"...Новым рассветом уходила, как неслышно покидает голову сон...
Он был самым долгожданным среди мгновений, стояла склянка с ядом.
Пора было принимать лекарство, молодость обернулась в круг лекарств и запахов тревог за здоровье...
Не ради ли него деньги тратятся, противоречие комфорту вызывается... Я устал от всего этого..." - строки капали чернилами, слезами, перемешанными с тушью (странное существо по имени Нотна оканчивало повесть).
Нотна перечитывает ее, собираясь спать в самом глубоком смысле слова - давно уже не хотелось вставать по утрам для репетиций; да и что за репетиции - просто продефилировать перед простолюдинами, в костюме, одновременно женском и одновременно мужском?
Существо осторожно прошлось среди темноты комнаты к камину - вот повесть будет прочитана и остатки ее пойдут туда (никому она не была интересной).
Мимо стояло зеркало - с болью узнаются его порезы в стекле и естественные пылинки, покрывающие само время в старых часах...
Нотна пережил свою мечту, как жаль расставаться с ней, смотреть на нее издали, как на дитя, что отрывают от его по-женски тонких рук; счастье бывает, лишь пока он писал повесть...
Самую обыкновенную - о возрожденном Големе, которому стало скучно жить; которого заставляли подчиняться...
А он только и смотрел на статую, только-только выточенную, молодую, которую все любят, носят от места к месту для эпатажной публики, он хотел быть с ней и тоже стоять, без слов...
"Конечно, я играюсь словами, мне нечем больше забавляться - Нотна смотрит в самого себя, спокойно-тревожно опять и опять вчитываясь в строчки, - Посмотреть на проезжающие машины, отметить краем сознания газеты с новостями, а после - поиграть ими с собою, с приятелями редкими, с книгами, воображением...".
Существо вздохнуло: его половина фигуры, что походила больше на женскую, критически осмотрела себя в зеркало: тонкая, неестественно косовато контрастирующая с другой, мужской половиной; передвигаться было страданием, свет и шум ослепляли его владельца, как и назойливые недобрые взгляды и смешки...
Нотна не обращал внимание на них, из последних сил он старался спрятаться за слепотой толерантности суждений (мало ли, что от глупости-любопытства придумают?).
"Безусловно, я смеюсь над собой, никакого яда в склянке нет, уже усвоился и пропитался им, каким только можно - уныния, зависти, проклинания... Все от бессилия, все от себя самого, я не буду больше винить ни слова, ни свет и шум, ни народ, ни деньги, ни стремление к развлечению (все это грани одного лезвия, было и будет точить мне сердце, поделом)...".
Мокнув ручку в чернила, с горечью отметилось им, что совсем капелька их осталась, а на тетради цепочкой и вихрем, воспоминаниями и фотографией, были совсем никчемные, нагроможденные события, его мало касавшиеся (критически мыслилось пронзительно, личного не допускалось; быть может, в этом и ошибка?).
Нотна еще раз прошелся от угла каморки в другой и, скинув накидку, странно стал предпочитать замерзнуть (камин едва горел, он последнюю спичку чиркнул о коробок и закурил сигару, размышляя, зачем он поддался этой прихоти и как он будет согреваться дальше?).
Клубы дыма в эту ночь получались совсем причудливыми - они медленно поднимались вверх, сворачиваясь как снежинки, правда смешивались с настоящими, белоснежными, мелко и фантастически переплетавшиеся с дождем, бледными звездами (очень хотелось посмотреть на них, помечтать о том, как где-то далеко они радуют, под успокаивающий шум прибоя, приветливые фонарики ночного города)...
Но что-то не давало покоя, внутри крепло чувство бессмысленности размышления, грез; надо было поправить прическу, привычно сложную и простую двойственностью, побриться, накраситься и ложиться спать (в глубине чего-то мятущегося и парящего незримо, где никогда не знаешь, спрашивалось, чего снова смотреть на луну, что была такой, как прежде и до тебя, и после тебя)...
