ПРОДОЛЖЕНИЕ...

 

   Наверное, большинство мужчин и женщин, в начале знакомства задают друг другу множество вопросов, ожидая получить исчерпывающие правдивые ответы, чтобы составить по ним мнение о человеке. Это первое мнение – очень важное, изменить его сложно, только время и совершённые поступки способны добавлять детали в уже написанную в голове художника картину. Может, поэтому мы бываем так искренни в первые часы знакомств? Искренни даже в своих заблуждениях.

- Между мужчиной и женщиной, - повторил я, выдерживая паузу, заставляя собеседницу ожидать ответ. Ведь этот вопрос наиважнейший за сегодняшний вечер. – Вообще-то, как мне кажется, бывает, но в абсолютном большинстве их отношения переходят в другое качество, когда начинает руководить чувственность, а не логика. И тогда дружбе приходит конец. – Я посмотрел на Леночку, она внимательно слушала меня, опустив глаза. - Но, правду сказать, я думаю, что как исключение, всё же иногда после чувственной фазы и последующего расставания, могут сохраниться элементы дружбы. Только для этого лучше не видеться часто.

   За окном мело. Подвывала вьюга. Мы зажгли свечу и погасили электричество. По стенам плавали тени от уличного фонаря, раскачиваемого ветром. В полумраке комнаты предметы, казалось, изменили свои формы и очертания. Спать не хотелось. Ну и пусть утром топать по свежим сугробам до своего автобуса! Пусть завтра я буду зевать целый день. Я не променял бы тогда это мгновение на месяц жизни. Не променял бы ни за какие ценности хоровод теней на стене.

   Толик сегодня работал в вечернюю смену, а затем собирался в «Круглую Башню» - ресторан в центре города, действительно расположенный в старинной пузатой башне, сложенной из дикого камня и бывшей некогда грозным форпостом, а ныне ставшей экзотическим питейным заведением. У него появились деньги, ведь мясная лавочка всегда была прибыльным делом, он приоделся, прикупая одежду у фарцовщиков, и весело тратил лёгкие деньги в ресторанах.

   Звал он и меня. Но, во-первых, я бы не пошёл туда из-за Леночки, во-вторых, из-за отсутствия денег, а в-третьих, не особо-то я и любил рестораны с их разухабистостью и нескончаемым праздником. Хорошо, что сразу после работы я успел забежать в магазин к Толику и предупредить его о своей гостье.

- Ну, и славно, - сказал он, - а мы тогда с Мишей (напарником) махнём сегодня в «Башню». Что и было выполнено.

- Серёжа, -  Леночка в темноте гладила меня по голове, - какие у тебя волосы мягкие. – Она говорила полушёпотом, хотя в комнате мы были одни.

- Мягкие, значит слабые... Представляешь меня лысым?

- Нет. Милый Серёжа, зачем ты так говоришь?

- А вдруг так и будет?

- Ну и пусть. От того, что у одного волосатость больше, а у другого меньше, разве что-то меняется? Разве это делает людей лучше или хуже?  - она замолчала. – У тебя доброе сердце, а это главное.

- Если бы ты видела, как человек с этим добрым сердцем, жестоко бил другого человека несколько месяцев назад. - Мне вдруг вспомнилась та жестокость, с которой я бил большого толстого узбека, затеяв с ним драку из-за его неуважительного поведения к девушке, находившейся тогда рядом со мной. – А перед Леночкой я не мог врать и лукавить, её присутствие каким-то образом подвигало меня на признание собственных ошибок.

- Не надо, милый Серёжа... Это пройдёт. Жестокость свою ты сам изгонишь из своего сердца, если рядом будет хотя бы одна живая душа... Проводи меня.

- Останься ещё немного.

- Я хочу, но уже слишком поздно. Проводи меня, пожалуйста.

 

   Через полчаса вернулся Толик, распространяя вокруг себя запахи дорогого одеколона и коньяка.

- Серёжка, Серёжка, - начал он с порога. – А как мы повеселились сегодня!

- Тихо, Толик, завтра расскажешь, - поняв, что товарищ пьян, - увещевал его я.

- Я уже сплю.

- Вас понял, перехожу на приём.

   Он долго раздевался, гремя ключами от своего магазина, аккуратно развешивал новую одежду. К слову, за последний месяц Толик основательно обновил свой гардероб: все вещи он покупал у фарцовщиков. В новой финской одежде выглядел модно, стильно, вёл себя уверенно. Но изменилась не только одежда, как-то незаметно менялись и отношения между друзьями. Толик, отягощённый плывущей ему в руки наличностью, стал приобретать новых ресторанных знакомых, проводя много времени отдельно от друга. За пару вечеров в ресторанах он мог потратить столько, сколько мне требовалось для покупки меховой зимней шапки. Но просить у него денег в долг я не мог, а своих не хватало катастрофически. Возникали шальные мысли о том, чтобы ограбить банк - жить на сто рублей в месяц становилось очень тяжело. Да вот ещё что расстроило меня недавно. Когда мы одновременно начали свою трудовую деятельность в этом городе, то договорились, что каждый из нас приносит на общий стол то из продуктов, что сможет добыть у себя на работе. У меня – овощи и фрукты, у Толика – мясо, колбаса. Так длилось с месяц.

- Знаешь, Сергей, - как-то раз начал Толик неуверенно, - за это мясо придётся заплатить. – Он выложил на стол превосходную вырезку. Ты понимаешь, мясо у нас дорогое и может получиться недостача, так что…

   Я взглянул ему в глаза удивлённо.

- Ну, понимаешь, ситуация меняется, - мямлил он.

