С наступлением темноты она выглядела причудливо, до сих пор такого не помнили, теперь в том театре стоят аромат не грима и костюмов, не декораций...

Мальчик в костюме официанта и со злющими глазами нервно помешивал соусы в кастрюле, другой рукой он перелистывал поварную книгу, глаз его косился на часы - вот-вот грядет премьера...

Сидящий неподалеку юноша (его брат) слишком хорошо знал этот взгляд, чтобы покинуть то состояние дурного предчувствия; издали, как сквозь туман, проступали гневные оклики "идти готовиться, а не валять дурака"; интересно, за его не очень-то и долгую жизнь уже думать - "валять дурака"? Что ж... Хоть бы он проиграл эту выдумку и тем самым проучил младшего, с ором потребовавшим от него подчинения...

Он ушел за кулисы сцены и снова стал думать, там, где этого никто не запретит: несмотря на мелькающие огни современности, неонов города, ощущалось присутствие древних времен, тех самых, где прихоть богачей требовала гибели и страданий бедных, и все ради хлеба и зрелищ... Какое совпадение, он обязан дарить "зрелища"...

Он приподнял кулисы - потихоньку заброшенный театр заполнялся - богатые и не очень, молодые и постарше, все заполоняли женщины; с приветливой улыбкой скупца у дверей каждую встречал мальчик, принимал верхнюю одежду и приглашал уютно расположиться в кресле, с поклоном протягивал листик с меню.

Злющие глаза еще раз зыркнули, как бы говоря: "Или ты делаешь, как я сказал, или я сдам тебя полиции, как будто тебе не подбросили, а ты сам хотел реализовать эту контрабанду!"; выбора не было (без него малой останется совсем один и, вероятнее всего, ударится в преступность, чем загубит свою жизнь).

Пока в старом магнитофоне играла музыка, он оглядывался, как бы выступить перед публикой в первый раз; до уха доносился сюсюкающий голос мальчика, предлагающий десерты и уверяющий посетительниц, что это место они полюбят; ("Да уж, полюбят... За что можно любить яд? Только за то, что он выглядит интересно?" - в это время проносилось у него в голове, оценивающего, не слишком ли безвкусен плащ от костюма).

Будто сами собой включились рампы, разноцветные крохотные искусственные звездочки, и захотелось думать, что сейчас начнется сказка, старая, добрая, где нет преследований, долга, позора и разочарований, где все, как в детстве, сквозь щелку свободно колыхающегося занавеса он смотрит и узнает эти частички - вот мелькнула пицца, вот любимый еще ребенком салат с помидорами; ныне внезапно изменилось все...

И как бы осталось, как прежде - он, точно маленький, слушается… младшего брата, из любопытства, хоть и сам боялся в этом себе признаться, погружается в непонятный спектакль с миражами в главной роли... он надвинул шляпу-цилиндр на глаза; опустив взгляд и готовясь выйти на сцену (брат фальшью конферансье объявил его выход и скользнул к магнитофону - включить песню погромче)...

Женщины захлопали, слепящий, направленный в него луч света превратил зрительный зал в океан теней, перешептываний, и только мелкая фигурка в костюме официанта моталась из стороны в сторону, с пустыми и вновь заполненными подносами, напоминая не то акулу, не то фантом, у жемчуга бывает фантом? Он хотел задуматься об этом, но вспомнил, что время начинать...

Двигался он медленно, стараясь спрятать лицо, сердце было переполнено противоречивым тем же чувством, что все идет как надо, и ощущением, что реальности пересекаются, мешая друг другу... Стараясь ловить такт музыки, он следил за собой очень внимательно и замечал каждую ниточку новую дрожи...

Не понимая, почему, он стал цепляться за каждую нитку музыки, как бы забыться, спрятаться от неотвязчиво следующего за ним луча, он желал, жаждал, чтобы рисующиеся мелодией ночь и синие мягкие облака, тот туман был не бутафорским, чтобы скрыл его, как утопающий, он возвращался к мыслям о брате, о морском хищнике, каким представлялась его куцый силуэт среди рядов; шелест аплодисментов все усиливался, как накатывающая волна...

