DiggerО жизни и творчестве Геннадия Фофанова
Геннадий Николаевич Фофанов — певец, поэт, композитор, заслуженный артист РФ — родился 10 октября 1950 года в лагерной больнице города Норильска. Его проникновенный голос, могучий и задушевный лирический бас давно покорил шадринцев. Каждая новая встреча с певцом была праздником — и для города, и для каждого из почитателей его замечательного таланта. И всегда — событием! Будь то новая программа — своеобразный традиционный отчёт перед земляками за творческий год, или гастроли по линии Росконцерта и Москонцерта, телепередача или телефильм, песни, прозвучавшие по радио (многие вошли в золотой фонд радио России) или компакт-диск «Душа России», выпущенный в Лондоне. И вот песня оборвалась на самом взлёте, на границе всеобщего признания! События стали историей...
У Геннадия с детских лет очень ярко проявилась неутомимая жажда жизни, стремление все познать и все уметь. Творческое начало пробудила в Геннадии Маргарита Борисовна Пашкова, которая стала для него духовной матерью; а школой талантов, где он прошёл все кружки, — Дом пионеров. Гену Фофанова того времени вы увидите в воспоминаниях Нины Матвеевны Черемисиной, руководителя студии «Юный художник». Вы увидите и его рисунки — одну из многоцветных граней таланта. Кстати, Геннадий был талантлив и как мастеровой, как рабочий человек: у Н.М. Черемисиной до сих пор идут часы, починенные им, а у меня хранятся подсвечник и каминная решётка его работы.
Вы увидите литературное творчество Геннадия: стихи из его сборника «Заговорённое сердце», который он попросил отредактировать, и давний рассказ, написанный по впечатлениям от поездки в Карелию, на родину матери. Очень жаль, что в Москве осталась автобиографическая повесть о детском доме, поразившая меня достоверностью, остротой впечатлений и поэтичностью языка, когда я читал первые главы в начале 70-х.
Вы увидите талант, доброту, обязательность Геннадия в работе с детьми как вожатого и руководителя кукольного кружка в пионерском лагере в воспоминаниях Лидии Васильевны Струниной. Вы увидите его дружескую верность, душевную отзывчивость, незамутнённую даль памяти, святой долг братства, — так обострённо, так сердечно хранимые им. Меня всегда поражало, как Гена Фофанов и Коля Харлов, друзья ещё со школы рабочей молодёжи, ещё с художественной самодеятельности, понимали и дополняли друг друга. Удивляло созвучие талантов, утончённое взаимочувствие. Так, на одном из концертов им пришлось прямо с листа, без репетиций исполнять песню Фофанова на мои стихи «Из незажившей войны». Николай Павлович вообще видел эти ноты впервые. А песня прозвучала великолепно, без единой ошибки. Приставляю, какого напряжения нервов, концентрации воли, самообладания и артистизма это стоило!
Из писем Геннадия к М.Б. Пашковой, единственному человеку которому он доверял боль души, вы увидите, как мучительно он искал себя, как упорно продирался к своему призванию, к искусству, которое боготворил, сквозь житейские трудности, через тернии постоянных болезней.
Только сейчас мы узнаём, как неимоверно трудно, как невыносимо, как одиноко ему было в чужой и часто враждебной Москве. В одном из писем домой он с горечью обронил: «Самое сложное здесь, в Москве, — это люди с улыбочкой всаживают нож зависти и злобы прямо в сердце, так и норовят улучить момент уличить в чём-нибудь и сожрать тут же...». И как прощальный, благодарный выдох: «Да, самые хорошие люди на планете — это в Карелии и на Урале».
Нам очень хочется, чтобы шадринцы увидели, какого прекрасного Человека и великолепного Артиста они потеряли. Чтобы поняли, какую драгоценную, священную Память мы все обрели.
В Марусиной деревне Кубово зимой 1942 года остались одни старики, женщины и дети. Мужья, сыновья и старшие братья были на фронте, а большинство партизанили в Карельских лесах.
Партизаны только что освободили большой район Карелии и собирались продвигаться дальше, в тыл врага.