   Я обиделся. Как же наш договор? Как наша дружба? Хотя, может он и прав? При чём здесь дружба? Ведь это его деньги. Его право требовать с меня за товар. Пусть лукавит, насчёт недостачи: на обвесе и пересортице им с Мишкой выходил хороший «навар», покрывавший любые промахи с их стороны при самом скромном раскладе. Я частенько заглядывал к ним в лавочку, видел изнутри весь процесс появления «лишних» денег. Толик в подпитии бывало хвалился передо мной суммами, получаемыми им сверх зарплаты. Но… это не должно меня касаться.

- Тогда давай и то, что я приношу со склада, посчитаем.

- Давай! – С готовностью  согласился Толик, облегчённо вздохнув.

   Теперь до меня дошло, что он давно подсчитал, на какую сумму я приношу в дом картофель, лук, морковь, свёклу и яблоки. Да. По тем ценам, что были установлены государством на продукты, мясо обходилось нам дороже в два-три раза, чем все овощи-фрукты, вместе взятые.

   Холодок тогда пробежал между нами тогда. А сейчас я, услышав шум воды в ванной, знал, что встану через полчаса, чтобы отвести его в постель: он давно, ещё до нашего приезда в Выборг взял себе в привычку засыпать пьяным в ванной, под шум, бегущей из крана воды.

   

 

- Глупо жениться в двадцать два года, - сказал приятель на следующий день, когда я поведал ему о Леночке. Старше меня на пять лет он до сих пор не только не был никогда женат, но даже ни разу не влюблялся всерьёз. Его мнение о женщинах играло для меня не последнюю роль.

- Я и не собираюсь, - немного обидевшись, что меня держат за малоопытного сосунка, ответил я.

- Да я не о тебе, а вообще, - примирительно сказал Толик, увидев, что задел меня своими словами, хотя в частности и говорил обо мне. - Понимаешь, они - женщины, все, как одна, только и мечтают выскочить замуж поскорей. Все их слова о том, что они, мол, этого не хотят – словоблудие. Не хотят, конечно, когда им не попадается достойный, по их понятиям, мужчина. То есть для одной достоинство – деньги, для другой – интеллект, для третьей – талант, и так далее... Они, знаешь ли, издалека заходят. Ты видел хоть раз, как ловят рыбу?

- Конечно, - буркнул я.

- Да, не обижайся. Это я для вящего примера. Вот заметь: крохотный крючок цепляет и держит большую рыбу и не даёт ей уйти. Чем больше рыба, тем сложнее с ней справиться. Женщина, она тоже рыболов, а мужчина, как ты не хочешь – рыба. Добыча, которой она затем пользуется всю жизнь. И нас, как рыбак рыбу, женщина тоже цепляет на крючки, сначала на один, затем ещё на один для прочности, на третий... Никак не спрыгнуть.

- А какой же из них самый крепкий?

- Гм... Думаю, что дети... Да, точно дети. Наивернейший крючок для большинства мужчин. Сам знаешь, часто и брак совершается ради ребёнка. Так, что смотри.

   Я вздохнул, вспоминая в голове все разговоры с Леночкой. А ведь, действительно, мы всё время крутились вокруг да около темы женитьбы. Или я преувеличиваю? Все её расспросы...

- Она с тобой вела разговоры о семье, детях?

- Нет, - уверенно ответил я, всё ещё пытаясь реабилитироваться в глазах Толика.

- Жениться, старичок, нужно лет в тридцать, не раньше.

- Это точно. Куда спешить?

 

   Я исправно ходил несколько дней на службу, вспоминая Леночку и думая о предстоящей встрече с ней. У неё возникли какие-то обстоятельства, мешавшие ей придти раньше, а меня это тоже устраивало – приятель работал в первую смену, и вечерами мы всегда оставались вдвоём. Да и библиотека частенько по вечерам становилась моим прибежищем: учебники я мог брать только там, атмосфера в читальном зале располагала к работе, поэтому я подолгу засиживался, подготавливая контрольные работы. Шуршал страницами справочников, отвлекаясь лишь на то, чтобы размять затёкшее тело.

   Библиотека, надо сказать, была превосходным сооружением по своей архитектуре. Некий знаменитый финский архитектор специально спроектировал это здание именно под общественную библиотеку: большие площади, высокие потолки, необыкновенная акустика, ощущение гармонии и завершённости – вот какой сохранились мои воспоминания об этом здании.

- Сергей, заходи вечерком, погуляем, - звала Ирина, встречая меня на работе.

   Я отнекивался, ссылаясь на занятость. Она улыбалась. Кивала головой, но видимо чувствовала перемену во мне.

  

- Здравствуй, Серёжа! – произнесла Леночка, едва я отворил дверь.

- Здравствуй. Проходи скорее, - вместе с ней в квартиру заполз стылый воздух подъезда. На улице во всю кусался мороз.

- Я так соскучилась по тебе, - говорила она, снимая пальто, - мы не виделись четыре дня. Целых четыре.

- Угу, - кивнул я, - пытаясь выказывать меньше эмоций, вторил ей. Мне так хотелось обнаружить себя рыбой на крючке под пристальным взглядом рыбака, чтобы избавиться от чувства некоей зависимости от этой девушки. Меня тянуло к ней, а это уже была зависимость, и казалось мне, если я обнаружу, что нужен ей в качестве жениха, то нашим встречам – конец. 

   Я был насторожен. Искренний тон её первых слов, та значимость, с которой они были произнесены и тепло, сразу стали растапливать лёд моего настроя, который я нагромоздил внутри себя. И я это почувствовал, пытаясь не терять контроль над собой.

