* * *
Мне часто прочат светлое будущее.
Как то: расстрел на месте. Пику на разборе. Или, на худой конец, бессрочную каторгу. Всё это пафосно и малоправдоподобно. Где я и где оно, это ваше место расстрела? Старая Москва, рассказывают нищие, сгорела от копеечной свечки. Чтоб меня украли, если коммерсанты «Зибен-Ахт со товарищи» тоже спалились ни за грош! Пожар начался во вторник, сразу после вербного воскресенья. Сидим это мы в номерах на Греческой (рекомендую, фото: Ключарь… сыми ты уже кепи, Ключарь! А вот как раз — Сеня-Сочи)… так вот: сидим мы за пивом, ожидая заказанные в «Шанхае» ведро раков и уточку по-пекински. Но вместо утки в номер влетает совсем иная дичь. Тот, кто в деле видел пани Гражину, скажет, что Софа-Золотая Ручка тоже была не подарок, но только не так красива! Гражинка так, бывало, и светится, словно греческая богиня, знаменитая звонкими грабежами, а также отчаянным и твёрдым характером. Её фразу: «Эй, фраера, сгорите молча!» — стоило бы высечь в мраморе.

Впрочем, пустяки.
При появлении дамы мальчики бросают пить и чистить ногти, разбирают шпалеры и покидают апартаменты. Маем дисциплинку, а как же! Я принимаю вдохновенную позу и интересуюсь, чему обязан визитом. «Не кидайте себе брови на лоб, Зибен-Ахт, шнифты повылазят, – молвит пани Гражина. – Вы меня знаете, я тоже об вас наслышана. Хватит прохлаждаться, словно рябчик на вертеле! Имею вам сказать пару слов, Зибен-Ахт.  Хотите подзаработать?»
Я только киваю на это, зачем же спорить.
Тогда Гражина толкует про невиданной стоимости брошь, которую слегка притырила и хочет вывезти на свободу. «Вы должны мне помочь», – говорит она и для пущей важности тычет мне пальчиком прямо в середину груди.
«Кому это я здесь должен, мне интересно,  – говорю я из чистой вежливости. – Это не ипподром, не контора извозчиков, Гражиночка, сообщаю на всякий случай. И вы здесь ничего не теряли».
«Мне требуется помощь, – настаивает пани Гражина. – Вы обеспечите мне прикрытие, Зибен-Ахт, это будет красиво – и мы в расчете!"
Или я что-то должен пани, кроме слов о вечной любви, интересуюсь в ответ.
Где тут мой интерес? Вы такие цикавые, пани Гражина, что надевайте шляпку и швиндяйте прямиком до рыбного ряда. Купите там турецкую селёдку и морочьте ей голову… а лучше скажите прямо, на кой весь этот гембель? Я что, канаю под малахольного?

Будет файно, если мы перестанем мазать сопли по чистой занавеси, молвит пани Гражина. Меня ищет бывший муж и очень хочет вернуть обратно.
Кого он больше хочет, вас или брошь, интересуюсь я из чистого любопытства.
Уже неважно, говорит ясновельможная пани, поморщившись лобиком.
Устройте маленький шухер, такой пожар в бардаке во время наводнения, и я помогу вам встретиться с дочерью. Тут меня будто током шибает, и я на минуту забываю о вежливости. Не играйте с Зибен-Ахтом, мадам, говорю я ей на полном серьёзе.
Моих жену и дочь схоронили три года назад. Я был тогда далеко, и это большое горе… но кое-кто тоже несколько овдовел. Затем конторщик Сёма Бруевич превратился в карманника Зибен-Ахта. Вы понимаете, я уже толкую это в качестве прощального слова.
Ваша дочь не умерла при погроме, молвит пани Гражина.
Она попала к посторонним людям и долго была в беспамятстве. Только на днях я сама узнала об этом! Внутри меня просыпается и дрожит какая-то позабытая жилка. Вейзмир, говорю я… великий Боже! Если вы врёте, мадам, вы ляжете в могилу вместе с ними. Давайте приступим к нашему маленькому гешефту, говорит на это пани Гражина. Не разочаровывайте меня в родительских чувствах. Ваша Рахиль сейчас в надёжном месте... чего и вам желаю, месье Зибен-Ахт!

