...Он открыл глаза (родная лаборатория природы-матери исчезла за горизонтом). Не очень крупное брюшко все же гнуло к земле, руки стерлись в кровь, когда он ползал по траве.
"Мне больно летать, вы уж простите!" - обратился он мысленно к своим крылышкам, вполне поднимающих его в воздух, но ненадолго.
Он не помнил, кто его родил и как, но почему-то совсем не смущался своего обнаженного торса человека и мохнатого брюшка, в моменты опасности из которого, как он понял, высовывалось жало, крупное, кажется, одного его касания достаточно, чтобы распороть грудь человеку.
"Уж сколько раз я хотел использовать тебя, чтоб свести с собой счеты... Год пытался себя забыть для этого - ничего не получилось!.." - рассуждал он, с усилием напрягая мускулы, по-юношески ловкие для того, чтобы карабкаться на дерево.
Надо было осмотреться, где еда и ночлег, где вода (он еще раз облизнул губы, сплюнув, огрызаясь мысленно на самого себя - трусость уже было ползать под корягами, как в те времена, когда он был совсем маленьким, он слишком заметен, слишком странен.
Его руки из последних сил терпеливо сносили занозы - страшная усталость противно наливала его тело тяжестью, "черный бы шмель б побрал ее" (его любимое выражение, он не любил своих родичей; насекомые лениво отбирали нектар и дрались нагло, стоило поискать что-то иное).
Он приподнялся на руках и вытянул шею от любопытства - аромат был явно вкусным, доносилось жужжание, всех размеров и возрастов... перед его глазами возились пчелы.
"Дайте меду! Пить!" - храбро протянул он руку к ним.
Понятное дело, кучка последних, по-видимому, телохранители матки, бросились с жалами и возмущающимся жужжанием.
"Эта песня мне знакома!" - с азартом подумал их противник, напрягши в предупреждение крылышки; они завибрировали отчетливо: "Заткнитесь и дайте меду!".
Пчелы еще больше разозлились - они понимали его, он - их, надо бы знать, инстинктивно, но контакт не налажен: ватага крылатых загородила товарищей, возившихся у дупла, обжигая ему руки.
Он был не промах, также был термодинамичен (интенсивная работа брюшком и крылышками - и поджарено все или все).
Завязалась схватка, абсолютно его не смутившая: насекомые из мира имеют свойство драться, люди тоже имеют его... интересно, можно ли быть к ним поближе?
"А... Вам что, не жалко лишних рабочих крыл?! - его терпение лопнуло, рука резко отбила об дерево десяток пчел. - Что ж, никто и не говорил, что я сдамся, мне от рождения нельзя сдаваться!" - высунулось жало.
Пчелы нерешительно убрали свои и сжались в комок. Они не хотели умирать, не отведав того, ради чего столкнулись с той, невиданной особью гигантского шмеля.
"Он" с наслаждением зачерпнул рукой лакомство и отлетел, неуклюже-торопливо на ближайший сук.
Тут... он почувствовал непреодолимое желание власти, жажду владеть копями пчел и иметь право казнить либо помиловать последних.
"Я буду вашим королем! Передайте Остальным!" - властно бросил он им вибрацией, вытирая сочившийся мед с губ.
Пчелы в раболепии торопливо ответили танцем поклонения, оживленно шурша и жужжа между собой (очевидно, поучая молодых и запугивая непослушных относительно необходимости подчиниться новому королю). Они окружили его, ожидая, пока Их Необычное Высочество окончит трапезу; после, полетели маршем, медленно, давая передышку его рукам и крылышкам, к основному гнезду.
Это была фантастическая пещера, с высокими выступами и дырами внутри, с огромными осами, шершнями, иногда залетавших к туда (наверняка, это были носители дани, провинившиеся или проигравшие, рабы).
Точно мед, звучало ему последнее слово - очевидно, ввиду вынужденности подчиняться природе, он кожей хотел сам кем-нибудь управлять, да так, чтобы навсегда.
Пчелиный рой прогнал носителей дани, предварительно познакомив их с Его Величеством, с любопытством подтягивавшегося на руках, заглядывая в кладовые (там урчали и чуть поводили глазами пребольшие белые, слизкие массы - личинки и куколки; отчего-то с теплотой на его душу пришли моменты детства - его, скорее всего, тоже так берегли пуще глаза, кормили комочками смолы с сахаром... Стоп! - откуда сахар? - эта мысль отчетливо пронзила его мозг; естественно - это мед; сахар - нет, совершенно не естественно; человек ли причиной?..
- Что причиной тому, что лучшие пчелы убиты? - орал и брызгал слюной Мистер Фор, судорожно-жадно просматривая ленту новостей в компьютере (он был крупным пчеловодом, точнее - медовым магнатом).
- Это были дикие пчелы... - робко вставил Джек.
- Дикие, домашние, какая разница?! - продолжал тот рвать глотку. - Нет пчелы - нет меда - нет денег!!!
Он гневно отвернулся от робкого доклада своей помощницы Вибиан.
"Слухи говорят, что появился мальчик-шмель, он правит пчелами. Он летает с ними из далекого дворца, где меда видимо-невидимо; но все пчелы верно защищают его и его дворец, они жалят или жарят... Оставьте идею поймать его! Это опасно!".
- Разберитесь с ним, если он существует! - заключил он, гневно хлопая дверью...
...Разобраться ему было нетрудно в рое – гнездо пчел было многоэтажным, четко иерархическим сооружением – кладовки для прополиса, комнатки для смолы, сбережения для воска, с потодка свешивались коконы с вот-вот должными родится детенышами, рать пчел охраняла вход к королевские покои, где… было пусто.