- Это так много – четыре дня, - сказала она и протянула мне холодные ладошки. Я прижал её руки к своим щекам. - Ну вот, видишь, твоё тепло уже бежит по моей крови, греет меня, - она засмеялась. – Ставь чайник, будем пить чай...

- Угу.

- Серёжа, милый, что-то случилось? – тревожно спросила она.

-  Нет, - как можно беззаботно ответил я.

- Ну, я же вижу, ты не в себе. Скажи, что произошло?

   Я попытался перевести всё в шутку:

-Ты меня не любишь, не жалеешь,

Может я немного некрасив?

Не глядя в лицо от страсти млеешь,

Мне на плечи руки, опустив. - Первую строку она приняла с удивлением, не понимая, почему я говорю ей такие слова. Потом, конечно же, услышала рифму и внимательно дослушала.

- Какие красивые. Кто автор?

- Есенин, - я не удивился. Я и сам был не большой знаток и любитель поэзии, но сейчас перед ней выглядел этакой глыбиной снисхождения.

   А как там дальше?

- Молодая, с чувственным оскалом.

   Я с тобой не нежен и не груб

     Расскажи мне, скольких ты ласкала,

     Сколько рук ты помнишь сколько губ.

 

   Вторая половина ей понравилась меньше.

- Нет, Серёжа, это не про меня. И не про тебя...  А Джонатан здесь?

- Здесь, как я без него?

- Тогда, что мы ждём?

 

   Опять был поздний вечер. То ли зима выдалась очень суровой, или такой она

казалась  после моей предыдущей Одесской зимы?  А может, пальтишко у меня было тонковато, да головной убор не подходящий?  Скажешь ли теперь объективно? Скорее всего, и то и другое вместе.

   И снова фонарь за окном на уровне третьего этажа раскачивался под порывами северного ветра.  Мириады колючих снежинок низвергались с чёрного неба. Редкие прохожие торопились быстрее попасть домой. Старые высокие стволы деревьев с отпиленными ветками на противоположной стороне улицы, почти исчезли из вида, накрытые пеленой метели.

   В тепле квартиры мы вдвоём, не зажигая света, о чём-то долго говорили под пляшущие тени, отбрасываемые уличным фонарём.

- Скажи, а в Бога ты веришь? – спрашивала меня Леночка.

- Не знаю... Раньше был уверен, что его нет. Помню, даже, как в детстве дед гонялся за мной по огороду, пытаясь узнать, куда я спрятал иконы. – Я говорил, вспомнив ту сценку многолетней давности. Обиженное лицо деда, лысого седого старичка с самокруткой «козьей ножкой» во рту, переполох всех родственников, гостивших в то лето в деревне у деда, гневный взгляд отца, поставившего точку в моих спорах с дедом о Боге. – А теперь вот не знаю. – Я пожал плечами.

- А я знаю, Он есть... Он везде и всюду, во всём. У него всё живое, представляешь?

- Честно говоря, не очень. Ну, что растения живые, хоть и не говорят – это я могу предположить, но, например, камни?

- Серёжа, это же очень просто. Помнишь из физики? Молекулы состоят из атомов, а там есть ядро и электроны, вращающиеся вокруг ядра?

- Ну?

- Так, если камень не живой, то и этого движения не должно быть?

-  Вообще-то, да...

- Ну, вот тебе и доказательство, - радуясь, говорила Леночка, - кроме того, не кажется тебе, что это ещё напоминает модель нашей солнечной системы: ядро – Солнце, планеты – электроны. Всё движется, всё живое…

- Хм. Похоже...

- Все мы  - Его дети, которых Он любит.

- Как это «его дети»? У нас есть свои: отец и мать.

- Верно. Но они по плоти. А Он нам с тобой  - Отец по Духу. Когда-то Он сотворил Адама и Еву по плоти, и мы все – их потомки, но дыхание жизни каждому даёт Он Сам. Он даёт, Он и забирает, – она говорила, а я слушал эти новые для себя слова, зажав в своей руке её маленькую ладонь. Леночка рассказывала и механически, не замечая того, накручивала себе на палец прядь моих волос. – А ты знаешь, Серёжа, что означают имена Адам и Ева, которые Бог дал первым людям?

- Нет. Не знаю.

- Адам, это имя переводится – человек.

- Слушай,  - я удивился открытию, – я точно знаю, что слово Адам в тюркских языках означает «человек»!

- Ну, вот видишь! Косвенное подтверждение! – обрадовалась она. - А Ева означает – «жизнь».

- Да? – продолжал удивляться я. – Интересно! Ева – жизнь, никогда бы не угадал. Всегда думал, что у этого имени германские корни.

- И Бог заповедовал людям жить в любви, мире и согласии. И благословил брак.

   Это меня насторожило. Я вспомнил предостережения Толика, ранние браки знакомых, их тусклые физиономии, от всех трудностей, взваленных на их плечи. И хотя за вечер моё сердце почти совсем согрелось теплотой, исходящей от Леночкиных слов и интонаций, я опять начал контролировать себя, не хотел оказаться «рыбкой на крючке»

- Брак, может и не плохо... Только ранний брак – это множество проблем, разрушающих неутвердившиеся отношения. Усталость и разочарование от незнания жизни.

- Ты прав, милый мой Серёжа. Но это тогда, когда нет любви. Помнишь, ты говорил о дружбе? Но любовь ещё более жертвенна, чем дружба. И тот, кто любит, всегда поможет, уступит, пойдет навстречу, преодолеет трудности.

- Ах, Леночка, мне кажется, ты думаешь, что большие чувства равнозначны большим поступкам.

- Ну, да... А как иначе?

- А я уверен в другом. Скажи, тебе часто приходилось совершать подвиги?