Штаб объединения партизанских отрядов расположился в селе Саунино. В это самое село и порешили жители деревни Кубово отправить небольшой обоз с тёплой одеждой и продуктами. Доставить обоз поручили самым старшим ребятам Василию Прохорову и Фёдору Тихонову. Отцы их там партизанили. С ними ещё и Колька Амелин упросился. Он был младше их всего на два года, Марусин одногодок. Тринадцать лет ему перед самой войной исполнилось. Мать его умерла сразу же после похоронки на отца, в декабре сорок первого, два месяца назад. Он жил по дворам. Уж как он просился с обозом!
В тот же день все было приготовлено, погружено на двои дровни, и на следующее утро решено было двинуться.
Мысль поехать с обозом пришла к Марусе сразу, как она услышала о нем. Ведь папка её, Пётр Фокин, довоенный председатель сельсовета, тоже партизанил. Решила дома с матерью поговорить.
Мать и слушать не стала:
— Ишь ты! И думать не смей!
Но Маруся уже решилась: утром, как мать — на ферму, так она из дому — и на Лысый камень за деревней. Там дождётся обоз и упросит ребят взять её с собой.
Утром завернула в тряпицу лепёшку, которую ей мать на день оставила, надела отцов старый тулуп и побежала на Лысый камень.
Сначала ребята был против, только Колька Амелин молчал. Он вообще после смерти матери был неразговорчивый.
Но Маруся чуть ли не в слёзы, а потом и на хитрость пошла. Достала из-за пазухи свой свёрток:
— Вот, мама мне велела упроситься с вами отвезти это отцу.
— Ну, раз тётя Ева сама велела, то садись, — сказал Василий. Он был за старшего. — Вон, к Кольке Амелину садись. Но, Гнедышка!
— Слышь-ка, Марусь, — сказал Колька. — Я тебе что скажу. Смотри. — Он достал из-за пазухи хлебную лепёшку. — Я сегодня у Соколовых ночевал. Они на меня страшно обидятся, как догадаются. А я её, знаешь, не себе. Я её какому-нибудь партизану отдам. А у Соколовых ещё есть. Ты потом вернёшься, так расскажи им, а?
— А ты чего?
— А я тебе ещё скажу. Я решил остаться у партизан.
— А тебя возьмут?
— Упрошусь. Я слышал, что ребята воюют со взрослыми. Им и автоматы дают, и гранаты, и из пулемёта они стреляют.
— Вот здорово! Я бы тоже осталась. Но меня мамка так-то не пускала. Я вас обманула, чтоб взяли. Приеду -выпорет. Ну и пусть! Зато я папку увидаю. Я по нем... Знаешь, Колька, а ты молодчина! Ты это здорово придумал! И ещё, знаешь, давай я тебя ждать буду. А? Давай? Как мамка моего папку ждёт. Я, знаешь, как тебя буду ждать. А ты, как всех фашистов перебьёте, вернёшься в Кубово, и я тебя встречу.
Колька Амелин, взглянув ей прямо в глаза, вскраснел вдруг и отвернулся. Маруся смолкла. Она, конечно, поняла, что он просто застеснялся.
Она глядела в его ссутулившуюся спину и думала о нем. Представляла, как он будет партизанить, как она будет ждать его и встречать.
Потом она думала о своём отце. Думала о встрече с ним, о том, что тоже, как Колька Амелин, отдаст ему свою лепёшку. Лепёшку-то она сама помогала матери печь. Сама кости толкла, травы молола. Затем чуток мучки туда подмешали и испекли. Лепёшка не то, что довоенные из одной мучки. Но, всё равно, хлебом пахнет. И называлась-то она всё равно хлебной, хотя в ней больше костей да трав всяких.
В лесу было тихо-тихо. Лишь скрип полозьев да тяжёлое дыханье Гнедышки и Шалой вкрадывалось в его тишину.
Василий первым услышал гул над лесом.
— Самолёт, кажись. Слышите?
Все задрали головы. Небо было чистое, холодное. Над лесом действительно гудело. Гул нарастал.
— Наш ли? — осторожно спросил Фёдор.
— Наш, конечно! — засмеялись Василий и Колька Амелин.
Маруся глядела вверх с любопытством и нетерпением. Она видела самолёт один раз перед самой войной. Он пролетел над деревней. Низко. Большой. С красными звёздами на крыльях.