«Кхм… Где же их матка?» - с какой-то грустью спросил он, по-детски непосредственно гладя жмущихся к нему личинок.
Королевы пчел нигде не было.
«Видать, я совершу революцию… Трутень у власти – любопытно… Хотя я не трутень, а шмель, и то не совсем… - рассуждал он, со вздохом, вздохом победителя, но такого, вроде мальчишки, выучевшего урок – раз нет иного правителя, мечта, брошенная им в сердцах, должна стать реальной обязанностью.
Реальность вертелась перед его глазами, что рой, в каком-то пестром хаосе, пахучем, усыпляющем жужжанием; вроде бы и ничего сложного – ранним утром – строй шеренгу рабочих пчел, посылай за медом (по памяти, пока он скитался на земле, видал немало цветов, полян и опушек с нектаром, следовательно); после – собирай отряд пчел-охранников, с объяснением поочередности караула каждой, далее – выпихивай под угрозой ужалить трутней, чистить гнездо и пытать залетающих ос, шершней, отбирать у них добычу; еще – возиться с личинками и следить, чтобы подросшие пчелы не отлынивали от занятий по поиску и добыче меда.
Мед был везде – он капал, тянулся своеобразной рекой, светлый, темный, приторный и нежно-сладкий… пчелы не разбираются во вкусах, что увидят – то и обчистят на предмет его содержания, любое дерево, любой куст; мед стал символом его жизни – тягучей и однообразной, вроде и не скучается, в то же время – повторы, монотонность иногда не давали ему уснуть, он пронзительно в такие моменты ощущал приближающееся одиночество…
Именно оно – он почти с ненавистью глядел на тяжеленькое свое брюшко и опять вспоминал, что имеет жало (что же мешает ему применить его к себе, родное и потому сладостное для самоубийства, безумие рисовало ему его самого, поджаренного рассерженными его кончиной пчелами, а ему… не страшно – он шмель, и то не совсем…)
Но нечно не давало ему совершить это – предвестие какой-то сладкой, в то же время мучительной ответственности, пла сражения, открытие нового, пленительного мира… рисовались тихонько вибрациями крылышек пчел мечты и надежды, он отдался им, ждал их, с нетерпением, прислушиваясь к гулу, вглубине дворца…
Гул нарастал, не предвещая ничего доброго: он подумал, что люди не так уж и близки, как ему казалось – враждебность сквозила морозом, острым, словно лезвие, эгоистичным, подминающим каждую полосатую или однотонную разновидность живого для себя и кроме себя: осы, шершни, шмели, пчелы валялись с изломанными и вывернутыми тельцами у входа в гнездо.
Он вдруг приятно ощутил саднение совести – ему противно, даже горько было смотреть на скабрезно облитые кислотой крылышки родичей; а ведь они защищали своих друзей, себя, и… не только, и его защищали, защищали, помня о терпимом отношении к себе в случае повиновения, гнездо было раем для бандитов (едко кольнула в сознание двусмысленность этой мысли).
Нельзя сидеть сложа руки, нельзя ссылаться на то, что руки связаны властью, долгом перед лакомством (не их заслуга в итоге, что оно существует; медленно течет все оно, перемешиваясь со слизким и печальным ручейком… - это все пчелы, их похожие на них, союзники, пострадавшие за свою доблесть).
Он решительно встал и дал себе установку не отворачиваться от себя – незаметно мелькали дни и ночи, а он все один пользовался таким почтением у одного из сильнейших войск в живой природе, прямо протекторатом: годные даже дружелюбно делились сплетнями о негодных, новостями, ласково жужжа некую колыбельную в холодные ночи укрывая тихонько собой; равнодушные не отказывались его признавать и с горделивым жужжанием приносили положенную долю меда; все было так, как в маленьком государстве, со своим характером, складывающимся из мозаик маленьких свойств каждого члена, и все это может исчезнуть!).
Исчезнуть! – последнее слово еще раз отчетливо молнией почти зримо просекло его рассудок – маленький мир словно мистически рождающихся крох, потом превращающихся в пестрых, пушистых красавиц, не покладающих крылышек ради меда и даров растений, поражающих воображение геометрической гармонией сот и этажей комнаток, забавных перебранок между трутнями и самками, переливающегося, сладкого меда – это не должно погибнуть (он – принят и должен не забывать об этом)!
Итак, он решительно, чуть тяжело соскочил с высокой проймы среди лабиринтов комнаток (ему так устроили трон), крепко схватив от умершей осы жало, не обращая внимание на порезы и кровь (он помнил, что достаточно одного взгляда на нее – проснется жалость, а в сражении жалость к себе или к врагам недопустима).
«Эй, слуги!» - в самых дальних точках дворца пещеры любая пчела или оса, шершень или шмель, услышат этот четкий приказ его крылышек.
Самые крупные, наверное, на всей планете, тройка их вылетела, подбадривая друг друга воинственным ритуальным жужжанием, приготовилась внимательно слушать своего короля.
«Враг у ворот наших! – стратегически вибрировали его крылышки. – Нужно его зажалить, поджарить! Так, чтобы и соваться больше не смели! – (колоссы чуть отпрянули: их интуиция никогда не сталкивалась с таким, настоящим гневом их владыки) – Либо они – либо мы! Мы повелители меда, природа на нашей стороне! – оратор ободряюще погладил по голове ближайшего крылатого вояку. – Мы должны показать им свое место! Вперед!».
Великаны, представленные осой, пчелой и, вечно отстававшим от них, тяжелым шешренем, с рвением полетела в бой.
Вылетели – взору открылись какие-то страшные, железные жуки с одним, вытянутым усиком, почему-то совсем жутко приближающимся и наводившимся кем-то бессовестным на дворец. Шершень, струсив, попятился – он в жизни не видел танка; но его напарницы показали жала – и трусишка вернулся в их, размышляющие над ходом нападения на двигающийся к ним танк, ряды.