По завершению "номера" юноша упал как подкошенный на одно колено, уронив голову на грудь и стараясь не глядеть, как на сцену летят деньги, украшения, конфеты... Занавес опустился, за ним оживленно, под впечатлением переговаривались дамы...

После их ухода и закрытия театра, он еще долго сидел и глядел на пустую сцену, она казалась мертвой, без музыки, пронзающего, как меч, луча, движений, костюма, она стала безжизненной, именно когда на ней появились эти награды, украшения...

Брат, несмотря на то, что еще был маленьким, выпивал и довольно предлагал оторваться от мытья посуды совместной выпивкой, подбадривал и хвалил, сулил, что они разбогатеют... Юноша не слушал его и продолжал думать - что это, в итоге, принесет, вернет в эпоху, когда богачи убивали бедных ради удовольствия, или это, бессмысленное, в воздухе, тут?..

С лучами солнца младший, примостившись на искусственном троне, сопел, набираясь сил перед готовкой блюд, он все не спал, обдумывая, в каком образе выступить перед публикой сегодня... Это стало его усталостью, ширмой, за которой можно спрятаться от чувства собственного рабства перед реальностью, он вспоминал с ужасом аплодисменты и восторженные крики женщин, и ему надо какая-то иллюзия, чтобы привыкнуть к нему, ему страстно хотелось иллюзии...

Он подошел к зеркалу: вроде бы ничего особенного - светло-коричневые, с желтоватым оттенком глаза, почти белые волосы, шрам на губе (брат дал по лицу); худая фигура и чем-то костлявая, он казался себе сказочным существом, уродливым и загадочным одновременно; скорее закрыть глаза, не видеть треснутого стекла, этого создания...

На следующий вечер, когда снежком сыпались сласти из кокосовых крошек и белоснежные крема, мороженное из белого шоколада, и музыка побуждала к мысленной прогулке в снежной долине, ветер словно перебирал по невидимым струнам пальцами из розовых лепестков, юноша вдохновился этим и ловил их руками, как будто это была последняя частичка его чистого, безмятежного сна (где-то в его лабиринтах он увидел, как снежинки становится перышками, те складываются в крылья, он хочет улететь к светлому, свободному небу, но едва его рук коснулись снежные перья, он упал, оцепенев от холода, взгляд его все глядел в небо...)

Так же он глядел на луч, он хотел, чтобы его полупрозрачная тропинка вывела его из надвигающихся когтей неведомого кошмара, не то алчности, не то тщеславия, все перемешивалось в абсурд, еще большие восторги, аплодисменты клиенток (некоторые из них приходили во второй раз); преодолевая никуда не девшуюся дрожь, юноша вышел в костюме сказочного героя мрачной сказки, о которой любят мечтать женщины...

Они бросали еще больше денег, срывали с себя украшения и кидали на сцену, давали огромные чаевые брату, при ходили каждый вечер и до самого утра сидели, обсуждали мои выступления, блюда, театр в целом, жизнь...

В ней тоже меняли они декорации (предметы роскоши), маски (как они вели себя с поклонниками, симпатичными женатыми или холостыми начальниками), блюда (наряды, драгоценности, косметику); и он поймал себя на мысли, что, выходит, он проигрывает борьбу, потакает этому надвигающемуся хаосу перемешанных страданий одних и удовольствий других; стыд на мгновение его движений...

Дамы подумали, что это сценическая задумка и еще громче стали выражать благодарность и скрытую жажду продолжения его выступления; юноша за все время поднял на них глаза - вместо красивых и причудливых причесок, макияжа, одеяний, ему виднелись только искаженные очертания не то сирен, не то фурий; подсознание подсказывало ему, что если он не повинуется и не отпустит поводья своего разочарования и бессилия, они заберут его, полностью, в черный, затягивающий туман...

И он больше никогда не увидит брата, что в пьяном угаре принимался материть его за робость в качестве шутки, и красивый луч, что был как одеяльце для его тревог и боли; юноша даже не понимал, почему он так полюбил его, иногда меняющий цвет, в котором витали отблески тех маленьких звездочек, искусственных...

