Он жил на белом свете так долго, что стёрлись зубы и копыта, но жизнь его никак не кончалась. Жить хотелось, но сил для этого осталось так мало, что приходилось, таща повозку на рынок, часто останавливаться, чтобы передохнуть. Хозяин очень сердился на эту его ослиную немочь, ругался, пытался подстегнуть кнутом, но бока стали нечувствительны к побоям, словно покрылись защитным покровом от всяких посягательств на заслуженную, неторопливую старость. Да и кнут хозяина перестал быть боек и жгуч из-за слабости рук, его держащих, и стегал невпопад, иногда и вовсе не попадая на спину.

Хозяин тоже едва таскал ноги, дремал в дороге, часто не замечая остановок и медленного продвижения к цели. На рынке с телеги снимали груз и осла, то есть его, отводили в стойло, закладывали в кормушку немного овса, сена и оставляли вместе с другим тяглом до вечернего часа – закрытия базара. Здесь, в этом привычном заведении караван-сарая, он отдыхал, предаваясь мечтам, размышлениям, а теперь больше – воспоминаниям. Его уже не тревожило малое количество еды, игривые вскрики молодых ослиц, беспокойное топтание и пыхтение ослов, ещё способных к размножению и не до конца ухайдоканных тяжёлой работой. Освобождённый от удил, упряжи и телеги, он неторопливо поедал выданный корм, после чего впадал в дремотное состояние покоя – нирвану, как называли эту благодать временного отсутствия в мире гималайские ослы. Да-да, бывали у него и такие встречи. Мир тесен. И  все пути в нём ведут на рынок, а не в какой-то там Рим. Все ослы собираются именно здесь: одни – купить, другие –  продать, а многие просто пообтереться шкурой, поглазеть на довольство и нищету, украсть или выпросить чего-нибудь для живота своего. Продают на рынке и самих ослов, и хорошо, если хозяин попадётся добрый да степенный, а нет, так замучает своей дуростью до смерти – сделаешься доходягой и отдадут твои кости, чуть покрытые жилистым мясом, на корм волкам и стервятникам.

Разные мысли тревожат ослиную голову. Зачем нужен ослу разум? Здесь всё понятно: чтобы отвлечься от невесёлых, нелёгких забот по прокорму самого себя и хозяйской семьи. Это хозяин думает, что он кормит животное, а на самом деле всё бремя тяжкого труда в буквальном смысле несёт на себе осёл. Он и поле пашет, и товар на рынок поставляет, а хозяин лишь правит да кнутом стегает почём зря. И для чего только человеку голова дана? Наверное, для того, чтобы новые работы придумывать. С тем хозяйством, что имеет, справиться не может, ан нет, ещё что-нибудь найдёт, какое-нибудь занятие бестолковое, и осла туда же тянет. Нагрузит, бывало, на целый день, так намотаешься с телегой, втолкнёшься уже в темноте в стойло и падаешь, будто в обморок, до утра. А наутро, оказывается, никто богаче не стал от вчерашней работы, просуетились до вечерней зари и всё задарма. Вот и получается, что ослиный ум для отдохновения служит, а человеческий –

 поискам этой проклятой работы. Но почему глупых людей ослами кличут? Несправедливо. Осёл сделал дело и философствует, никому не мешая. Человек же не знает ни сна, ни отдыха, а мудрость своего светлого разума часто подменяет хитростью. И всё ради лишней горстки овса, то бишь – куска хлеба. А лишнее – оно лишнее и есть и впрок не идёт: либо подавишься, либо понос прохватит.

Купил его хозяин – молодого, статного осла в незапамятные времена, и с тех пор они не расстаются и состарились вместе, а теперь уж куда друг от друга, привыкли. Эх, молодость, молодость, как же это ты вдруг превращаешься в старость? Вспомнишь юные года – дух захватывает. Бывало, что на приглянувшуюся ослицу вместе с упряжкой и телегой взбирался, ни кнут, ни крик не останавливали. Слаще нет аромата загулявшей ослицы, тут уж тебе никакого удержу не случится, покуда не осадишь её, голубушку, под себя, а когда услышишь её дикий рёв восторга – гимн  твоей мужской силе, так и себя забудешь, а пройдёт пыл, жар – ушами  похлопаешь и подумаешь: а к чему всё это было? Но что было, то было. И хозяин не отставал. Сколько красавиц деревенских и городских в этой самой телеге попримялось, а после выпрыгнут из-под мужика, отряхнутся и бегом домой мужа обнимать – таково их бабье покаяние. Прямо как ослицы, только тем каяться не перед кем: мужей нет, так хвостиком обмахнулась да подалась к другому ослу. А осёл он тоже не шибко переживает разлуку, зажуёт тоску тем, что в рот попадёт,   и в стойло. Там и подумать можно без страстей и соблазнов о жизни, ослах и людях.