- Дави этих монстров! – проорали из недр его, с злым смехом вращающихся гусениц, наступавшего на бочонки с прополисом, коконы с куколками и волокна с почившими.
Такого кощунства они не могли стерпеть – отчаянно, со всей силой крыльев, пчела первая ринулась, совсем не жалея, что летит драться не на жизнь, а на смерть (видеть ее, постигшую ее родителей, детей, ближайших товарищей – это ли не тьма, что же ее бояться, раз она уже пришла?).
Танк легонько пошатывался от ударов мощного жала (он видел это, стараясь с максимальной тишиной проползти к главному противнику, велев залепить воском все оставшиеся входы во дворец и защищать личинок оставшимся.
«Эх-ма! Незадача (вот и… объяснял им, объяснял!..)» - пискнуло у него внутри, отметив краем глаза, что несколько неуклюжих трутней свалилось с высоты, запутавшись в комках воска, вместо того, чтобы залепить вход (внизу поджидали разозлившиеся пчелы, от слепоты ярости, жарившие всех, и упавших своих то же).
Тем временем пчела пробовала применить хитрость – от ее взора не ускользнула кучка типов, на веревках поднимавшихся к верхним этажам дворца (там детей не было, только кладовые с медом).
«Жадины!» - даже она, казалось, рявкнула это в мыслях, пулей помчавшись к канатам, скрипевших по колесам механизмов – надо их нагреть, пусть попадают от своей ненасытности, раз труда миллиарда честных пчел, терпящих их жалкий сахар, им мало.
Крылышки ее начали усердно работать, чтобы поджечь веревки.
Внизу визжали, тыкали пальцем, что, как на зло, все же чуть отвлекало (благо присоединился шершень, с грозным жужжанием отвлекавший на себя доносчиков, судорожно цеплявшихся за медленно тающие канаты и отмахивавшихся).
- Они влипли! – злорадно приосанился Мистер Фор, хохоча так смачно, как никогда в жизни – подлые наемники снайперы, любовно сидя на чемоданах с наградами, стреляли в, летавших и пытавшихся проползти, насекомых комочками горячего гуталина – в глаза, в брюшко – несчастные, те принимались жалить, что ни попадя или корчиться в предсмертных муках (со стороны их расстреливали в упор).
Оса оставила танк, видя муки собратьев, с размаху налетев на осклабившегося Джона, из праздного интереса развлекавшегося подбиранием полуживых и запиранием их в банки с керосином, потом ставил на огонь – пчелы и осы плавились, жарясь заживо.
Вибиан тоже присутствовала при этой страшной войне между человеком и тем, кто дарил ему мед – она боялась плакать, но не хотела сдерживать слез – пару торпед полетело в гнездо, уже снесли верхушки темницы с шершнями и шмелями (все полегли одной кучкой, так и не увидев ни мига на свободном воздушке и мирного солнышка).
Она долго еще умоляла не нападать, оставить мальчика-шмеля в покое, «пусть правит себе»; но ответ был один: «Он когда-нибудь подрастет и поймет, что мед можно не только бесплатно пить… Я не потерплю конкурентов! Пусть покорится мне, или я распилю их гнездо на части, ни козявки не пощажу! Мед либо мой либо ничей!!!».
Другой танк стрелял по галеркам с сотами – с грохотом ломались осколки, едва слышно для людей, но во все горло пища, скатывались личинки, жалко и тяжело шлепавшиеся на острые камни, придавливались люди, но, помня о щедром вознаграждении каждому, кто очистит дворец и тем самым вернет мед «законному хозяину», вставали и кривые, с ожогами и уколами, пухлые от полученного яда, мерзко ползли к хозяину гнезда.
Он напрягал всю силу рук, нанося уколы им, пытавшихся его повалить и опутать цепями; брюшка и крылышек, чтобы отдавать приказы и желать не терять надежды пчела, осам, едва слышавших и себя в животном страхе перед вспыхивающими заревами выстрелов. Пытавшихся молить о пощаде и выносивших мед, личинок и пленных – расстреливали со всем принесенным из пулемета.
- Ну, что ты плачешь? – Мистер Фор все сиял, точно не убивал насекомых, а просто пришел к ним в гости, развязно обнимая Вибиан, мечтательно закатывая подлые глазки – Куколка, подумай, как ты роскошно будешь жить со мной, когда мы продадим лабораториям этого уродца, а весь мед пустим на наше предприятие?..
- Никогда! – вскрикнула она, оттолкнув его и просто побежав: пусть ее вместе с какой-нибудь, подвернувшейся под град выстрелов, пчелой убьют, чем она будет даже слышать о таком от бесчестного начальника.
Гигантскую осу все-таки поймали, метко бросив в нее раскаленным прутом, сломав ей талию. Она упала, виновато глядя вслед своему королю: одна из самых могущественных когда-то, ей пришла пора умереть; и все же, она не жалела, она знала, что сделала все, что могла.
Вибиан, будучи сердобольной девушкой, не могла упустить шанса хоть как-то облегчить страдания насекомому (когда-то она их боялась, но сейчас видела в них кого-то родного, маленького и беззащитного, несмотря на жало и мощные быстротой крылья).
- Маленькая, пей! – пряча глаза, она придвинула, откупорив, бутылку с водой осе.