Гул нарастал. Он был уже где-то совсем рядом, над головами.
— Самолёт! Самолёт! — закричали ребята, соскочив с дровней и кидая вверх шапки,
Маруся тоже хотела спрыгнуть. И в этот миг над её головой раздался сильный треск. Дровни резко накренились и перевернулись. В глазах Маруси потемнело.
...Когда пришла в себя, кругом было тихо. Сверху она была придавлена дровнями и не могла пошевелить ни рукой ни ногой. Стала кричать.
— Колька! Васька! Помогите! Меня придавило. Федька! Вы что ли оглохли? Придавило меня. Я тут, под дровнями. Поднимите их.
Прислушалась. Ни звука. Крикнула ещё. В ответ тишина. В отчаянии она закричала ещё громче и стала ворочаться. Снег под ней раздался. Высвободила ноги, а потом и сама вылезла.
— Ребята.., вы... где...
И не договорила. Поначалу решила, что в глазах красно, а пригляделась — кровь на снегу. Колька Амелин у обочины на корточках к сосне прислонился. А чуть дальше в лес — Гнедышка с дровнями застряла, испуганно косит на Марусю и тяжело дышит.
— Ребята! — шёпотом почему-то выдавила из себя Маруся. — Колька, ты чего сидишь? Вишь-ка, чо тут...
Подбежала к нему, в плечо тронула. Он, как сидел, так и отвалился от сосны, не разогнувшись. А в руке — лепёшка...
Очнулась в сумерках. В лесу на ночь оставаться одной...
До партизанского штаба ещё километров двадцать, надо спешить. Поднялась, подошла к Гнедышке.
— Выручай, милая. Одни мы с тобой остались. Давай! Пошла! Сдай назад! Ну! У, кляча трусливая! Ну, давай! Миленькая, давай! Вот умница!
Сперва к Кольке Амелину подъехала.Стала его на дровни втаскивать. А он тяжёлый, хоть и маленький. Все-таки втащила. Лепёшка только из его руки выпала. Лепёшку подобрала, вместе со своей в тряпицу завернула. Потом Василия с Фёдором в дровни втащила. Сесть пострашилась. Взяла Гнедышку за узду.
Над лесом стемнело. В небе зажглись звезды, вышла луна. Скоро должна приехать. Решила: сразу папку искать станет, все расскажет.
Мысли её прервал голос из леса:
— Стой! Кто идёт?
На дорогу вышли люди в шубах, в фуфайках, с автоматами в руках. Один, с большой чёрной бородой, подошёл к Гнедышке, взял её за узду.
— Стой! — грубым басом крикнул он.
Лошадь остановилась. Маруся испугалась, соскочила с саней, да заметила у бородатого на шапке маленькую красную звёздочку. Она бросилась к нему, уткнулась лицом в шубу и заплакала:
— Дяденька, вы наши, да? Вы партизаны?
Маруся сунула руку за пазуху, достала завёрнутые в тряпицу хлебные лепёшки, свою и Кольки Амелину, и протянула их бородатому партизану:
— Мы вам хлеб везли...
Из переписки с М. Б. Пашковой
«...Первую четверть своей службы, как вы, наверное, уже знаете, я прослужил в Нижне-Удинске. Там я чувствовалсебя превосходно (имею в виду здоровье). Однако милость божья снизошла ко мне, и я «очутился» в ансамбле песни и пляски Забайкальского военного округа. Таким образом, служба моя продолжилась уже в Чите. Все лето мы ездили по командировкам — были в Монголии, а вот 30 августа слег в госпиталь — там мне аппендикс выкинули. Провалялся долго, но не подумайте, пожалуйста, что впал в хандру и меланхолию — ничего подобного. Настроение бодрое — идём ко дну! А если серьёзно, думаю заняться спортом и по-настоящему.
***
«...Дорогая Маргарита Борисовна, приношу свои извинения по поводу долгого молчания. Конечно, это не оправдание, вы не поверите, но для меня сейчас каждая минута дорога. Днём с 8 до 5 часов работаю, а с 6 часов — на хор. Почти каждый день даём концерты, домой прихожу уже в 12-м часу.
