В апреле ночи еще очень холодные. Мы лежим на нарах и жмемся друг к другу, чтобы согреться. Христя прижавшись ко мне, учит меня родному языку — ричка, чэрвона армия, ридна Украйна. Она мне не сестра, не родная, но здесь в плену, она моя семья. Под ее «гарбузы» я засыпаю. Железный стук болью врезается в голову. Голова гудит, как тот беленький железный таз, по которому стучит дежурный. Утренний кипяток  и на работу. Горячая вода  согревает озябшее за ночь тело.
Наш трудовой  концлагерь  по сбору гранат  и мин на окраине маленького, словно нарисованного городка.Хорошо помню, как нас высадили из теплушек и мы шли от станции, через весь городок, так и не увидев никого из его жителей.
Мы сидим и собираем запалы , часть запалов моментальные — красные, а замедленные — желтые и синие.
 Вдоль длинных столов, за которыми мы сидим, ходит жирная Эльза. Мундир с зелеными нашивками уголовницы трещит на ней по швам. Она идет, не поворачивая красной шеи, но все видит. И линька в ее руке не знает слово тишина. То тут, то там слышен хлесткий удар .
Еще к нам приходит фрау Губер. Она приводит ко мне на учебу пару — тройку новичков. И подолгу еще стоит возле меня, наблюдая за моими пальцами. Но мне все равно. Мои пальцы работают сами по себе, а голова моя занята другим.
У меня есть тайна. Там в конце длинных столов, куда почти не проникает свет, есть дверь. Она нарисована. Она как деревянная, железными заклепками в виде звезд и с такой же кованой задвижкой. С тех пор, как Христя, рассказала о деревянном мальчике и волшебном ключе, я сразу понял. Наша дверь тоже не просто нарисована. Она дверь в огромный добрый мир. Кто — то мечтает о пайке хлеба или супа, а я о моей двери.
Раз в неделю в цех приходит гауптманн Вилли. Он идет с фрау Губер вдоль столов и считает — айн-цвай — ауфштейн, айн-цвай — ауфштейн. Малыши страшно бояться этого дня, На прошлой неделе он тоже приходил: айн-цвай — ауфштейн. Я — цвай. Но фрау Губер, положила мне на плечо свою теплую ладонь и я сел. А Иштван, мой сосед слева ушел сдавать кровь.
Самая моя большая мечта :не пайка хлеба ,а ручная граната,да побольше ,чтобы взорвать волшебную дверь.Но доступ на склад для заключенных закрыт,даже в ящик гранаты и запалы к ним пакуют немцы-уголовники.
Как только закопаю под стену достаточно запалов  я отдам полячке  Катаржине крестик за зажигалку и смогу взорвать волшебную дверь. Очень мало, все еще мало. Но я верю этот день настанет  и я освобожу нас всех. 
Католический крестик достался мне случайно,его успела дать мне  женщина,при выходе из  "дезинфекционной камеры",так называемого немцами душа.Это когда тебя прожаривают невыносимо горячим воздухом .Эту женщину я не знал раньше,но видимо напоминал ей сына или внука.Еще пару раз она пробиралась к нам в барак и приносила мне крохи хлебной пайки.Больше я ее не встречал. 
Раньше у Катаржины не было зажигалки, и она была красивая, как мадонна с картинки, висящей у нее на шее. Но однажды гауптманн Вилли увел ее, и она вернулась только к вечеру. Вся бледная и дрожащая, словно сдавала кровь, но на руке у не не было следов укола.
 А потом она была дежурной на кухне и пролила на себя кастрюлю с брюквой. Двушка выжила и осталась. Хотя Эльза и орала, что отправит ее в Дахау. И вот теперь она зарабатывает хлеб и брюкву на зажигалке. Старшие мальчики иногда курят всякую гадость.
После сказок Христины я вижу во сне маму. Вернее ее руки. Мама нажимает на черные и белые клавиши, и они звенят то ручьем, то поют как птица «А теперь ты, Егорушка» — и я уже могу играть пока простые гаммы, а так хочется научиться играть мамин смех.
Последнее ,что я помню о маме,это попавший под бомбежку поезд,мы бежим из теплушек,но укрыться негде,вокруг поля. Слышится противный вой снижающегося самолета,мама толкает меня на землю и укрывает собой.Тяжело дышать,я с третьей попытки выползаю из-под тяжелого маминого тела.И вижу только темное в синий цветочек платье,мамины плечи и все..Там где была голова с прекрасными уложенными крест-на крест косами ,кровавое месиво.Кто-то берет меня за руку и мы куда -то идем,как оказалось навстречу фашисткой танковой колонне.
А я все слышу мамин голос :" Сынок,ты непременно будешь музыкантом!" 
Часто я просыпаюсь от того, что пальцы мои и во сне двигаются. То ли играют мелодию, то ли собирают гранаты .
День за днем все стараются сделать норму, а я делаю две. Поэтому меня редко отправляют на сдачу крови. Иштван так и не вернулся, на его месте дерганый мальчик Гонзик. Он уже два раза был замечен на воровстве хлеба, и скоро его найдут с мешком на голове, и это справедливо.
А потом пришел тот страшный день. Гауптаман ходил по цеху один, от него ужасно воняло. Он поднимал с мест ребят и ощупывал их. При этом грязно ругаясь, он поднял Христину с места  и довольно зацокал языком — Я, я..
Он схватил ее заруку ,и я увидел, как зажатым в левом кулачке запалом ,девочка пыталась проткнуть горло врага.
Жесткий воротник мундира спас гауптманна от неминуемой смерти,он оттолкнул Христю,та упала,и фашист выстрелил ей в живот ,два  раза .
Мы с мальчишками почти бегом отнесли ее в барак.
Ночью ,когда я прилег с ней рядом на нары ,то ощутил ,как горит, словно огнем  ее маленькое, хрупкое тело.Она то просила пить,то звала какую-то Настю. Я вспомнил, что так звали куклу, которую перед войной привез ей из города отец. Куклу отобрали при приезде в пересылке.
Утром проснувшись я понял,что моей названной сестрички больше нет.
Она как — то вся вытянулась.И стала сразу и  взрослой, и чужой.И ее унесли.Так я остался один.
Дежурный призывно забил в таз. Но никто не дал нам кипятка. В мастерской никого не было. Мы сидели и делали норму.
А потом все кругом загрохотало и как во сне, я увидел, как рушиться моя нарисованная на кирпичах дверь. Через образовавшийся проем въехал танк. И много солдат с автоматами следом за танком. Все мальчики и девочки закричали разом на своих языках.
— Тихо, тихо дети — неожиданно звонким, почти мальчишеским голосом, закричал офицер в погонах. — Сейчас приедут врачи и помогут вам.
В проломе «моей» двери мир сошел с ума. Там грохотало, рвались гранаты, и стрекотал пулемет.
И я сидел и собирал гранаты. Седой, усатый солдат подошел ко мне и попытался заглянуть в глаза — "усэ, сыночку, баста, вчытыся будэш, а нэ робыты". И он ласково положил мне на голову тяжелую ладонь, а второй рукой остановил мои быстрые пальцы.
Мир за взорванной дверью был ярок и красочен так, что стало больно глазам от этого огромного синего неба и ярко желтого солнца. Он был наполнен множеством незнакомых звуков. Я закрыл уши ладонями и впервые за три года заплакал…..