Он смотрел на это, затаив дыхание – никогда он не видел подобного существа, мягко гладившего пальчиком обширное брюшко его умирающего врага по природе, с упавшими на лицо каштановыми волосами, отчего-то так напоминавших ему ворсинки… собственного брюшка, что-то еще имело это существо – это просто диво – оно тоже имело дыхание, глаза, голос, руки, какое простое, грациозное и дивное…
Он почувствовал, отчетливо, что на все согласиться, лишь бы оно не плакало, лишь бы посмотрело на него без боязки и ненависти; лучший мед готов был отдать, лучших пчел… что-то необъяснимое ему шептало – все, только бы хоть миг увидеть это существо поближе, не отвлекаясь на пролетающую орду шершней, азартно гоняющейся за незадачливыми новичками-снайперами, орущими, как на казне; пыль и слизь крови, перемешивающуюся с капельками алого, тонко алого (существо, такое хрупкое, чуть порезалось о жало, пытаясь спасти осу); только не это!
Словно очарованный, он побрел прямо под выстрелы, навстречу ему, не обращая внимания на крики ужаса и брезгливости, хитрого потирания ладоней Мистера Фора.
- Стоп-кран! – скомандовал он по рации, оглушительно (а он даже не вздрогнул, он был глух и слеп ко всему, кроме существа, испуганно оглянувшегося и прижавшего к себе мертвого гиганта, с замиранием благовейного любопытство следя за малейшим его движением) – А вот и мальчик-шмель!
Да, может, он и есть тот, кого сейчас назвали; чуть стыдливо спрятались крылышки (прелестное существо посмотрело на него); вдруг ему… захотелось стал притихлым, покладистым, воинственность и отчаяние яростное желание убивать как жалом сняло; на душе стало тепло, брюшко успокаивающе передавало тепло окоченевшим от холодного жала пальцам.
- Может быть… - скромно шагнул бы он вперед, если бы мог (крылышки как можно красивее и мужественнее, величественнее поднесли его вперед – существо, манившее к себе, не отрывало от него глаз); мягко и четко отдалась команда слугам: «Не сметь убивать! Возвращайтесь во дворец и ждите меня!» - враз резко после стычки поредевшая масса его крылатых придворных вернулась, торопливо-с трудом, оставив только свиту-телохранителей ждать и сопроводить короля).
- Что вам будет угодно? – как можно любезнее произнес он, пряча кислую улыбку и суровое выражение глаз от Фора (он понял, что это тот незнакомый никому, кроме себя, тип заставил существо плакать).
- Ты обязан платить мне пожизненную дань за то, что я пощадил тебя и твоих осенок, мальчишка! – играл ядовитым тоном, что дало, тот.
- Хорошо, только… - он не решался сказать это вслух.
- А, ты про цену за это? – перебил его бизнесмен, недовольно-вынужденно доставая кошелек. – Так и быть, сколько?
Мелькнули деньги.
- Что это за тонкие пучки? – непосредственно поежились его крылышки; чистосердечно он нашелся, что ответить. – Мне это не надо, в нашем мире вряд ли надо столько сомнительное…
- А что? – нетерпеливо тряхнул головой Фор, слепо не глядя на уставших, тоже поредевших уцелевших вояк со своей стороны, охающих от укусов насекомых.
- Пусть останется у меня. – чуть не шепнул он, указывая на очаровавшее его навек существо (то есть на Вибиан).
- И всего-то? – ухмыльнулся собеседник, фамильярным жестом приглашая девушку подойти.
- Ты пойдешь с ним! – сурово повелел он, грубо ткнув в нее пальцем. – И не смей сдавать нас, я тебя сам поджарю его осами за это!
- Мы квиты, забирай сколько угодно меда, а сейчас – уходи! – прикрикнул он, бережно закрывая собой ее и, боясь поверить в то, что это, быть может, навсегда, аккуратно взял ее за руку и напряг крылышки, чтобы пойти с ней во дворец.
Вибиан с удивлением встречала для себя мир фантастический – все же выжившая гигантская пчела носила на спинке обломки сот, колоссальных размеров шершень отлеживался от полученных ран, мелкие, огромные, полосатые, черно-желтые жужжащие создания были повсюду (невольно она чуть испуганно прижималась к нему, ловя его улыбку, легонький смешок и добродушный шепот: «Они не тронут тебя! Они меня слушаются во всем!»).
Приветливо урчали личинки, ловившие мед, устало маршем проносились трутни, неся в мешочках из прополиса им мед… Это было повсюду – переливающееся, сладкое, точно живое чудо; температура тут была неимоверно подвижная – где чел, ос и их сородичей не было – стоял холод, почти такой, какой свойственен любой пещере, где они были – было жарко, хоть ходи нагишом.
- Чувствуй себя как дома! – он гостеприимно придвинул ей блюдце с медом, располагаясь на троне, все продолжая тихонько радоваться, что хоть кому-то его дворец понравился (у девушки восхищенно, совсем по-детски блестели глаза и пальчики указывали то на одно, то на другое чудо в гроте-дворце).
- Меня зовут Вибиан! – быстренько извинившись за неучтивость, - торопливо сказала она, разделив ломкое блюдце пополам, дав и ему пить. – А тебя?
- Они называют меня королем – он вдохновлено указал на рой подданных, - Люди – врагом… Ты зови меня, как хочешь.
- Откуда ты знаешь людей? – с интересом подперла щечки кулачками она, усаживаясь рядом с троном.
- Кто живет не один день, тот быстро и хорошо их узнает – лукаво-кокетливо подмигнул он ей, сам себе удивляясь (видно, что-то заложило в него понимание не только насекомых, но и людей).
- А откуда ты такой?..
Вопросы-ответы, рассказы стали сладким и радужным звуковым оформлением его дворца, в котором привычно переругивались, перекликались пчелы, отчитывались осы, сплетничали шершни и ныли шмели.