Маргарита Борисовна, я с прискорбием узнал о вашей болезни от сотрудников Дома пионеров. И потому первое моё пожелание вам полного здоровья, чтоб вы смогли вывести на жизненный путь ещё не одного «оболтуса» навроде меня. Спасибо судьбе, что вы появились на моем жизненном пути. Огонь, который вы, именно вы зажгли в моем сердце, всегда будет указывать мне правильный путь. Вы! Вы сыграли в моей жизни большую роль!».
***
«...Все смешалось в моей голове и в жизни, что даже минуты не найду для письма. Ваше письмо меня устыдило, и я решил -надо ответить, коли сам не смог написать. Пишу на работе. Работаю сейчас в промторге художником. Тысячу раз каюсь, что ушёл из часовой мастерской. Сижу в какой-то каморке, дюже холодной, кругом ни души, и только мыши в углу скребутся, кажется, что не в углу, а в душе моей. Представьте себе, что у меня всю прошлую неделю упадническое состояние было, а позавчера сильно схватило сердце, еле до дому доплёлся. Ну, а сейчас о школе. Учусь! Ура! Спасибо, конечно, Татьяне Васильевне и вам, конечно. Уже получил две четверти и одну с плюсом. Можно, конечно, лучше учиться, сам чувствую, но для этого нужно чаще играть, а инструмента своего нет. Нет фортепиано и нет денег для приобретения его. Хорошо, что учусь, а то бы вообще интерес к жизни потерял».
***
«...Маргарита Борисовна, вы меня не корите за вынужденное молчание. Это не значит, что я вас не помню каждую мою светлую минуту и не молю за ваше здоровье. Я виноват, что не сообщил вам свой новый адрес, закрутился с переездами, с устройством на новом месте. Мы теперь с Наташей в двухкомнатной квартире возле Тимирязевского парка. Тихое местечко, прямо Елисеевские поля. Ждём вас в гости. Теперь я могу приглашать в гости. А с ними я совсем порвал, плохие они люди. «Застольный» период испортил их безнадёжно. Но, слава Богу, я их не вижу даже физически.
Не помню, сообщал или нет, но министерство я бросил, ушёл на творческую работу — счастлив безмерно. Записал пластинку к юбилею города Сочи совместно с Лещенко, Толкуновой и другими. Мною на этом гиганте записано 4 песни, одна из них на мои стихи. Наследил-таки!
Окончил в сентябре аспирантуру.Помните, как я пытался начать учиться музыке ещё до армии... А уж обаспирантуре и не мечтал. Хотя бы и перо Жар-птицы, но уже в руках! Спасибо вам низкопоклонное за ту моральную поддержку — пластинку перешлю, как будет возможность. Собираюсь организовать запись своих и других песен на стихи А. Виноградова.
Да, у нас с Наташей скоро пополнение в семье — ждём девочку. Мише уже 4 года и 5 месяцев. Сообразительный, на меня очень похож. Ну вот, и все новости, настроение, как видите, гораздо лучше — не без вашего участия. Дай вам Бог здоровья и Николаю Михайловичу.
Целую вас! И жду ваших весточек. Ваш Гена».
Николай Харлов. «Нет, весь я не умру»
Представьте зрительно: утро, сельская дорога, нам по 20 лет. Я тащу в руках баян, а Теша — туфли. Наша агитбригада, не дождавшись, уехала, как оказалось, до первого поворота, наготове уже торчал фотограф, чтобы запечатлеть почти репинскую картину «Опять проспали...».
Это наши гастроли по области. То были годы юности и неразрывной дружбы. А связал нас, прежде всего заводской Дворец культуры — альма-матер художественной самодеятельности, где сложился дуэт как на сцене, так и по жизни. В те годы мы с ним были словно родные братья — в вечерней школе за одной партой, потом на подготовительные курсы литфака — опять вместе.
Ну и, конечно, с песней — на вечерах и смотрах, на отдыхе и на работе. Гена поступил лаборантом в институт, где ещё ближе сошёлся с Александром Михайловичем Виноградовым и страстно увлёкся поэзией. Но музыка все-таки перетянула.