Они и дальше продолжали гаснуть днем, чтобы встречать новые образы и аплодисменты, и только короткий миг сна отделял юношу от них... И никто не знал его настоящего, даже брат, вечно занятый готовкой и мытьем посуды, приходившие в заброшенный театр женщины видели в нем только оживавшие грезы, живую игрушку для фантазий, предмет амбиций, уходили и возвращались, звали к себе, предлагали богатство; но он не слушал никого...

Он только иногда легко касался рукой луча, купавшего его в своих луноподобных переливах, он закрыл глаза и подставил лицо, руки и поддался ему (с дрожью неги он поддавался каждой капельке его мерцания, подставляя скулы и плечу; то замедляя, то ускоряя движение от экстаза; воображение рисовало ему кроткое объятие с девушкой, как-то раз побывавшей в театре, с светло-зелеными глазами, почти белой кожей и светло-рыжими волосами с розоватым оттенком; он возвращался к ней при каждом номере, представляя ее рядом)...

Он ждал ее, смущаясь своей мечты и давая невольно ей волю, брат нахваливал его номера, от посетительниц не было свободных мест; но той девушки не было, она промелькнула словно лучиком, юноша ждал момента, когда он зажжется и он сможет втайне от всех закрыться у всех на виду незримым занавесом, и смотреть в ее глаза (и в тот момент он ощущал, как чистое светлое облачко сказочного мирка изумрудного детства возвращался, лечил раны)...

Его бессонные дни возобновились, как во сне наяву ему грезилось, как он тихонько берет ее за руку и вместе играют в театре, вспоминая сказки, баллады, трагедии, и их не касалось смешение сегодняшнего и вчерашнего, когда богатые получают удовольствие, а бедные страдают; он вдохновленее стал готовиться, когда младший орал "бежать наряжаться", уже пришли...

Он вышел, предчувствуя, что его сердце приятно учащенно стучит - когда в лицо ударил луч света, он, как впервые дрожа, обвел зал глазами, взволнованно искал своего предчувствия... Оно, та самая девушка со светло-зелеными глазами, изумленно узнавшая его, в удивлении приоткрыла ротик; их глаза встретились, и никто этого не заметил - маленький юркий официант психовано перебирал ногами, унося и принося блюда, женщины болтали, ели и бросали на сцену деньги и драгоценности, приглашали наперебой к себе, но юноша не видел никого, только ту девушку...

«Мне так хотелось не отпускать от себя ни на миг, кротко все брать ее на руки, будто как крошечную бабочку, с надеждой принявшую на легкие крылышки дождь и снег, верив всегда, что они засверкают мечтой и осветят ей путь в колючем и путанном лабиринте... самого скользкого и тяжелого шара; и для меня...» - думал он, глядя в ее глаза…

Никогда его движения не были такими робкими и смелыми одновременно, что было отмечено просто шквалом аплодисментов и подарков; по окончанию номера все посетители ушли, мальчик ругался, требуя убрать сцену; юноша ничего не слышал - он думал о той девушке и белом лучике, что соединяет их вновь и вновь, это волшебство?..

Проходили дни и ночи, он был счастлив выходить под луч и невидимо танцевать с этой девушкой, видя ее изредка в зале (она работала театральным критикой и потому периодически заходила в заброшенный театр, посмотреть, как там дела, что вдохновляло его ставить целые сценки из вечных образов в своих выступлениях, придумывать новые; он делал это, не обращая внимание на все растущий восторг завсегдатаек и награды, делал только для нее)...

Так продолжалось до тех пор, пока... его не нашли мертвым на сцене (брат убил его за отказ жениться на одной из богатых посетительниц); девушка в слезах бродит словно и сейчас по опустелой сцене, растворившись в крошечном, тонком белом лучике света, уносившим память о том, что удовольствие богатых убивает...

На той хаотичной сцене удовольствий...

С наступлением темноты она выглядела жутковато-драмматично, до сих пор такого не помнили, теперь в том театре стоят аромат не блюд, не костюмов...