Нотна потушил сигару и, еще раз мысленно пробежавшись по этим мысленным решеткам для одной клетки "надо", чуть зевнул, посмотрел на часы - они будто стоят, грозят и неслышно гудят звоном целой колокольни этим "надо"...
"Кому надо?.. - дешевый и клейкий гель для волос прилипал к пальцам его, что этот вопрос... - Мне? Да это мне надоело так, что сам не знаю, откуда мои силы!.. Хозяину - мне все равно до него?.. Товарищам? Их у меня нет, кому же?.. Никому я не нужен...".
Маленькое зеркало стало опять вскоре любимейшим собеседником: наспех причесавшись, он устало стал подводить глаз, бровь и очерчивать половинчато губы; стараясь на себя не смотреть (может, он был бы вполне миловидным для мужчины, если бы был им полностью, может, из него была б очаровательная женщина, да портят ее второе коренастое плечо, узкое бедро и мускулистая половина торса; а так - это переплетение, таких двух противоположностей и одного целого, такое противоречивое, что снова тянет плакать, как маленькой девочке или наорать на всех и побить все кругом, как загнанному в угол самцу).
Нотна стыдился и не любил своей женской половины в теле, ведь из-за нее его жалели, его боялись, его ненавидели; а ведь он был живой, чем-то таким же человеком, как и другие...
И он любил, как умел, не жалея ничего для нее - маленькой и хрупкой акробатки, скончавшейся от падения с высоты - так ему передали, хотя он интуитивно чувствовал другое...
В тот вечер ее партнер по номеру, мускулистый и самовлюбленный тип что-то долго перебирал из руки в руку (вероятно, деньги), пошушукавшись за кулисами с директором цирка...
Он, хозяин, был очень недоволен, что Нотна стал отлынивать от работы, вздыхает и смотрит на нее, его...
Рука дрожит, сердце колотится, как тогда, строки дрожаще ложатся: "Я и будто сейчас смотрю на тебя, но не могу, мне тоскливо, одиноко, а ты вновь, ты и теперь манишь меня, как в тот роковой вечер, когда мог спасти тебя, убежать из вертепа не для нас и придуманного не нами; ты отпустила мою руку и сказала, что ждут зрители, я же...
Злился на каждого из них, ревновал к их глазам и восторгу, который не смогу выразить более; мне больно, мне страшно, по моим ладоням все еще сочится твоя кровь...
Из тебя, за что? За то, что моя вина, мое проклятие и жажда наказали меня?.. Думаю, нет, отказываюсь думать...
Я точно во сне, хочу в него, хочу к тебе, хочу опять в ночь...
Так чтобы все переписать заново, и никто не узнал бы, что тебе я открылся, и ты первая, единственная узнала, кто я; "Не смотри, что у меня имя такое..." - говорил я тебе; и прав, за свою правоту расплатился тобой?..
Теперь мне все одинаково, серо, вяло и скучно, без тебя...".
Изморенный гигиенически-косметическими процедурами и переживаниями, он накинул халат снова и лег на нераскрытую постель (скрипело, как лезвиями чудовища, прилетевшего из ниоткуда и принявшегося дразнить, мучить воспоминаниями: была бессонница и дрема, тяжелое состояние для его, и так измученного голодом и холодом, здоровья; но...
Ему было плевать на здоровье: он сбросил халат, не ощущая первых снежинок на замерзающих открытых плечах - ему было жарко (в бреду отчаяния и какой-то неведомой, не отпускавшей его, сладкой памяти, он ощущал ее с собой, томно и медленно поглаживая подушку, тени льда черными шагами тем временем запорошили... давно заброшенный цирк (Нотне некуда было идти, душа не хотела оставлять, не могла оторваться от мест, где она была с ее душой, ее мыслями и мечтами, ее воспоминаниями и надеждами, с нею)...