Хорошо помню телевизионный конкурс «Поёт Зауралье» в 1973 году. Он и стал отчётным в судьбе Фофанова. Дипломант был рекомендован представлять область на Всесоюзном конкурсе «Алло, мы ищем таланты», проходившем в Алма-Ате. Там он спел, на мой взгляд, не совсем выигрышную песню «Капитан». Вот если бы исполнил «Журавли», уверен, стал бы первым. Как бы то ни было, судьба песенная ему была уготована. Гена поступает в Челябинское музыкальное училище. Пришлось на время расстаться. Жили они с Галиной то в общежитии, то по квартирам. Кстати, мы друг у друга на свадьбах были свидетелями. Сначала Фофанов обручился, затем и я сдался на милость своей победительнице. Частенько навещали друзей в Челябинске. Потом Гена поступил в Свердловскую консерваторию.
Меня всегда порожала в нем целеустремлённость, граничащая с окрылённостью. Помню, ещё на гастролях с агитбригадой по вечерам все разбредались на танцы или просто «балдели», а Гена уединялся и писал стихи или рисовал. Вот и позже, когда он учился в консерватории, мы вместе с Фофановыми «дикарями» махнули под Алушту, в Лазурное. Божественный уголок: вода что слеза, а песок как бархат. Я целыми днями валялся на пляже, лазил по окрестностям, а Гена... учил итальянский язык!
Но однажды я его вытащил в винный погребок, где в своё время выступал Иван Козловский. Мы там тоже дали небольшой концерт и владельцы провели нас в хранилища, где мускаты держатся в дубовых бочках. Нам дали трубочки и стаканы для дегустации — уходили мы счастливые, но неустойчивые. Однако Геннадий спел в прекрасном акустическом подвале арию «гостя», и хозяева были чрезвычайно довольны. С югов мы улетали на самолёте, а Фофановы поехали раньше, поездом — экономили деньги, жили очень скромно.
В последующие годы мы встречались только в Шадринске. Дело в том, что у Гены образовалась вторая семья: он уехал в Москву, где жил, как теперь выяснилось, в очень сложных отношениях с родственниками новой жены Наташи. Нам почему-то всегда кажется, что у талантливых больших людей не должно быть проблем в личной жизни, что их дороги устланы цветами.
Увы, они такие же люди, и у них происходят такие же семейные драмы, банальные бытовые ссоры, денежные нехватки и так далее. Сколько же довелось пережить, перестрадать нашему любимцу публики, об этом можно судить только по письмам самым близким людям.
Его точкой опоры всегда оставалась музыка, духовный источник силы и веры. Он должен был успеть многое, и он торопился, словно чувствовал, что не справится с очередной чёрной волной, накатившей на него после развода со второй женой, и он трагически уйдёт из жизни.
В последний его приезд я шестым чувством уловил: что-то неладное у Геннадия, но он сумел перехитрить меня, переведя разговор в другое русло. Фофанов приезжал в своё гнездовье (так он называл родную Шадринскую пристань), чтобы и отчитаться перед земляками, и, конечно, подзарядиться любовью отчего дома. Рос он буквально на глазах, хорошо, что Курганская телерадиокомпания успела снять фильм «Музыка, летящая сквозь годы», и теперь эта память с нами. Он ведь и нас всех стимулировал, заставлял работать над собой, увлекая вперёд. А последний фильм Тюменского ТВ «Нас не в храме крестили», где талант заслуженного артиста Российской Федерации засверкал чистейшим светом гранёного бриллианта, стал для земляков настоящим подарком. Песни Г. Н. Фофанова любят и понимают все, от рабочего до академика. Его романсы волнуют души семнадцатилетних и пожилых, неважно, на каком языке он исполнял свои произведения, в них звучала прежде всего душа.
В 1994 году на первую «Завалинку» приехали, выкроив пару дней, наши знаменитые земляки: Фофанов и Цирульник. Собрались все старые друзья — этому празднику не было никаких препятствий, словно нам помогал и сверху. Четыре часа длился этот захватывающий марафон песни, ни один не вышел из зала. Мы ощущал и себя единой семьёй, мы все были родными по духу. Такая же встреча готовилась на май нынешнего года...
