... Давным-давно, в Греции, где солнце Олимпа тихо проливается на ветви сочной оливы, жил да был...

И ни секунды не провел вне сомнений... Прокруст: он все время спрашивал себя - отчего так, что просто все говорят, ходят, едят, спят, стремятся покрасоваться, а больше ничего?

Он был как многие - смуглый, упитанный юноша, жил в простом доме и... одна мысль только его тешила - надо сделать что-то, что положит меру качества жизни, только... зачем?

Долго размышлял Прокруст, и вино не туманило ум, и взор не радовали пышные яства - день и ночь все меняются местами, и везде освещают милее звезд монетами золотыми и серебряными, жемчугом и драгоценными камнями, мехами и шелками поступки и труд людей - но нет такого предела им, что могли б оценить все это вместе, то есть жизнь...

А жизнь - погоня за ними, постоянная, пестрая и одурманивающая взгляд толпе и варваров, и греков, стало быть, она - не имеет меры, не имеет цену? Юноша подумал так и решил - раз вывод такой - по нему и выход следует - что смыслу ей продолжаться, когда она одна и та же, а цены ей нет?

Прокруст смастерил ложе, на которое приглашал возлечь каждого, кто желал, говоря, что после этого счастливец приблизится к богам, ибо только они достойны познать меру всему, но только лишался ног или головы, или рук и волос - ведь он не укладывался иногда в ложе...

Посмотрел на это юноша и... сломал его, отбросив кинжал - смерть это не мера, страдания не мера, ведь они временны, через них только проходит и познается человек, а оценивает их сам...

Прокруст пробовал предаваться их противоположности - всяческим развлечениям, пирам, угощаться сластями и дорогими напитками, слушать игру флейты и арфы, танцевать и ухаживать за девушками, шутить и отвлеченно беседовать с богачами, но вскоре... Понял - и это не мера - можно увлекаться этим безгранично, время поглощает это столь быстротечно...

Так же и ускользнули года, и бывший юноша, однажды взглянув на себя в зеркало, ужаснулся - некогда прекрасные его черты покрылись морщинами, кудри стали редкими и белыми, он еще больше располнел, одряхлел, а жизнь...

Уж и прошла, и задумался тогда Прокруст - вот оно отражает все, мои глаза, испорченные шумными зрелищами и внутри себя все жаждущие их, мою фигуру, изнеженную долгим сном, лежанием на дорогих подушках, которой не касалась работа на благо ближнему, и только чрево мое ужирялось и не знало меры...

Моих седин не касалась совесть, как сердца - искренность чувств доселе,  - вздохнул он, медленно отходя от строгой глади зеркала, - и пытливость моего ума утонула в алчной хитрости его; а руки, руки... Сколько прекрасных, кротких людей они загубили, не дав им родить, воспитать и защитить, порадовать друг друга в столь короткую жизнь, навек, неповторимых загубили, соорудив то ложе...

И теперь я знаю, это правда! - и он отбежал прочь, как в беспамятстве, ринулся чинить свое орудие, являвшееся причиной мук, смерти, он чинил его самозабвенно, в экзальтации (близка, близка истина - понял он)...

"Лишь правда - мера всему!" - выдохнул Прокруст, силясь не закрывать глаза (прекрасно касалось лучами солнце пышных листьев оливы, и тихие шаги богов незримо доносились из Олимпа, и это он видел, усиленно, мучительно видел в последнюю минуту - открытый, пронзительный мир (его задушило ложе) ).