- Хм. Ни разу, - запнулась она.

- Вот и мне, ни разу. Так и вся жизнь: она состоит из сотен тысяч мелких поступков, которые стачивают, как абразив стачивает металл, любые наши благие намерения. Что легче сдвинуть с места: большой валун или такое же количества песка перенести вёдрами?

- Я тебя поняла... Ты думаешь, что быт и суета перетрут любые чувства?

- Да, если они непрочные или односторонние.

- А как узнать, прочные или нет?

- Не знаю. Пока не знаю.

- И я.

   Мы молчали. Время подходило к половине двенадцатого.

- Как твои контрольные, Серёжа? – интересовалась моей учёбой Леночка. - Вчера был в библиотеке? Готовился?

- Да. Ещё одну написал, завтра отправлю. Сессия начнётся пятнадцатого января, сегодня пришло извещение. Скоро пришлют официальный вызов.

- Ты уедешь? – столько грусти прозвучало в её голосе, что всякие остатки льда испарились из моего сердца.

- Это ненадолго. Три недели и назад. Ты прости меня, Леночка, - сказал я, чувствуя за собой вину в том, что изначально настроился не попасть под женские чары.

- За что, Серёжа?

- Да так, за всё. За мой дурацкий характер. За всякие мысли...

- Милый, я ни за что на тебя не в обиде. Я очень рада, что знаю тебя. Ты... Ты... - она задержала дыхание, и моё сердце задрожало от ожидания чего-то. - Проводи меня, пожалуйста, домой, - шёпотом продолжила она.

 

 

 

   И снова пришло утро.

   Тяжёлая хмарь чёрного небосвода, раскрывалась лишь после десяти утра, обнажая тусклое серое небо. Солнечный луч, прорвавшийся сквозь кисельную толщу облаков, воспринимался мной, как подарок. Ах, бездонное небо Одессы, щедро разбрызгивающее солнечные лучи повсюду, даже глубокой осенью, где ты?  Далеко твои поля, с пробивающейся сквозь снежок зеленью трав.

   Вроде бы и в Выборге и в Одессе есть море, но, сколько разницы между этими морями, городами, пейзажами, их окружающими, людьми, их населяющими.

 

   По утрам, уже на службе, после осмотра помещений, убедившись, что всё в порядке, я пил чай. Не просто пил, а втянулся в некий ритуал чаепития, устраиваемый нашим плотником – Петровичем.

   Его зелёная армейская фуражка, мелькала в закутке с поддонами и деревянными ящиками, которые он бесконечно ремонтировал. Или делал видимость?   Петрович, недавно вышедший на пенсию по выслуге лет со службы в армии, казался мне при седине своих волос, ужасно немолодым, видавшим виды стариком. Был он малозаметен, исполнителен, но не рьян, не пьянчужка, в отличие от Гриши - водителя автокара, долговязого сорокалетнего мужичка, с неистребимым запахом перегара. Работал, но не перетружался, поддакивал, мало вникая в сказанные кем-нибудь слова, выказывая тем самым армейские повадки. Когда всем разрешалось нести домой что-нибудь из хранящейся на складах продукции, он доставал из кармана зелёного армейского бушлата крепкую матерчатую сумочку и основательно набивал её до верха. Всю работу выполнял без пререкательств, но лишь до той степени, когда начальству не к чему придраться, а не до той самой готовности, когда можно уверенно сказать, что сделано на совесть. Мне, по свежей армейской памяти, он был ещё близок, всем напоминал армейского прапорщика. Да, собственно, таким и оказалось его звание – прапорщик запаса, с той только поправкой, что службу проходил он не в войсках, а то ли в колонии, то ли в следственном изоляторе. Я не вдавался в такие подробности, потому что узнал об этом от него самого, после двух месяцев совместной работы, после того, как он основательно осмотрелся и понял, что нет у нас бывших заключённых – вечный источник опасности для тех, кто когда-то их охранял. Нехотя выдал он эту информацию о себе, выдал и снова замкнулся в своей раковине. Вроде бы сказал, а вроде бы и нет, – понимай, как знаешь.

   Так вот, он не мог начать работу, если не выпивал стакан горячей коричневой жидкости, почти чефира. Ритуально ополаскивал заварник кипятком, насыпал туда полпачки «тридцать шестого», ждал закипающий чайник и, еле сдерживая нетерпение, заливал ещё булькающую воду в заварник. Суетливо расставлял стаканы, потирая руки в предвкушении удовольствия.

   Я как-то незаметно стал участником его ритуала, заметив вскоре, что привык начинать утро на службе с этой бодрящей процедуры.

   Гриша - автокарщик, трясущимися руками держал стакан горячего чая и жадно выхлёбывал содержимое, морщась от отвращения.  Затем, раскидывая руками по сторонам, нескладно проваливая ноги вперёд, на полусогнутых коленях отправлялся устанавливать на кары, заряжающиеся с вечера батареи.

   Мне легко далось освоить управление этими машинами на электродвигателях и, когда выпадало свободное время, я носился на них по огромному картофельному хранилищу, уставленному рядами контейнеров, складированных по четыре в высоту.  Если требовалось, аккуратно поднимая вверх вилы, вытаскивал нужный контейнер, опускал его и вёз в сортировочный цех или весовую.

   Городские власти три-четыре раза в неделю исправно присылали людей, для переборки овощей, которые гнили, источая неприятные запахи. Уж как мы не следили за температурой и влажностью, избежать порчи продуктов так и не удавалось.