Как-то в Москве мы встретились с Геной в метро — эскалаторы несли нас в разные стороны, но мы закричали друг другу. И встретились. А вот эскалатор жизни нас развёл навсегда...
Может быть, вопреки логике и здравому смыслу я верю, что дух Геннадия Фофанова не только сегодня, на сороковой день после его кончины, но и потом незримо будет с нами. Я отчётливо слышу во сне его голос — значит, какие-то энергии остаются в пространстве...
Нина Черемисина. Его девиз: «Хочу всё знать и уметь»
Начало 60-х... Дом пионеров, студия «Юный художник». Это было счастьем — зажигать в душах детей огонь высокого творчества. В один из осенних дней ко мне в студию вошёл русоволосый кареглазый красивый подросток и сказал твёрдо: «Я хочу учиться живописи». Это был Гена Фофанов, будущий знаменитый земляк шадринцев.
И замелькали дни. Геннадий с какой-то неутомимой жадностью осваивал законы пропорций, соотношения световой гаммы, значения композиции, жанры живописи. Его «гипсы» поражали теплотой, живостью, изяществом исполнения. Вечерами, когда я итожила прошедший день, он вдруг появлялся в дверях: «Дорогая Нина Матвеевна, я пришёл помогать вам на сцене» (мы ежегодно готовились к проведению профсоюзных городских ёлок, где показывали волшебные картины из сказок). Он помогал художественно оформлять «Каменный цветок», «Гуси-лебеди» и другие, где проявил себя талантливым театральным декоратором.
И всегда нашими «духовниками» в художественном творчестве были Маргарита Борисовна Пашкова и А.М. Иванчикова — удивительные люди, посвятившие свою жизнь созданию красоты. Девизом Гены была формула «Хочу всё знать и уметь». Он прошёл весь курс школы изобразительных искусств, освоил принципы создания кукольного театра (М.Б. Пашкова создала удивительный театр кукол, переписывалась с самим Сергеем Образцовым), освоил фотографию, читал стихи, познакомился с системой планеризма в кружке И.Г. Берсенева. Когда открылись детские городские площадки, стал прекрасным вожатым, сам организовывал среди малышей кружки рисования, театры кукол. Повзрослев, не утратил эту всеядность, пошёл учеником к часовщику и отлично освоил эту профессию — мне он починил миниатюрные часики, которые идут до сих пор...
А жизнь Гены была нелёгкой в детстве. Натура необыкновенно эмоциональная, душа его глубоко реагировала на все обиды и неудачи. Помню, однажды он пришёл на сцену ко мне во время подготовки к спектаклю и сказал, что у него парализовало руку и не видит один глаз. Я была в шоке, поскольку Гена был одним из любимых моих учеников, но слава Богу, он сумел преодолеть себя.
У меня сохранились некоторые работы Гены — этюды окрестности Шадринска, написанные маслом, где так нежно, так светло переданы краски осени, сияние дня, лес, домик лесника. На этот этюд не могу смотреть без слез... Автора уже нет.
Гена очень любил стихи, частенько просил почитать Блока, Лермонтова, Светлова. Вечерами осваивал в студии искусство мозаики, создал прекрасное панно «Космонавты». Но ярче всего запомнился вечер, когда я впервые увидела его не работником сцены, а властителем её: в Доме пионеров он исполнял песню «Русское поле». Прекрасный, сильный, очень богатый по тембру голос покорил меня, я за кулисы пришла в слезах. Это были слезы счастья. И счастлив был он.
Потом пролетели годы. Геннадий уехал в Москву, я жила 20 лет в Свердловске. И вот последняя встреча. Гена приехал в Шадринск, где его любили и ласкали. Приехал поздравить Александра Виноградова, нашего дорогого поэта, в его юбилей. И буквально заворожил своим голосом весь зал. После концерта мы встретились, спустя 30 лет. Какая это была радость! На банкете Гена подошёл к нашему столику и исполнил для меня «Утро туманное». На словах «Вспомнил я лица, давно позабытые» какая-то чудная детская нежная улыбка озарила его лицо. С этой пленительной улыбкой он и остался в моем сердце. Прости нас, что не смогли спасти тебя, прижать к груди в тяжёлый для тебя час, Гена.