Он точно открывал для себя второй, новый мир, хоть знал, интуицией и до этого, что есть на свете лакомства кроме меда, домики для пчел, где их разводят, домики и для подобных ей и ему (отчасти, быть может), что люди тоже, как пчелы, что-то вечно носят, ищут, говорят, ходят…
И вместе с этим, непостижимый, восхитительный мир переливался теперь в каждой капельке меда – есть с ним и картины, и звуки, передающие его сладость, есть много черных пчелок на белом фоне, как соты выстраивающиеся друг за другом в целую… сущность его.
Все это постигалось им, с нею, было нескучно, ново, ни на что не обращалось внимание, кроме ее тихих вопросов и улыбки, наблюдения за ее руками, робко и крепко державшихся за его брюшко (иногда он вылетал, на самые красивые, с его точки зрения, луга, пока пчелы-осы возились с нектаром, он не боялся взлететь, кружа ее на руках в воздухе, срывая самые прекрасные цветы, точно коронуя ее венком из них).
А люди будто и не существовали и в то же время он был в обществе их, их истории – она показывала ему картинки с изображением человеческих королей, фабрик, праздников.
Особенно его поразила фотография ребенка, крохотного существа, ребенка голубя, ребенка собаки, и кого-то, кто снова напомнил ему о себе маленьком – творение с щечками и любопытными глазками).
Пчелы все работали, как по механизму, угрожающе внутри поднимая возмущение. Возмущение, что король позабыл о них, что личинки вырастают, трутни больны, а кто будет кормить рой, если никого не будет в пополнение; осы и шмели – все же чужаки, просто мирно согласившиеся жить по одним законам.
Они тоже имели хитрость, и потому, чтобы он открыл глаза, принялись недобро жужжать, когда она приближалась к ним, показывать жало.
А после вообще произошел случай, навсегда подорвавший хрупкое и без того доверие к ним – пока он вылетал на обход кладовых меда и помогал отдать дань меда людям Фора, гигант оса блефуя замахнулась на нее жалом.
Она закричала, сожалея, что не слушалась себя, пыталась обмануть, принимая грозных хищников насекомых за лаковых и домашних зверьков (он не предал ее, просто они дикие, она сама виновата, что забыла об этом); дрожь и слезы вырывались, как в лихорадке был мороз и жар одновременно, она лепетала, точно в бреду; стыдясь, но не имея силы остановиться.
«Предательница! - орало неистовое жужжание его крылышек на осу. – Как ты посмела?!»
«Раньше я тоже так делала, ты только хвалил!» - по-своему правдиво ответила та, с трудом напрягая для ответа брюшко.
«С ней так нельзя! – выкрикнула вибрация его в ответ. – Да лучше б ты тогда поджарилась!.. Ну, что ты молчишь?! Либо моли меня о прощении, предложи, как загладить вину… - (высунулось жало) – Либо я тебя сейчас сам прибью!!!».
«Это чужак! – невозмутимо-тяжело отвечала собеседница. – Лучший способ загладить вину перед чужаком – оставить живым и отогнать его!».
Это были последние ее слова – он, не осознавая, что творит, с размаху воткнул ей в грудку жало; отпрянувши, опомнился и страшно провел внутренними глазами аффект, отчего так? Что заставило поднять его руку на свою самую верную служанку? Пронеслись события, оглушительно чиркнуло пламенем последнее ее слово – «чужак», «прогнать». Он… почувствовал, что ему легче себя пронзить жалом, как он мечтал неоднократно, чем прогнать ее, чувство власти крепло… или то была не власть, а нечто, сметающее всю память, словно говорившее его голосом: «Никогда!».
Он полетел по своим делам, шатаясь от потрясения, пчелы и осы ничего не замечали; привычно замелькали дни и ночи, ставшие самыми интересными и приятными за всю его жизнь – днем – прогулки по полянам, беседы за кувшинчиками меда, помощь пчелам, ночью – грезы и неясные мечты, мягко набрасывавшие на него бессонницу.
Но вдруг… размышления роем бросились на его рассудок – что же заставило его оставить у себя ее, отчего взбунтовались пчелы, все крепло, все как-то странно и хаотично перемешалось – она – не они, и в тот же момент, он ощущал себя одним из них, и ее тоже, только как… трутень и самка; нет, это слишком безумная мысль – одергивалось здраво что-то внутри, неловко, все это просится сном, дождешься, перетерпишь – и сна нету.
Но утро ли, вечер ли, размышления не рассеивались, он понял – он взрослеет, как иначе назвать его поступки; при которых управляет роем, оставил ее, и невольно что-то внутри оглядывается назад, на коконы с ушедшими – неужто он также оставит и ее, унесет с собой в ворсинки все ее дивные сказки, шутки, рассказы о дальних странах? Пчелы не понимают ее, осам не дано… но кто же поймет кроме него? Или правы они в том, что она чужак?
Вопросы жалили его сердце, не давая ответа, казалось, бросая его ощущения то в память, то в надежды, то в полубезумие; рой, тягучий мед, все смешалось, и казалось, не было шанса выпутаться; но… он оглянулся и открыл глаза: он король, и он не оставит умирать свою империю… он не оставит ее, не подарив радости иметь тоже ребенка, только не личинку, а такого же доброго, умного, красивого, как она… он не оставит свою душу (она не хотела отправляться потом в неведомый мир, не подарив любви).
Он стал задумываться еще глубже, все меньше отвлекаясь на добычу меда – прав ли он, имеет ли он право на это? Но мед все тек, рой все жужжал, мысли его путались, когда он видел ее, она сидела рядом, тут…
...На миг ей показалось, что было менее холодно, и все же что-то не давало ей очнуться от размышлений (как точно неловко было очнуться).