Видимо, не поддающиеся логике и физике, часы вспомнили фантасмагорически размытый круг свой деятельности и щелкнули - ему послышалось - она взволнованно задышала, робко-притихло позволив ему немного расстегнуть свою рубашку и припадать губами к шее, плечам, ключицам (они казались ему еще нежнее на осязание и слаще на вкус, ведь он не помнил, что в какой-то третьей, убогой оболочке, в наступающем морозе, сумасшедше-судорожно в безумии целует подушку; тело его стало сковываться...
Он с силой дернул его от себя к ней (воображение работало, истощенно-нервно рисовало, распаляя искушающе объявившимися глазами ее, он долго смотрел в них закрытыми глазами, как будто искал своего оробевшего обо что-то обжегшегося духа, занявшегося в нем (слышится ее голос, произносящий изумленно его имя - что может быть более опьяняющим?) он не дал ей высказать, бросившись целовать в волосы, глаза, прикрывая их одной рукой, другой обнимая, поглаживая, ее талию, губы; она чуть дрожала...)
Дрожь передалась ему, как-то по-особенному, лихорадочно, бешено - захотелось забыться, согреться, все сбросить с холодной памяти, краем напоминавшей о черном снеге, сугробом покрывшем валявшийся на полу халат, потухший камин, утонуть в горячих объятиях: Нотна рывком приподнялся и проворно скользнул щекой ниже, под рубашкой дрожал от холода ее живот, но он ощутил - ему тепло, от приступа холода внешнего и жара внутреннего его противоречия усилились - языком он нащупал обжигающий холод льдинок, пробиравшихся к его локтю - про себя сладострастие ему шептало: это все она, просто ей холодно, согрей ее...
Эта мысль еще сильнее свела Нотну с ума: ему ударила кровь в голову, он дернул что-то из ткани и стал припадать руками, головой, губами, всем телом к тому, что находилось под ней - к ней...
Холод же сцеплял ему пальцы и даже наносил раны, синева зловеще окрашивала кожу в цвет подобный себе, но он только и мог, что возбужденно на миг откинуть голову назад, чтобы потом вновь не оглядываясь ласкать хоть во сне, пусть и мираж, но... ее - треск монстра усилился, оглушил, незримо точно дав ему по ней, на которой от импульса пылкого видения снова спуталась прическа.
Нотна открыл глаза: она почти в бессознании спешила уйти, чтобы не упасть ему на руки; было опасно и противоречиво; он почти не соображал почему так: с наслаждением подхватил ее и...
Чуть вскрикнул: галлюцинация сделала свое дело - он упал с кровати и злополучный гвоздь, всегда им замечаемый, теперь исподтишка кольнул, расцарапал, пронзил ему сердце; боль вновь ослепила оглушительно его: с трудом он поднялся, как с спросонья оглядываясь - снег валил, крыши не было и в помине, поломанные окна покрылись льдом вместо стекла...
"Что это значит? - невольно полились слезы, норовившие замерзнуть и тяжестью поцарапать ему лицо, - Только что ты была опять со мной, а... Ты убегаешь? Зачем?.. Стой!..".
Нотна шатнулся, вставая после ползка на колени, силясь подняться - это была лишь мечта, которой он хотел отдаться навсегда - это осознание ранило его больше гвоздя и укрывающего льда тьмы...
"Я иду к тебе...
Ночь... Перед...
...Новым рассветом уходила, как неслышно покидает голову сон..."
Существо устало засыпало навек среди темноты комнаты к камину - вот повесть вряд ли будет прочитана, но остатки ее пойдут туда (никому она не была интересной).
Нотна будто и тогда тихонько все еще смотрит в самого себя, спокойно-тревожно опять и опять вчитываясь в строчки, - "...Посмотреть на проезжающие машины, встретить снег, открыть дверцу из цирка, к тебе...".