Лидия Струнина. Да святится имя твоё!
Самые светлые и волнующие впечатления о Гене остались у меня в 60-е годы, когда я работала в пионерском лагере «Салют». Уже тогда он обращал на себя внимание своей кипучей деятельностью, самоотдача этого подростка была неимоверной. Как я потом узнала, у Гены Фофанова было трудное детство, и видимо, недостаток ласки и тепла подталкивал его к тому, что он стремился дарить тепло и доброту другим. Поскольку лагерь у нас был своеобразной экспериментальной площадкой, поощрялись инициативы и поиск — так вот Гена Фофанов был просто неистощим на идеи: он выпускал газету «Салютовцы», участвовал в театральных постановках.
И как бы сейчас не старались иронизировать над пионерским прошлым, оно было чистым, устремлённым в будущее и бескорыстным! В те годы мы проводили много интересных и волнующих мероприятий. Одним из таких было «Утро войны и мира», которое проходило 22 июня. Это не была торжественная линейка — весь лагерь выезжал в город. Мы шли под пионерскими знамёнами торжественно и красиво, а за нами — горожане. Завод много помогал своим подшефным, и в этот день непременно радиофицировал площадь. А Гена начиналсвоим левитанским голосом и на одном дыхании вёл всю программу. Выступали участники войны, представители комсомола, общественности — мы все чувствовали атмосферу единения, были солидарны в мыслях, сердца наши бились в унисон. Шадринцам настолько запечатлелся этот день, что такой торжественный праздник стал традицией. Каждый год перекрывали движение, собирались горожане и салютовцы проводили митинг на площади, над которой гремел голос Геннадия Фофанова.
Тогда же он начинал петь. Уже можно было почувствовать богатейшую палитру его тембра, набирающего силу голоса. Надо сказать, что в Гене как-то сразу обозначилась многогранность его личности. Он великолепно рисовал, увлекался поэзией, музыкой — просто фонтан света! Ему хотелось постоянно что-то познавать, открывать, занимался в Доме пионеров, частенько бывал у нас в гостях. Помню, муж защищал диссертацию по творчеству Леонида Андреева. В те годы этот писатель был чрезвычайно сложным, философия его, казалось, носила мистический характер. А Гену притягивало все неизвестное: они о чем-то подолгу беседовали с Владимиром Игнатьевичем. И вдруг Гена написал портрет Андреева — меня поразили глаза писателя, словно живые. А Гена объяснил: «Лидия Васильевна, я старался мысли писателя выразить во взгляде». Что ж, после этого я действительно убедилась, что мысль обладает энергетической силой.
Запомнилась Генина свадьба — он был такой счастливый, так трепетно относился к созданию семьи. Галю я хорошо знала: она руководила хором в нашей школе, зеленоглазая, красивая, грамотный специалист — мы от души желали молодожёнам счастья. Но, видно, большой город их развёл...
Сейчас, прокручивая жизненные кадры назад, я понимаю, что мы где-то не уберегли Гену, Правда, свои жизненные неурядицы он держал в самой глубине души, не посвящая в них даже самых близких друзей — опять душевная деликатность и нежелание обременять кого-то своими проблемами проявились сполна. Снова и снова вспоминаю осень 1996 года, юбилейный вечер Александра Михайловича Виноградова. Гена стремительно сбегает по ступенькам ДК, распахнув объятия, готовый обнять с любовью, кажется, весь мир.
— Ген, ну как ты там, обижают тебя?
— Да что вы, — гогочет раскатисто Фофанов. А глаза грустные.
И когда прощался со всеми, у него невольно вырвалось: «Не хочу уезжать в Москву». А мы ему: «Да бросай ты свою Москву, переезжай в Екатеринбург, к нам поближе». Но забывали, что он большой артист, заведующий кафедрой такого престижного вуза, что у него гастроли за границей и ответственная работа по грамзаписи. Он тысячами невидимых нитей был связан с Москвой, но, видно, надменная, холодная столица не терпит открытых и талантливых, сминает их...