Легкий холодок все же заставил ее оглянуться: пуговица за пуговицей, медленно снималось платье, он, конечно же, в восторженном изумлении смотрел на открывающиеся контуры.
Да, они были волнующими именно своей открытостью ему, царившей прохладе, мягкие, точно хрупкие, никогда не видел он таких; глаза жадно ловили изгибы - упавшие волосы открывали затылок с приятной родинкой, далее очертания плеч, чуть и непроизвольно двигающиеся лопатки, линия между ними заключала какую-то противоречившую общей хрупкости силу, что влекла дальше...
- Повернись, пожалуйста; я хочу посмотреть на тебя еще... - мягко наклонился он к ее уху, с интересом отодвигая пряди волос от ее висков (поймет ли, что холодок тут иллюзорный?).
Она растерянно отметила упавшее платье и смутилась, чуть мотнув головой - прядь снова скрыла ее глаза.
- Мне холодно. - стыдливо цеплялась за иллюзию, попытавшись отодвинуться.
- Погляди на меня - я наг, и не стыжусь этого, - еще ближе прошептал он, взволнованно дрожа, - Меня таким родили и вскормили, природа... Она не признает оков, может, потому вы так хотите спрятаться от нее за ними?
- Но это цивилизация, культура... - едва слышно отозвалась она, не представляя, или представляя со страхом, зачем он снял с нее "оковы".
Он не знал, как еще объяснить все, что думает и чувствует, на мгновение вспомнил - слова тут иссякли за бесполезностью, они как бы тянули лишние секунды, накладывали еще и еще кружившие голову огонечки, как их называть, бояться ли, он не знал; но чувствовал, что не может сопротивляться им.
- Я взрослею, и мне страшна эта мысль тем, что, годами роем находят всякие проблемы, размышления о подобных пустяках, как цивилизация, а ведь... Я не хочу больше думать об этом, хочу одного... Кушай мед, управляй моими слугами, забирай их труды, лишь... Будь моей... - не в силах сладить с секундами, эхом повторил он, совсем близко от ее глаз и губ.
Он коснулся их, ощутилась одурманивающая мягкость, любопытство, походящее на неудержимый азарт (что-то еще скрывалось за ними, увлекающее).
Он не видел (глаза не могли смотреть, когда сердце обуревала фантазия, горячая, щекотливая, она рвалась оттуда через него на волю (дрожь все еще чуть была, когда она обняла его слабо отталкивавшими, а теперь замершими руками; было ощущение, что все путы внутри себя рвутся, оглушительно, не давая времени сожалеть (не о чем) ).
От этого ощущения он ахнул, приоткрыв рот и обнаружил для себя, что она тоже его приоткрыла, видно хотев еще что-то сказать (мягонькая, мокрая частичка ее рта беспокойно шевелилась). Желая ее успокоить, он совершил движение своей, что тоже имел - не получилось: нечто, затягивающее, сводившее с ума, диктовало его еще и еще трогать, ловить дрожавший язык ее своим (может, он напоминал ему куколку, как привычно было ему погладить ее)...
Так вот что он хочет еще - как-то инстинктивно подсказалось ему, лишь он резко откинул голову назад, оторвавшись от ее губ, осознав, что если не прекратит, зацелует ее до бессознательного состояния; пытаясь оглянуться - трудно: глаза нервно чуть моргали, сердце колотилось, он едва дышал; надо бы успокоиться, очнуться, не... хотелось, не мог!
Теперь он видел ее (во время поцелуя как-то неконтролируемо она упала, повернувшись, ему на руки), глаза его боялись поверить в то, что видели и ликовали вместе с тем: мягко упавшие в очередной раз волосы, лицо, с выражением чистого, как-то дразнившего, дремавшее в нем, воображение, первого столкновения с таким, губы безмолвно точно протестовали и покорялись одновременно, чуть приоткрывшись, глаза смотрели прямо, с сотней вопросов, не требующих ответа уж давно (не сон это был ведь).
Он на таком коротком расстоянии резонансно чувствовал такое же бешеное сердцебиение и неровное дыхание, как у себя, и ему было это упоительно чувствовать, упоенный, он решил за это приласкать еще глазами ее, изучая и открывая для себя.
За лицом следовало что-то потрясающее его, все разгоравшееся, воображение, длинное, откидывающееся назад, он, как околдованный скользил по этому взглядом, в бликах заходившего солнца, ему вдруг почудилось, что сгусточек меда, сконцентрировавшийся в середине этого, появился и аппетитно заблестел. Он судорожно-жадно бросился "пить" мираж, но... ему действительно было сладко касаться нежной серединки шеи (край уха слышит: она громко задышала; последний пут внутри от этого отлетел напрочь, с силой, молниеносно - он чуть коснулся языком "меда").
Воображение стало материлизовываться и мнимое лакомство словно ожило... опьянило его, слизнул - она тихонько вскрикнула, совсем тихонько, но он не мог оторваться от ласкания ее шеи, хотел успокоить, крепче обнял, но только также чуть невнятно откликнулся затихавшей вибрацией голоса.
Он сам себе удивлялся и понимал - так надо, что ни голос не слушается, ни руки (механическим отдаванием движения мышц он ощущал, как его руки сильно-робко приближают к нему ее), ни "мед" - сладость потекла дальше, открывая его взору соблазнительные для обтекаемости, от этого - для него плечи, щекой он легонько прижался к одному (он хотел ее согреть).
Непослушная текучая "еда" спускалась все ниже и ниже, он ощущал раскаленность ее, может, это его распалившееся воображение, может, ее притягательность: щека, путешествуя вниз по ее плечу, почуяла, что находиться совсем рядом с ее сердцем, наверное, оно представлено теплой звездой.