   Я продолжал выполнять свою работу, каждый день, ожидая, что вот придёт машина с Леночкой. Но она больше так ни разу не приехала по заявкам. Вместо неё наведывалась горластая дама с исчезнувшей, наверное, уже навсегда, талией. Спрашивать у неё, где Леночка, я не хотел, так как не особо волновался, был уверен, что наша следующая встреча обязательно состоится. Чувствовал, что она тянется ко мне, тешил самолюбие, возвышая себя в собственных глазах. Мол, что-то же во мне есть, раз девушкам я интересен! Э-ге-ге! Если и не могу взять внешними данными, то уж в общении добьюсь своего! Пустые амбиции молодости, зиждущиеся на самолюбии...

   Правда, кое-чего чувствовал и не достаёт: галантности в обхождении, сдобренной цинизмом, терпения, чем сполна обладал Толик, так и не сумевший полюбить ни одной женщины.

    Хотя была и у него оставлена в родных местах пассия – Тамара, худощавая, рано начавшая увядать женщина, чуть старше Толика.  Я толком не знал её, так, недомолвленные разговоры с приятелем об их отношениях, его, как всегда, неуверенное желание избавиться от её навязчивой любви.

   Толик познакомился с Тамарой год назад, когда я дослуживал положенный срок (вот она – аналогия с местами не столь отдалёнными: срок). Знал о ней лишь то, что она была замужем, имела сына лет десяти, ушла от мужа к Толику. Ушла ради него, или это просто случайное совпадение, я не выяснял, мне было безразлично. Когда же я вернулся из этой колонии лёгкого режима, демобилизовавшись, и рассказал Толику о своих планах, он, подумав и посовещавшись с родственниками, решил уехать вместе со мной. Тамара, как я понимаю теперь, не мыслила тогда свою жизнь без него и, узнав об отъезде, пришла в отчаяние.

    Моя первая встреча с ней ознаменовалась неприятностью. Как-то раз мы с приятелем увидели в нашем маленьком городке на улице Тамару, она отвела Толика в сторонку и что-то долго говорила ему, пытаясь, наверное, убедить его отказаться от поездки. Толик отнекивался. Тогда в приступе злобы Тамара накинулась на меня: «Жаба!!!   Ты – жаба! Противная мерзкая жаба!»

   Я слегка ошалел, так как не ожидал, что тридцатилетняя женщина будет безосновательно оскорблять незнакомого ей человека такими словами, только за то, что её покидает любовник. Как будто я был причиной их расставания, а не поводом. Я как-то обидно отплёвывался ругательствами в её адрес, по инерции отвечая злом на зло. Ведь я не подговаривал приятеля покинуть её.

   Это её «Жаба» я вспоминаю до сих пор, хотя давно простил её за обидное слово, и даже более того, потом мы встречались, разговаривали, но всё же Тома в моей памяти ассоциируется именно с этим, выкрикнутым в злобе ругательством.

   Тамара, вдруг, неожиданно появилась в Выборге, после того, как мы уже пробыли там более двух месяцев, удивив нас своим приездом. На квартиру к нам она не заходила, но пришла к Толику в магазин,  и странным образом познакомившись с Мишей, поселилась у него, найдя общий язык с той женщиной, с которой жил Миша – Майоровой Светланой.

   Моя же работа тех дней мне ничем не запомнилась, значит, была обыденной. Каждый вечер я торопился домой, ужинал, бежал в библиотеку в центре города, занимался, так как время сессии приближалось. Строчил конспекты по заданным темам, затем в темноте спешил домой, кутая лицо шарфом, спасаясь от ледяного ветра с залива.

   Приятель всё реже в свободное от работы время появлялся дома. Теперь он опять был с Тамарой, проводя время в кампании Миши и его женщины. Мы продолжали делиться друг с другом новостями и переживаниями. Из всех рассказов Толика я вывел, что ссора с Томой усугубилась. Их непонятные отношения бывших возлюбленных приобрели гротесковые формы.

    Выпив изрядную дозу, Толик рвался покинуть пассию, та удерживала его, начинались оскорбления, ругань, пощёчины, плескания в лицо содержимым рюмок. Плач, хлопанье дверью. При том, что всё действо происходило в присутствии посторонних – то в ресторане, то в гостях у Миши и Светы.

    В следующий раз всё забывалось и на некоторое время наступало перемирие, утомлённых друг другом людей. Долго так продолжаться не могло.

   Я был уверен, что их отношения не возобновятся уже никогда на  прежнем уровне, все потуги со стороны Тамары ничего не могли изменить, но она слепо добивалась утраченных чувств моего приятеля. Она ослепла, а он оглох. Его уже манили новые горизонты на фоне открывшихся финансовых перспектив.

   Деньги, оседавшие в его карманах, были настолько легки, насколько невесомыми была их сущность. Легко приходили – легко исчезали. Накопленные за годы безденежья нереализованные планы, неисполненные мечты требовали выхода. Красивая беззаботная жизнь, возможно, казалась Толику воплощением того, что долго томило душу.

    И может быть всё у него и текло бы, как по маслу, если бы не его алкогольная зависимость. Пьянея, приятель становился сначала остроумным собеседником, затем циником, а после – просто неуправляемым. Знал в себе это свойство, некоторое время после сильных попоек стыдился своих поступков, на время оставлял алкоголь. Проходила неделя, другая, дурман забывался, всё повторялось. Он имел силы и возможность победить порок, но не желал этого очень сильно.

- Всё, Сергей, бросаю пить, - начал он как-то раз.

- Пожалуйста, сделай это, Толик. Ты ведь знаешь, что я очень хочу того же.

- Всё, всё. На этот раз точно, - он тяжело вздохнул.

- Что произошло?

- Стыдно говорить. Ох. Вчера у Мишки дома сидели, немного выпивали.