Когда мы стояли на кладбище, в минуту скорбной тишины слух поразило птичье пение — звонкое, хрустальное и какое-то жизнеутверждающее. Это пела синичка, столь редкая гостья в наших краях. Малая птаха словно говорила нам: вечное не умирает, оно остаётся в душах. Голос Геннадия Фофанова будет звучать не только на лазерном диске, он будет звучать в нас тогда, когда мы будем заниматься своей будничной работой, кажется, не думать о нем. Потому что он жил и творил прежде всего для тех, кого любил, для своей родной сторонки «...и это навечно, навечно, как солнце и русская речь». Помогай же людям с заоблачных небес, Гена. И да святится имя твоё!
Г. Фофанов
«Заговорённое сердце»
***
Я родился в России. Для неё словно сын я.
Нет, не словно, не словно —
То неверное слово.
Тут слова бы другие,
Да не просто какие —
А заветного веса.
Сын я вешнего леса,
Земляничной поляны
И звёзды самой дальней,
Гор седых, необъятных,
И морей неоглядных.
Рек, озёр полноводных.
Песен вольных народных.
Сын бунтарского ветра,
Зоревого рассвета.
Сын засеянной пашни. Плодоносною ставшей
От трудов человечьих. От страданий извечных.
От измены и веры —
Неизмеренной меры...
И, конечно, не словно —
То неверное слово.
Для моей для России Сын я.
***
От тропок детства путь пролёг
По всей России —
Россию вдоль и поперёк
Исколесил я.
Но есть в России уголок —
Там дом мой сирый,
Там светит синий огонёк,
Из детства синий.
Туда бреду в конце дорог —
У детства силы
Беру, чтоб путь опять пролёг
По всей России.
Россия
Мечтой свободною воспета.
Извечный путь свершает свой —
Её судьба в судьбе планеты
Горит немеркнущей звездой.
Сквозь озарения и грозы.
Неопалимая в веках,
Душа России — песен россыпь
На всех российских языках.
Её великие свершенья
Достойной памятью времён
Встают в истории священной
В рядах прославленных имён.
И мы — Её мечты созданья.
Её судьбы от плоти плоть...
На всех дорогах мирозданья
Да охранит её Господь!
Милосердие
Милосердие — что нам нужней
На земле, изнурённой враждою?
Я в предчувствии будущих дней
Укрепляюсь надеждой святою.
Будет мир и мудрей, и добрей,
Зло вовеки сердца не остудит.
Путеводной звездою людей
На земле милосердие будет.
Милосердие — милость сердец,
Опалённой души воскрешенье.
Свято-жертвенной жизни венец.
Доброты неизмерной творенье!
Милосердье не знает границ.
Но и зло на земле безгранично —
У истории столько страниц,
Где бездушие царило цинично...
Сердце, сердце на милость настрой,
Восприми и надежды, и муки —
В нашей жизни, такой непростой.
Так нужны наши добрые руки!
Умоляю, прошу об одном —
Распахнёмте сердца свои, други.
Милосердие впустим в наш дом
Врачевать вековые недуги!
***
Вот и скрылось от нас невозвратное прошлое.
Только тянет туда все сильней и грустней.
Слава Богу! там нет ничегошеньки пошлого —
И ни глупых обид, и ни ложных страстей.
Обитала там нежность надежды и радости.
Места не было грусти — явилась потом...
Нам тогда не хватило какой-то лишь малости:
Состояться вдвоём, не жалея о том.
Письма на ветер
Листопад, листопад... Непрочтённые письма.
Обречённые письма
В безызвестность летят.
Листопад, листопад... Твой несбывшийся взгляд,
Незабывшийся взгляд
Эти письма хранят.
Листопад, листопад... Кружат, кружат в смятеньи
В ветроверти осенней —
Где-то их адресат?..
Листопад, листопад...
***
К чему слова. Пустынные слова...
Когда без них до боли сердцу ясно.
Что всё, что было, было не напрасно —
Любовь всегда отчаянно права!
А сердцу больно.
Никакие речи
Не исцелят пожизненную боль...
Над алтарём любви погасли свечи —
Их отсвет вечно да храни, Любовь!
Литературно-краеведческий выпуск газеты «Шадринский курьер» от 17 апреля 1997 года
.jpg "fofanov")
Nas79
___keepration_220x220.jpg "foto-1-(convert.io)")
СПАСИБО!
