством нашего замка...