Что-то она мягка, округла, необычна... он отвел прикрывавшие руки, посмотрел: формы, кроткие и усыпляющие очертаниями, они как живые: положив ладони, им еще явственней ощутилось биение ее сердца.
Интуитивно же подсказывалось: он коснулся - и что-то в ней открылось, оттенок отчаяния и последнего рывка борьбы, нелепой или закономерной (тут было все не во власти здравого смысла), нотка окрыленности... именно: он почувствовал сильное возбуждение, когда она, сильно дыша, запрокинув голову и закрыв глаза, заключила его руки в объятия своих, а после, гладя, тихонько стала их опускать.
"Мед", этот запретный и давно знакомый плод, опять объявился, еще более тягучим, сладким, он буквально почуял его и открыл глаза - перед глазами кокетливо чуть подрагивала серединка ее живота - мягкого и томно обширного мирка, по которому так и текли словно блики чего-то сладкого; ему остро захотелось что-нибудь с ней сделать, заглушить, точно безмерно стучащее в висках сердце; но сама собой пришла идея положить подбородок на нее, аккуратно, осторожно слегка надавливая.
Она чувственно тихонько поджала еще больше согнутые в коленях немного ноги, надеясь, что он не увидит; его взор, несмотря на полуприкрытость глаз, неумолимо отметил это, ведь все, все жадно, быстро ловилось им, малейший ее вздох или тихий стон; все лишь вдохновляло его.
Он понимал ее природу, не мог справиться со своей: все его вводило в безумие - "мед" потек дальше, по ее бердам, голод и желания сочетались, хмель усиливался все больше - он никогда не видел ее, ее такой, со всей очаровательностью ног и грациозностью рук, почти бесчувственно откинутых, везде "мед", он притихло-с замиранием сердца, дыхания и голоса, взгляда ощущал - "мед" вливается в него, заменяет все его комплексы и тревоги на свою живительно-покоряющую силу, она в нем, как и он.
Напористо и игриво, его пальцы сплетались с ее и приглашали их всклочить чуть мокрые и растопыренные волосы на голове, не думавшей ни о чем, кроме удивительной вещи: было жарко внутри, воздушно-затягивающе жарко, хочется бороться, покорить себе это чувство, он даже пробовал набросить остатки пута, ничего не вышло вновь: кровь ударила в голову и заставила молчать всякие рассуждения (ощущение покорило).
Ей было ново, непривычно, все представлялось негаданным всесметающим вихрем, но она ничего не могла поделать: его тело также как бы предлагалось самой смелой ее задумке, щедро рисовалось в самых, с его точки зрения, красивых и мужественных движениях, также манило глубиной глаз, не отпускающей, голосом, какой-то смелой и благородной чертой бровей, совсем взрослой (он по натуре мужчина), необыкновенными непостижимой загадочности чертами лба, щек, подбородка; он сильный.
Это чувствовалось в неустававшей склоняться над ней шеей, плечах (они с жаром исполняли ее каприз и медленно чуть покачивались под ее руками); руках и губах - их пронизывала страсть к ней (она смущала, пугала, но, напитавшись соков стеснения и легкой боязни, все не утолялась, это хитрое, ловкое творение его сердца, оно тоже было сильным).
Сладострастно, он принялся пить "мед" с ее лопаток, чуть втягивая воздух, как бы боясь упустить хоть каплю его, уничтожая и след ворсинки от платья, когда-то тихонько стянутого им, раздевая ее, он еще тогда сказал без слов, что "оковы" не нужны; но они лукавые, незримые, точно хотели притаиться на восхитительной формы, ее спине, жуликовато подкрадываясь все ближе и ниже к ней, к нему.
Он принимает их на себя, с готовностью, торопливо и радостно, ему плевать на их колкие жала, устрашающее жужжание потом не то в совести, не то в тоске (долой их, прочь все это), и они не устоят также перед поцелуем...
Он не пропустил в своем мозгу невозможность упустить шанс сделать ее своей королевой, какая-то интстинктивная, всепоглощающая жадность прояснилась в быстрых движениях его рук, цепко державших ее за талию.
- Потрогай его, не бойся! – решил он схитрить, выбрасывая жало.
«Ой-ей!» - только и читалось на ее лице (глаза испуганно смотрели на показавшийся объект – острое, крупное, сильное, оно так и грозило разить ядом; неудто он ее убьет? Нет, оно не убивает без его желания. Желание было одно – чтобы она стала его королевой…
- Не бойся! Тихонько! – прошептал он, целуя ее еще крепче (он чувствовал, как жало само просилось в нее)
Оно тихонько коснулось ее живота и легонько разрезало его в несколько направлений (вышли медленно подтекающие кровью штришки, зовущие к себе, при одном взгляде на них у него еще обильнее выделилась секреция, заживляющая и живительная) (его руки и дыхание дрожало – она его королева (секреция тихонько пошла в ранки).
Он заботливо посмотрел на нее (ему хотелось, чтобы ей было не больно, потому он пытался как можно нежнее водить по ее коже жалом, а сам – заставлять забываться ее в лобзании. Нет, она только, стеснительно-измуленно здрагивала и не знала, куда спрятаться от его глаз, рук, губ; подключилось и жало (кульминация, банально выраженная, грубо, страшно выраженная, кульминация империи, его… их империи – она будет его королевой)…
Пчелам пришлось смириться – спустя некоторое время она действительно принесла им продолжение – крохотные бусинки, будущие личинки (они вытекали из центра ее живота, собирались в кокон из защитных ворсинок; он был рядом с ней, в тот момент, взволнованно держа ее за руку, читавшего в глазах одно: «Мне страшно, ведь… я не умру?»; бусинки крохотным дождиком стекались, торопливо уносимые в специальные соты осами, от спешки скользящие ожоги оставались на ней, ей было больно и страшно; но бусинки точно сами толкались и вылезали).