Сколько же он слышал всякого своими длинными ослиными ушами! Если рассказать – кто в слёзы, а кто, может быть, посмеётся над собой. Только не очень-то люди любят над собой смеяться. А ослы смеются каждый час, можно время  сверять с их громким таким смехом: «Иа, иа», что на ослином языке означает: «Ну и ослы кругом, ха-ха-ха!». Но все вокруг думают, мол, опять осёл от блажи орёт. Какая тут блажь, поесть бы досыта от трудов праведных, а так хоть посмеяться вдосталь. Да и как тут не смеяться!

Мужики соберутся у ослиного стойла и судачат, глядя на ненароком вытянувшееся моё детородное естество. Каких только мыслей и пожеланий не высказывается здесь, просто диву даёшься дури их мужицкой. Одна только их мечта о том, что, имея такое хозяйство, как у осла, можно, ничего не делая, жить припеваючи – все бабы твои будут. А ежели все они твои, то тебе их и кормить надо будет. У хозяина одна жена и та, как только телега во двор, бежит поглядеть, чего привёз, да узнать много ли денег выручил, а коли все бабы сбегутся, на куски растащат и тебя и осла твоего.  И потом, куда же ты пойдёшь с этаким ослиным хозяйством, к какой такой широкозадой ослице, да и куда всё это упрячешь до времени, в какие штаны положишь. Воистину – кесарю кесарево, а мужику ослиное величие подавай, и колом эту блажь из его башки не вышибешь, так поэт сказал. А бабам им только вначале интересно с великаном поиграться, а потом деньги давай или проваливай вместе с величиной ослиной. А куда идти? В ослиный закут? Так мужики и без ослиного величия туда захаживают. Сам видел. Ослица хоть и красотою не вышла, зато не выдаст и платье новое не потребует, подсыпь овса и довольна будет. Так что величина здесь ни при чём, величие оно в другом – в мудрости. Ослу какая польза от его крайней величавости – зависть, да ухмылки и неудобства всякие от возбуждения неуместного, а от мудрых мыслей покой и радость от извлечения из них истины. Миром правит не та голова, что к низу смотрит, а которая к вершинам обращена. Мудрость ведь с чего начинается – с разочарования. Не сразу во всём, а понемногу.  Сначала в молодой силе, потом в работе, которая не приносит никакой радости, в жёнах, что толком не знают, чего им от жизни надобно и так каплями этих разочарований копится мудрость.

Соберутся у колодца на водопой ослы и бабы, тут такое услышишь, что уши опускаются до самой земли. А им дурам и невдомёк, что ослы всё понимают, такое про мужей своих и товарок болтают, что диву даёшься – и чего они со своими мужиками живут, если все они такие сволочи и недомерки. На себя бы посмотрели – ни один осёл задрипанный левого своего глаза не положит на такое добро. Одни ходят, как жирные гусыни и пахнут, будто искупались в ослиной моче, у других одни кости, но те уж особенно злы, даже кожа на лице пожелтела от излишка желчи. Встречаются, правда, красавицы и весёлые и добрые, но к водопою не ходят, особняком держатся. И мужья у них степенные, да деловитые и по чужим бабам не носятся и к ослам своим добры, всегда овёс в яслях и по ушам, когда потреплют ласково. Так есть и будет у людей – если женщина мужа своего во всех желаниях ублажает, он вдвое больше становится и старается для неё во всём, а те, что языки чешут у колодца, так и проживут жизнь, не узнав даже, с кем её жили потому, как дома подле себя мужа редко видят. Мужья домой к отдыху и ласке идут, а если их там крик, да хай, ждут, то они к милашке норовят завалиться. У ослов хоть жён и нет, но если ослица ласково за шею тебя зубками потреплет, то так и хочется ей и овёс свой отдать и лучшую травку на пастбище уступить и всю ослиную свадьбу с ней одной и праздновать. Всё, как у людей. У них всему учимся. Или они от нас это всё перенимают? Но как-то уж очень неловко они это делают.

Намедни хозяин в корчме принял лишнего вина в свой усталый организм, друзья погрузили его чуть живого в телегу, а его потом куда? Конечно же, домой и доставил. Хозяйка наша такой крик подняла, будто покойник в доме.  Соседи прибежали (стыд-то какой, даже я, осёл голову к земле опустил, будто вместе с хозяином бражничал),  а она – вот, мол, поглядите, какой у меня муж пьяница, а те вроде как сочувствуют, а назавтра у колодца над ней же злословили и хохотали. Дура-дурой. Хотелось ей посоветовать – ты не кричи, и не вой, если муж пьяный явился, а утром приласкай хорошенько, покорми, наряди покраше и проводи из дому и долго с любовью вслед смотри. Потом вздохни глубоко и ступай по делам своим женским. Тут соседи и задумаются, а был ли вчера муж её мертвецки пьян или только всё это привиделось, и замолчат от недоверия своим глазам завистливым. Так в удивлении и будут жить, а ты доброе имя мужа сохранишь и счастье супружеское. Но как всё это рассказать? Оттого, наверное, Господь и не дал языка нам, тварям земным, чтобы мы живы остались. Так хоть только от своей рабской доли страдаем, а за правду никому головы не сносить. Ослу тем более.