- Кто?

- Да как обычно. Майорова с Михой, я и Тома. Ну, там коньячок, шампанское. Закуска хорошая. Томка опять давай меня цеплять,  а я собрался, было уходить, что-то она мне последнее время неприятна. Морщины ранние… Не могу, состарится она рано. Зачем мне такое? Вот я и собирался в ресторан от неё сбежать. Она, значит, меня давай цеплять. Я её грубо отшил. Она мне опять в лицо шампанским. Что за манера такая? Просил, угрожал – нет, не слышит.

- Ну? Ушёл бы и всё.

- Да ты же меня пьяного знаешь. Я ей оплеуху. Тут Майорова подлетела, мол, не распускай руки в моём доме. И Мишку давай подначивать, а ты, мол, мужик, чего стоишь, смотришь. У тебя в доме женщину бьют. Миха кряхтел, кряхтел, да и пообещал, что в следующий раз меня накостыляет. Боюсь, сделает. Он на подъём тяжёлый, но слово у него крепкое. Как и кулаки. Видел, как тушу говяжью рубит?

- Видел, - я вспомнил невысокого кряжистого Мишку в белом клеёнчатом фартуке, с засученными рукавами. Руки его, открывающиеся по локоть, были вздуты буграми мышц, вены разбухли от напряжения. Он был меланхоличен, делал всё неспешно и основательно. Поворачивал на схваченном металлическими кольцами чурбаке тушу. Приглядывался, выбирал место удара, закидывал за спину топор с широким сверкающим лезвием и хрясть! – быстро и точно рубил тушу на красивые ровные, без торчащих костей, куски. Неспешно вытирал пот со лба, закидывал назад прядь смоляных кудрей, улыбался и хрясть! – снова принимался за дело. Толик в это время стоял за прилавком, обслуживая покупателей. Приятель смущённо пожимал

плечами:

- Ну не могу я ни как научиться этот топор ровно держать. Тяжёл, зараза!

   Да, с его-то тонкими пальцами! Для гитары они в самый раз, а вот топором махать – это и благородный меланхолический Миша понял, не подходят.

-  Нельзя тебе этого допустить.

- Чего допустить?

- Того, чтобы Мишка тебя побил из-за Томы. А Майорова, кажется, к этому его подталкивает. Нельзя допустить. Авторитет окончательно потеряешь. Об этом быстро все узнают, и нас с тобой любой местный пацан начнёт обижать. Не давай себя в обиду. Крайний случай – зови меня на помощь

-Хорошо. Ты прав.

- И чем потом всё кончилось?

- Чем-чем? Как обычно. Снова сели за стол, мирились, снова пили, потом уже не помню.

- Потом ты как-то добрался домой, был уже час ночи. Я открыл тебе дверь, помог раздеться, ты мгновенно уснул.

- О-ох! Больше не пью.

      

   Приближался Новый год.

Мы ещё несколько раз встречались с Леночкой. Всегда она приходила ко мне сама.

- Да это же скучища! Никакого разнообразия. Хоть бы куда сходили, что ли!

- Не-е-т... Нам не было скучно. Даже более того: мы нашли форму общения вдвоём, когда не нужен никто и ничто, кроме того, одного человека, что рядом...

- Так ты всё же влюбился в неё?

- Нет. Не успел. Всё время сдерживал себя от этого чувства, боялся принять её в свою жизнь. Боялся довериться...

- Отчего же?  

- Оттого, что была у меня до неё девушка, в которую я влюбился. Не было для меня никого лучше неё в целом мире. И как часто случается, любовь не выдержала проверки временем и расстоянием. Я оказался за три тысячи километров от дома, думая о ней каждый день, каждый час своей жизни. Жил ожиданием встречи с ней. Писал ей длинные грустные письма с многочисленными признаниями в любви. Она никогда бы не смогла обмануть, так казалось мне...

   Но однажды, после длительного перерыва в переписке, я получил от неё пространное и совершенно непонятное письмо со словами, что её чувство ко мне прошло и с объяснением причин, отчего... Для меня это оказалось равносильно удару молнии в голову: я впал в прострацию. Не мог поверить... Неужели это со мной? Неужели это она написала? Неужели она отреклась от меня? Разве такое возможно при моей безмерной любви?

   Я вышел из прострации лишь пару месяцев спустя, а окончательно

успокоился только через год. И не осталось потом обиды, плохих слов в её адрес, проклятий. Только досада и сожаление. Сожаление о том, что она не смогла принять и прожить глубину своих чувств. Досада на себя за малодушие, слёзы, нелепые письма с обещаниями вечной любви, на которые не получил ответа. Досада за такое доверие к некогда самому близкому человеку и на результат всего: глубочайшее разочарование. От всего этого на сердце остался большой рубец от зажившей по молодости лет глубокой раны.

- Ты не преувеличил? Как-то трагически всё это прозвучало. Сплошные сантименты. Да и ситуация стандартная: любили, расстались, слёзы, переживания.

- Вот видишь, ты всё-таки смог почувствовать моё настроение того времени. А стандартной для меня ситуация будет лишь тогда, когда повторится ещё хоть раз. Именно этого я и боялся с другими женщинами – повторения болевого шока. И любовь прошла, а страх жил во мне ещё очень долго.

 Только всё заканчивается, перегорает и рассеивается.

   

  « А я знаю, Он есть... Он везде и всюду, во всём. У него всё живое, представляешь?» - слышалось мне, когда я в один из последних дней старого года стоял в гулком сводчатом зале православной Церкви. Не знаю, по какому побуждению, решил зайти в здание Церкви. Робко ступал по гладкому полу, сняв шапку при входе. Необычный запах наполнял всё вокруг. Полумрак сглаживал краски, наводил тени на фрески росписи стен и потолка. Неизвестные мне строгие лики Святых, Апостолов, героев Веры отовсюду смотрели на меня, как казалось мне с неким укором.