Его дети были изумительны – он зачерпнул горсть бусинок – внутри пульсировало крохотное сердечко – там виднелся человечек, спящий, чуть напоминающий пчелку; были видны даже его глазки, прикрытые в умилительном сне; пока он будет спать, после он вылезет в личинку, и узнает, что есть сладкий и питательный мед, забота его и ее, защита, обеспечиваемая пчелами.
«Вы такие милые! – он чувствовал, что уже сейчас они понимают его, вибрацию его крылышек. – Растите большими и смелыми – я всегда буду с вами!» - он тихонько целовал каждую бусинку, потом ее, оживленно спрашивая, подходящие ли условия для их малышей тут, не стоит ли их вынести из гнезда.
Термодинамика поддерживается, охрана тоже, но… им четко ощущалось – надо общество, надо чтобы и его крохи узнали целый, волшебный мир (она рассказывала, что для ребенка придуманы игрушки, книжки, другие ребята, чтобы весело с ними гулять).
Сердце опять опечалилось, что-то не давало ему летать так же легко, как и раньше – они не похожи на других, как и он; эта мысль, как и тогда, когда он впервые увидел ее, привела его мысли в смущение, наталкивая на единственный, возможный исход…
Как-то, пока она спала, отдыхая после испытаний, связанных с рождением бусинок, он тайком покинул дворец и зашел к Фору, отпросить у него отсрочки, чтобы он дал вырасти его детям в тишине, без грохота грузовиков, увозивших мед, поднялся на локтях, чтобы заглянуть в окно и… понял, что лучше бы он туда не смотрел: медовый магнат был окружен какими-то алчно выглядящими людьми в белых халатах, приборами на подставках, колбочками, ножами; на столиках разделывались шмели и пчелы, на проекторе были графики и цифры, макет его дворца так же был.
- Мы должны забрать его детей, соединить их с пчелами! – заключал свою страшную для его слуха речь Фор. – пора покончить со шмелями, мальчик-шмель должен поплатиться за свой поступок, ему никто не позволял производить бесполезных уродцев!.. Завтра вы войдете во дворец (мои люди уже там побывали как-то, путь подскажут) и… Заиссследуйте этих выродков насмерть!..
Он шокировано упал с подоконника – отчего он не имеет права любить ее, своих детей? Как их спасти? Что делать? Вопросы снова роем напали на его истерзанное сомнениями и размышлениями сердце.
Пришлось подчиниться воле пчел, признать их правоту, как иначе можно было спасти ее (в случае невыполнения своего предложения они опять грозились зажарить ее насмерть): закрыв глаза, он отчаянно тыкал жалом в бусинки, прижимая потом их к себе, не зная, почему не может оживить и слезами, смешавшихся с медом.
«Это был единственный способ уберечь их от мук, ждущих их у Фора – что я, не понял, какой страшный он зверь, и еще меня зовет монстром… Я не хотел, но он не оставил мне выбора!..» - горько пытался утешить себя он, пряча слезы и возвращаясь на трон; надо было забыться, омыть жало в пруду (иногда рой купался в близлежащей речке), вспомнить задачи короля, развеселить ее, спрашивающих, куда делись все бусинки.
Ничего не получалось – улыбка его была мрачной, шутки – невыразительными, такое невозможно усыпить или скрыть; совесть горела огнем от тысячи пчел ужаса, насмешливо лился реками мед, который он ненавидел (из-за меда он убил своих детей!).
- Не презирай меня, умоляю! – взмолился он, упав брюшком, сложив молитвенно руки, - Я не могу допустить, чтобы они наживались на тебе и них!.. Они бы замучили вас насмерть…
- Лучше б я осталась тогда с Фором! – медленно сказала Вибиан, уходя от его объятий. – Не пытайся меня удержать, мальчик-шмель!.. – крикнула она, ударив его.
Он не дал отпора – только и мог он, что смотрел ей вслед, пытаясь остановить приказами пчел (те оживленно воспрянули от нор, вылетели, чтобы зажалить чужака); она бежала не оглядываясь; как бы своими скорыми шагами пытаясь забрать все чувства, что охватили его, когда он ее впервые увидел – не выходит, она не смогла их забрать: он полетел за ней, не жалея крылышек, еще можно все начать сначала!
Но… что-то сказало – нет, нельзя! – она скрылась в машине Фора, предварительно вызвав его по рации, сказав, что не желает «опровергать необходимость уничтожения этого монстра!». Он медленно вздохнул, позади суетились пчелы, требуя привычного внимания за своим роем.
...Он открыл глаза (родная лаборатория природы-матери исчезла за горизонтом). Не очень крупное брюшко все же гнуло к земле, руки стерлись в кровь, когда он ползал по траве.
"Мне больно летать, вы уж простите!" - обратился он мысленно к своим крылышкам, вполне поднимающих его в воздух, но ненадолго.
Он не помнил, кто его родил и как, но почему-то совсем не смущался своего обнаженного торса человека и мохнатого брюшка, в моменты опасности из которого, как он понял, высовывалось жало, крупное, кажется, одного его касания достаточно, чтобы распороть грудь человеку.
Он шел просто прямо, забыв о том, что когда-то пытался поверить в то, что может быть королем пчел, имеет права на любовь, империю, мед…
Ужели все это иллюзия, сладкая и тягучая, как это лакомство, стекавшее с его уставших крылышек, готовившихся замереть навсегда (перед тем как прогнать, весь рой толкнул его так, что он сам ужалил себя, распоров грудь и сердце).