Чего же вы себе пожелаете, спрашиваю я и чувствую себя официянтом на гнутых ножках.
Завтра в девять вечера, у входа в синагогу красильщиков, что на Малой Арнаутской, вы встретитесь со своими мальчиками, отвечает Гражина. Мой бывший муж, месье Бродский, будет в это время неподалёку, в трактире «Лондон». Его непременно сопровождают пять или шесть переодетых шпиков, которым обещана большая награда за мою голову...
Тут я невольно ахаю: ваш бывший муж –Леопольд Бродский?! Ювелир с Ришельевки? Гражина мрачно кивает на это и говорит: закончив шухер, птицей хряете на Молдаванку. На углу Арнаутской будет ждать пролетка.

Кучер Мицюк – мой родственник, отставной биндюжник с Пересыпи.
Дело ваше будет, кратенько, таково...

— Спокойно, это налёт! — говорю я из-под маски немеющими губами.
Непросто менять специальность, если ты три года осваивал только ловкость рук. Пани Гражина, а также сидящий рядом толстый, лысоватый и прилизанный Бродский в брусничного цвета смокинге очень естественно изображают испуг. Что ж… достаю свой маузер и присаживаюсь. Мальчики кругами ходят, потрошат карманы посетителям. Агенты? Ах, да… агентов аккуратно связали. Уложили рядком и бросили отобранные шпалеры на дно сортира. Один из шпалеров я таки сунул в карман. Неважно, продолжим.

Я поворачиваю маузер к Бродскому, и он рывком выворачивает карманы. Пани Гражина дрожащими пальчиками выкладывает на середину стола крохотный ридикюль. Держится пани по-королевски, и я ей с удовольствием аплодирую. Вынимаю из ридикюля брошь. Она и впрямь хороша! Бродский морщится: сегодняшний краш ювелирной лавке определённо не в кассу. Гражина закусывает губу и опускает глаза. Чувствую себя романтическим злодеем… капельку бы покуражиться, да времени на исходе.
Опускаю брошь в потайной карман, кричу мальчуганам:
–Всё-всё! Заканчивайте, уходим...

Если бы я был поэтом, сказал бы, что пьяный вечер тонул в истоме… или там, солнце догорало в логове заката. Но, видите ли, сразу за забором нас атакует полицейская шобла во главе с господином приставом. Некогда размышлять, откуда белогрудые поцыки свалились на нашу голову. Скорей всего, вызвала с нарочным та плешивая сволочь, то бишь хозяин трактира. Пули так и жужжат повсюду, словно сиганули мы в осиное гнёздышко. Сеня-Сочи вскрикивает и первым ложится наземь. Я порываюсь броситься к нему, но что-то внутри толкает меня в сторону от приятеля… Рахиль, доченька, шепчу я, кусаю губы и плачу почти навзрыд. Но надо же что-то делать.
— Ключарь, помоги ему… Я прикрою! — кричу, опомнившись, и продолжаю палить с двух рук. Внезапно стрельба стихает. Я оглядываюсь и вижу, что кореша лежат вповалку. Дорого обходится  компании Гражинина брошка… ни одной девочке столько не потянуть. Если пани сбрехала хоть на пол крашеного ноготочка, лютой кровью заплатит. Бегу что есть силы по улице, а сзади пыхтят полицейские и вновь открывают стрельбу. Что-то рвёт за плечо, обжигает спину. Но я уже тамочки, отдыхаю возле пролетки.
— Гони! — кричу я мрачному, словно кат на паперти, Мицюку и задыхаюсь от боли...

Поздно вечером пани Гражина приводит меня на Большой Фонтан, в тихую бессарабскую семью из восемнадцати человек, где мы с Рахилью обнимаем друг друга и плачем, как гимназистки. Затем Гражина уносит брошку, и мне нечего сказать ей напоследок. Завтра ночью, если не сменится фарт, тронемся с бессарабами в Мариуполь.

До чего Рахиль похожа на мать, это же просто невыносимо...

© Стэн ГОЛЕМ