    Все мы  - Его дети, которых Он любит - слышался мне голос Леночки.

Дыхание жизни каждому даёт Он Сам... Он даёт, Он и забирает.

  Первый раз в жизни очутился я в Храме Бога Живого. Всё для меня было

 необычным и новым. Что-то неизвестное поднималось внутри меня, в душе.

Чувство того, что мир не создан для удовлетворения моих нужд, что,

наверное, действительно, есть Великий Бог, что Он видит каждый мой шаг,

читает каждую мою мысль, терпит мои дрянные поступки и ждёт. Ждёт

меня, как ждут сына, заблудившегося в собственных чувствах и понятиях…

 

   А я боялся вновь любить, доверять, жить жизнью другого человека, боялся вновь быть покинутым в трудную минуту. Как сложно понять природу чувств! Можно бояться всего в этой жизни, но продолжать тянуться к человеческому теплу. Желать любви и не доверять женщине до конца...        

- Разве это возможно?

- Да. Возможно. Только не такая жизнь обещана и дарована человеку. Это – плохой плагиат. Я сам делал так... Но не было при этом ощущения правды, и как результат – крушение всех созданных мной, на таком зыбком фундаменте материализовавшихся иллюзий. Это я теперь могу сказать, что надо любить, надо доверять всегда, не ожидая ничего взамен... И всегда находятся сердца, растапливающие лёд в душе, заживляющие рубцы бальзамом ласки и доброты. Это долгий и трудный процесс.  Таким человеком была Леночка, но ей не хватило времени.

 

   Вскоре во время одной из наших последних встреч, мы говорили об этом. Я рассказал ей о той своей любви.

- Милый Серёжа, как я тебя понимаю... Ты не думай об этом. Ладно? Всё забудется, - Леночка проникновенно просила меня. Я кокетливо кивал головой в ответ. Было приятно её сострадание и ореол «мученика», приобретённый в её глазах после моей откровенности.

- Милый мой, давай встретим Новый год вместе? – неуверенно попросила она.

   Я скривил губы, пошевелил бровями, изображая раздумье.

 - Давай, а где и как?

- Ты знаешь, - обрадовалась Леночка, повеселев, очевидно, она не была до конца уверена, что я соглашусь, - я буду со своими друзьями, и ты будешь с нами! Я уже рассказала им о тебе. -  Наверное, она давно планировала это и очень радовалась результату.

- У неё и друзья есть? – удивился я про себя. – Хотя почему нет? Просто, я привык, что она почти ничего не говорит о себе, не рассказывает о своём прошлом. Каждый раз грустно замолкает, когда разговор касается её жизни, как будто это причиняет ей боль. Я поэтому и не спрашиваю её.

 – Да, давай, - вновь подтвердил я. - Тем более Толик будет встречать Новый Год у Миши, своего напарника.

   Леночка счастливо улыбалась. Мы договорились о времени встречи:  в одиннадцать тридцать вечера тридцать первого декабря.

 

 Толик, как и обещал, убежал к Мише, празднично нарядившись. Я сидел и смотрел предновогоднюю телевизионную программу, потягивая шампанское в одиночестве. До прихода Леночки оставалось полтора часа. Стол у меня был накрыт для неё.

   В замке повернулся ключ, заскрипела дверь. Кто-то вошёл. Я выглянул в коридор и включил свет. У порога сидел на корточках мой приятель и горько плакал. Вид его был послепраздничным: лицо испачкано кровью, нижняя губа распухла, на лбу краснели ссадины, к куртке прилип клок  выдранных волос, куртка тоже была замазана кровью, шапка порвана. Было видно, что он изрядно выпил.

- Толик, что случилось? Где тебя так отделали? На улице поймали?

- Нет, - плача отвечал приятель, - Миха…отдубасил. Сдержал слово.

   Надеюсь, ты не собираешься ему прощать это? – вскипел я от обиды за Толика.

- Не прощу, гада, - всхлипывал приятель.

- Надо пойти и проучить его, как следует.

- Надо проучить.

- Вставай, умойся ты весь в крови. Я буду готов через минуту. Скажи мне, если мы его достанем, ты будешь его бить?

- Буду.

- Смотри не обмани, а то получится, что я вместо тебя буду твоё дело делать.

   Через пару минут мы уже бежали по морозу на другой конец города, туда, где нас не ждали. Кровь клокотала в наших жилах. Я был зол и не хотел прощать Миху за то, что он так безжалостно отмутузил Толика.

   Конечно, не всё так просто и приятель, скорее всего, опять перессорился с Томой. И дошло у них опять, наверное, до рукоприкладства. Да только не имел права Мишка бить своего коллегу и гостя. Не имел, значит не прав! Не прав? Заплати неустойку!

    Дорогу показывал мой приятель. Редкие машины и ещё более редкие прохожие не обращали на нас внимания. Хмель из головы приятеля понемногу выветривался.

   Дальше всё произошло, как в плохом сне. Я влетел в раскрытую дверь первым. Отлетающая от моего удара Света Майорова, закрывшая собой дорогу к Мишке, уже не служит препятствием. Сам он, как заключённый с неизбежностью принимающий вынесенный приговор, обмяк после моего первого удара. Упал на пол после второго. Куда исчезла его могучая сила? Почему он почти не сопротивлялся?