Стар стал, но и хозяин не лучше. Многое забывать научился. Поедем в город по делам, привяжет меня у дерева, сам пойдёт перекусить, а потом найти не может то место, где меня оставил. Часа два кряду кружится рядом, да около моей стоянки (мне ли не знать время, каждый час смеюсь над чем-нибудь), а как найдёт мне же и всыплет, будто это я потерялся, а не он обеспамятел от старости. Зачем привязываешь, если потом найти не можешь? Без пут я тебя сам, где хочешь, найду, и домой доставлю. Так сказать ему хочется. Но остаётся только подумать: «Старый ты осёл, совсем из ума выжил».

Старость пришла, а ведь будто только жить начал, размышлять спокойно, без увлечений страстями. А то как в молодости было – придумают что-нибудь эдакое ослы и начнётся на всяком базаре смута. Толкуют, дескать, есть такое дело – свобода. Гуляй, пасись и никаких тебе хозяев. А где гулять, и где те пастбища вольные, никто толком объяснить не может? Кругом люди, города, сёла, куда можно идти? Найдут и вернут. Нет,  втемяшится в ослиную башку блажь и тут же всякая выдумка подоспеет. Что, мол, знающие ослы говорили – есть такие страны и города и в них одни только ослы живут, и управитель там тоже осёл. Но кто его знает тамошнего осла-правителя, лучше он или хуже хозяина? Свои они бывают чужих злее. То овёс твой сожрут втихую, а то лягнут в бок так, что, неровён час, и копыта можно отбросить.

Помнит он такой случай. Появился на рынке вшивенький такой, бездомный ослишка, ну и давай  баламутить, дескать, свобода просто так не даётся – за неё надо бороться и начал подбивать ослов на побег от хозяев. Мол, знаю места благословенные, где реки молочные и берега кисельные, то бишь вода чистая, а кругом поля овса и разнотравье высокое. Поверили, и с десяток молодых, сильных ослов ушли с ним в ту сторону, где живёт свобода. Хозяева, конечно, искали свою пропажу, но после попечалились и других помощников себе завели. А через пару недель явился один из беглецов – холодный, голодный и уши от страха дыбом торчат. Отлежался малость, отъелся и рассказал, как ослы свободу добывали.

Долго шли, стороной деревни обходили, чтобы с людьми не встретиться, наконец, пришли в горное ущелье. Благодать. Трава по шею, воды полная река – гуляй не хочу. Того вшивого осла вожаком избрали  (ну вроде благодарности ему от стада) и пошла жизнь вольная и весёлая, как в раю. Но на седьмые сутки ослиного благоденствия, в самую глухую полночь пришли волки, и всё свободолюбивое стадо вырезали под корень вместе с вожаком. Так всегда, ищешь свободы – попадёшь к волкам. Она, эта самая воля есть только у хищников, они и определяют травоядным меру свободы. От обеда до ужина гуляй, а там видно будет. Из десятка добрых ослов с той воли один вернулся и тот, попробовав свободы на вкус, первым теперь в загон бежит и больше ни шагу без команды не делает.

У людей с поисками свободы дела обстоят ещё хуже. Ну, сожрали волки десяток ослов, капля в мировом масштабе, можно сказать ничего не изменилось, а у людей всё по-другому. У ослов и терять-то нечего, кроме удил. А у людей заведётся какой-нибудь баламут и пошли разговоры про родники с живой водой и прочую халяву. Баламуту ему чего – у него ни кола, ни двора, ни осла, ни цыплёнка, а говорит так, будто раньше царём был, и горы золотые всем сулит от царства того неведомого. И надо всего-то для входа в царство то, распрекрасное, порушить всю нынешнюю жизнь, истребить всё, что под руку попадётся, а за сим грянет новое житие – светлое и сытое.

Начинается всё очень даже просто. Приходит утром на рынок мытарь, чтобы налог собрать – кесарю кесарево – а тут баламут, мол, не платите, никому вы ничего не должны. Найдутся горячие головы с тяжёлыми руками, возьмут того несчастного, подневольного служку, да и побьют крепко, следом полиция придёт бунтовщиков вязать. И пошло и поехало, всё вокруг раскатают и даже не по брёвнышку, а в щепу разобьют. Уж так покуражатся, так погуляют – любо-дорого посмотреть на тот погром. Сами себя люди не узнают. Самые смирные, да тихие, что от любого случайного взгляда робели, героями становятся и все и всё вокруг заплатят за их ранешнюю слабость и трусость. Тут уж не сомневайтесь. И рубаху на себе порвут и мундир полицейский истреплют и кровь, не сумняшись, прольют. До самого края пойдут, до конца, пока не остановят их солдаты, да прикладами не побьют, а то и стрельнут кого для порядку.

Пройдёт пара-тройка дней после того гуляния, кинутся баламута искать, а его и след простыл. Он уже далеко, в других местах рассказывает, как славно под его руководством народ гулял, и царствие всеобщей свободы добывал.  Говорит – дух захватывает. Все ослы верят. Ближние граждане верят и дальние, ещё живущие при своих домах, жёнах, достатке. Ну, а те, что уже царствие свободы обрели, бродят теперь по пепелищу и собирают, чего и где осталось от погрома и плача несут эти крохи домой, чтобы детей покормить. И ослы вместе с ними ходят, стойло-то их тёплое тоже в щепу разнесли, еле копыта успели унесть. Вроде наука впредь, но людям всё нипочём, как услышат про вольные хлеба, звереют на глазах, что ни попадёт под руку всё на слом идёт. Потом от зари до зари трудятся, строят рынок, дома и даже новый полицейский участок тоже они, бунтовщики отстраивают и тюрьму, в которой потом и сидят за дела свои безумные. Посмеёшься и поплачешь вместе с ними.  Иначе  нельзя – судьба ослов и людей навечно связала, порой и различить трудно, кто больше осёл.

Из поколения в поколение ослы рассказывают друг другу мудрый ослиный эпос про стародавние времена. Там в древней Фессалии человек по имени Луций, о котором писал Апулей, был превращён колдуньей Фотидой в осла (хотя разница всегда была только в обличье) и долго проживал  среди людей. В ослином образе он пустился странствовать по стране, выглядывать что, где и как делается – сам всё понимает, а людям и невдомёк, они дела свои мерзкие втихомолку творят, не зная, что этим поступкам свидетель имеется. Считается, что все поздние ослы от того самого фессалийского осла и произошли. Послушаешь сказ того Апулея и сразу понимаешь, что род ослиный человеческому роду друг, товарищ и даже брат. Всё видим, всё понимаем, а людям неймётся, не признают они нашего с ними родства, хотя тоже, небось, про того осла читали и смеялись, наверное, над ним, а надо было над собой плакать. Всегда так – люди смеются над чужими поступками, а сами ничуть не лучшими делами заняты, но признавать того не желают. В том и вся беда.

А уж если какой-нибудь осёл к власти дорвётся, тут держись – всех достанет своей упрямой дуростью. Дурная голова ногам ничьим покоя не даст.  Всю жизнь переиначит. Кукурузу в тундре заставит сеять и оленей в Ялте разводить. Памятник себе при жизни выстроит, да такой, чтобы ушами небес касался. А как прогонят его из высокого кабинета, никогда не поверит, что без его ослиного разума белый свет может спокойно жить и творить. Так и будет потом до конца жизни брюзжать и обвинять всех, кто на глаза попадётся, но желающих быть рядом  мало окажется – при славе видеть не хотел, а теперь и сам никому не нужен.

Ну, а если, не дай Господь, ослице какой власти прибудет, тогда туши свет потому, что он больше не понадобится – она  станет сразу и луной и солнцем. Весь мир будет удивлён её красотой и великомудрием, но тоже до поры, пока из барского стойла в хлев не погонят. Тут уж все от души насмеются. Такие они эти наши ослиные дела.

Упрямы люди, хуже ослов, но  признаться в этом, ни за какие куличи не согласны. Хозяин всю жизнь на базаре торгует, знает наизусть, сколько можно продать товара в самый большой базарный день, но каждый раз грузит в телегу добра наполовину больше, чем потом у него купят. И получается, что туда груз тащишь непосильный, жилы рвёшь, но ещё и домой половину привозишь. Разве это по-человечески? И всё это от жадности, а вдруг получится и дело большой прибылью обернётся. Жизнь проходит, и ни разу не получилось великой прибыли, а дурь ежедневно случается и к старости копится и таких размеров достигает, что дивятся тому ослы и сами люди.

Всё с малого начинается – ослик в осла вырастает, поросёнок в свинью, а человек редко намерения своих ближних оправдывает и свои тоже. До человека дорасти – трудный путь, проще в осла или свинью превратиться. Человекообразные подобия животных встречаются чаще, чем просто люди. Кому этого не знать, как домашнему ослу, что всю жизнь среди людей прожил, ни единого слова не промолвил, но всё понял и от того горек его овёс. Ибо многие познания, многая скорбь бедному ослу.