- Ну? Что смотришь? Бей! – кричал я Толику. И он топтал Мишку тяжёлыми армейскими ботинками, купленными по случаю всё у тех же фарцовщиков.

- Милиция! Караул! – кричала Майорова, схватившись за левый глаз.- Убивают!

- Бежим скорее.

- Бегите! – это уже Тома выталкивает нас из квартиры.- Бегите, она милицию вызывает.

   Мы убежали так же стремительно, как и ворвались, оставив после себя разрушение, плач, кровь, слёзы, проклятия, боль и растерянность.

- Пусть больше не суётся. Так ему, поделом.

- Это точно! Да и женщина его будет знать своё место, -  рассуждали мы, подбадривая сами себя.

    

   Вернулись к себе. Толик упал и уснул крепким здоровым сном. Я понемногу тоже пришёл в себя, веруя в то, что поступил правильно, защитив честь Толика, вступившись за него. Верил в то, что законы жизни злы и выживает в схватке сильнейший. Искал добра, надеясь на чудо, и раздавал оплеухи тем, кто со мной не согласен.  

   Пришла Леночка. Это была наша последняя встреча. Я безумно обрадовался, увидев её.  Она, как и обещала, зашла за мной в одиннадцать тридцать, за полчаса до окончания 1986 года.

   Но в десять вечера произошло событие, перевернувшее все мои планы, правда, то, что оно изменило всё, я узнал лишь на следующий день Единственное светлое событие того дня – встреча с Леночкой.

- Серёжа! – радостно крикнула она с порога, - С Новым годом, наступающим!

- С наступающим! – ответил я, пропуская девушку в квартиру.

- Пойдём скорее, я ушла, чтобы вернуться с тобой. У нас там так весело. Нас ждут.

- Леночка, у меня нет настроения куда-то идти. Ты прости... Давай побудем вдвоём.

   Она недолго колебалась. Не капризничала, не ставила мне условий, не уговаривала действовать по спланированному заранее. Пару секунд раздумий.

- Конечно, милый. Если так лучше для тебя.

- Да, именно лучше.

- Как скажешь. У нас ещё будет возможность, правда?

- Несомненно, - я был уверен, что завтра вновь увижу её. Что завтра или в любой другой день я познакомлюсь с теми, кто дорог ей.

- Мы долго будем вместе? – спросила меня она.

- Долго. Нет причин для расставания.

 

- Всё пропало! Мишка в больнице с многочисленными травмами! Мы почти выбили ему глаз. У Майоровой вот такой фингалище! Милиция искала нас вчера весь вечер, - огорошил меня утром Толик.

   Лицо моё сделалось серым, я чуть не присел на пол от ужаса. Вчерашний вечер вне дома совсем забылся мне и вспоминался отрывочно, словно это и вправду был сон.

- Что делать будем? – спросил я в страхе.

-  Бежать!! Бежать. Ты как хочешь, а я уезжаю, пока нас не позакрывали в каталажку. Восемь лет припаяют, как с добрым утром.

- Толик, а как же работа? Как трудовые книжки?

- Шут с ними. Я совсем не готов сейчас сесть в тюрьму, - и он натурально начал складывать свои вещи в дорожную сумку. – Собирайся, дурачок. Нарубили мы с тобой дров.

   Меня охватил ужас. Всё рассыпалось в одно мгновение. Другой город, карьера, работа, новые друзья, Леночка…

   Я думал, что уеду из Выборга на время, пока всё утрясётся. Но как оказалось, навсегда. Не хочется сейчас вспоминать всё то, что заставило меня принять такое решение, так много нехорошего налипло в тот день одно на другое, что чаша небесного терпения переполнилась.

    Неизвестные мне строгие лики Святых, Апостолов, героев Веры, отовсюду смотревшие на меня пару дней назад, неслышно для моего уха возопияли: «Доколе, Господи. Доколе»!  

    Мне для того, чтобы избавиться от многих пороков, для их осознания, наверное, нужна была встряска. И я её получил.

    Я сбежал от неминуемой расплаты вслед за своим приятелем.

    Много лет вновь и вновь переживал тот новогодний вечер, пытаясь избежать всего, что произошло. Я каждый раз по-новому раскладывал в воображении пасьянс из тех элементов, что послужили составляющими последнего дня моей жизни в Выборге, пытаясь спасти Мишку от собственной жестокости. Так и эдак тасовал я их, но в конце всегда выскакивал джокер – запутавшийся в сложных жизненных перипетиях молодец, пытающийся своими силами расчистить себе дорогу к пьедесталу. Юнец, возомнивший, будто он в этом мире имеет право судить других людей, раздавать одним из них наказания, другим тепло и надежду. Джокер во всех комбинациях сводил всю партию на нет.

    Долго думал, что тряхнуло меня слишком сильно. Лишь спустя лет пятнадцать осознал, что это было небесной помощью, а не наказанием. Не перевернись моя жизнь в одно мгновение кувырком, не переоценил бы я свои поступки и мысли. Продолжал бы громоздить невероятные пирамиды, построенные не из камней, из грехов в своём сердце, постоянно находя новые и новые оправдания своим дурным поступкам.

   Я уехал. И больше не видел её. Лишь через несколько лет я смог понять, что из всех женщин, встреченных мною, никто не был столь добр, прост, нежен и беззащитен. Те кристаллы вечного (добра, чуткости, любви), оставленные мне однажды Леночкой, как бы мимоходом, в суете и сутолоке текущего дня, отлежались и заблистали. Я даже не заметил, как они там, внутри меня, оказались. Не было специальной церемонии их торжественной передачи, речей, клятв и обещаний. Самое главное,  произошло совсем буднично. Незаметно. Скромно. Без помпы.