Алмагуль Ивановна

Природа не просто жила весной, она буйствовала и неистовствовала, упивалась вдохновенным пробуждением от долгого сна, она дышала и пела, радуясь празднику света и тепла, восхищала и сама восхищалась возрождением и преображением, не оставляя рав­нодушным никого – ни котов, блаженно греющихся на солнцепеке, ни плещущихся в лу­жах звонкоголосых, бестолково суматошных воробьев, ни даже мелких ничтожных бука­шек, микроскопически восторженных от первого знакомства с огромным окружающим миром.

…Девочка по имени Алмагуль, в чьей жизни это была двенадцатая весна, грустно брела по городу и не трогали ее чистую детскую душу крикливые воробьи, звонкая капель и журчание ручьев, ясная, теплая погода. Ей было тяжело, тесно и жарко в неуклюжем ватном балахоне, перешитом на нее из мужской рабочей фуфайки, старательно и акку­ратно покрытой сверху тканью из куска старой скатерти. Балахон внешне выглядел вполне пристойно, но предательски издавал запах въевшейся внутрь солярки и из-за него ей приходи­лось сторониться людей. Алмагуль было жарко, но расстегнуться, а тем более, снять ват­ную фуфайку было нельзя, так как под ней надета ветхая кофта, расползающаяся дыр­ками. Стоптанные разношенные боты давно наполнились водой и хлюпали при каждом шаге, заглушая мокрым чавканьем голодное урчание в желудке.

Алмагуль не глядела по сторонам и не завидовала беззаботным прохожим, щего­ляющим в демисезонных обновках, болтающим, хохочущим, жующим на ходу шашлыки и мороженое – она привыкла к тому, что шашлыки слишком дороги, не для нее, а вкуса мороженого она не знала. Пробовала когда-то, но уже забыла. Вот шоколад помнился очень хорошо – недавно ей давала откусить от батончика «Сникерса» подруга Земфира. Но Земфира вот уже три или четыре месяца не приходит, ей родители запретили водиться с Алмагуль и не разрешают Алмагуль приходить к Земфире. Впрочем, мороженое, шоко­лад и прочие деликатесы девочка считала пустой забавой, не едой, а баловством. Если уж позволить себе лакомство, то только жевательную резинку, которой хватит на день, на не­делю, а не на пять минут. И если брать, то только пластинку, потому что она раз­ламывается на три части, а подушечка раскусывается только на две.

Алмагуль не обращала внимания на прохожих, так как была очень занята. Она не просто так брела по обочине тротуара, глядя под ноги – она искала деньги. Нет, не свои, ибо своих денег у нее давно не было, а если бы были, то она бы их ни за что не потеряла. Она смотрела, не выронил ли кто-то случайно монетку или бумажку, купюру в пять-де­сять тенге[1]и не заметил, а может быть, поленился подобрать упавшие три тенгушки или хотя бы одну… А вдруг невероятная удача улыбнется ей и повезет найти целую сотню! Сто тенге – это была заветная, сокровенная мечта Алмагуль, которую она любила думать, хозяйственно и рачительно распределяя в мыслях всю сумму до последнего тиына: хлеб, крупа, жир, мыло, соль. На этом воображаемая сотня заканчивалась и можно было комбини­ровать снова, по-другому: соль, мыло, жир, крупа, хлеб и так далее, вспоминая, в каких торговых точках дешевле продается одно, а где – другое и третье из списка самого необ­ходимого, не допускающего ничего лишнего.

Сто тенге – мама очень обрадовалась бы такой находке, она не каждый день полу­чает такую сумму, работая на базаре реализатором у хозяина-коммерсанта, с раннего утра до позднего вечера, торгуя его товаром за два процента от выручки. Хозяин часто обма­нывает, обсчитывает маму и других реализаторов, всячески помыкает ими и регулярно грозит выгнать, если ему что-то не нравится.

Если бы с ними был папа, он бы показал этому коммерсанту! Если бы он был с ними, то все было бы по-другому. Папа у Алмагуль русский, приехал когда-то в совхоз, где жила мама, по распределению после окончания сельскохозяйственного института и был агрономом. Потом они с мамой встретились, познакомились и поженились, хотя сельчане были недовольны, что самая красивая и бойкая девушка совхоза выходит замуж за приезжего. Папа хотел развести в степном селе большой фруктовый сад, а потому, ко­гда родилась дочь, они с мамой назвали ее Алмагуль, что в переводе с казахского значит яблочный цветок.

Когда совхоз начал разваливаться и агрономы стали не нужны, так как уже ничего не сеяли, папа с мамой взялись по подряду выращивать скот – они взяли на откорм несколько бычков с оплатой их стоимости после сдачи на мясо, а также взяли кредит в банке, купили на него двух свиноматок и кабана, за что маму ругали в деревне, называли всю семью «чушкоедами», грозили всякими бедами за нарушение местных обычаев и традиций. Од­нажды ночью какие-то нехорошие люди подожгли хлев со скотиной и папа погиб, когда пытался вывести животных из огня. Было следствие, но поджигателей так и не нашли, хотя все село знало, кто это сделал – их не одобряли, ругали между собой, но следствию не выдали. Потом приходили кредиторы, забрали остатки имущества и заставили выехать из дома, который остался в запустении, был растащен по кускам, по частям, и затем без хозяйского присмотра совсем развалился. Работы для мамы в поселке не нашлось – там больше половины населения не трудоустроено, кормится со своего двора, с огорода и от разведения личных лошадей и овец.

Казахские родственники не простили маме замужества на русском парне и свино­водства, а русские родственники не стали помогать чужеземной казашке. В своем письме из далекой Орловской области они писали, что им и без того сложно, что всем сейчас трудно, что даже Алмагуль не хотят пригласить к себе, так как она на фотографии не по­хожа на отца, а потому, кто его знает, чья она на самом деле дочь… Смуглая, черноволо­сая, темноглазая Алмагуль была во многом похожа на папу, но славянская родня не распо­знала единокровного сходства в смеси с азиатскими чертами внешности. Широкоглазая, с узкими скулами и вьющимися волосами Алмагуль не признавалась своей и в кругу мами­ной родни за свои европейские отличительные особенности.

Поскитавшись некоторое время по углам сердобольных соседей, пожив немного в конторе сельсовета и даже в инструментальном складе машинно-тракторной мастерской, мама решила уехать в город, где, как ей все чаще говорили, устроиться и прокормиться легче. Вначале ей повезло – поступила ученицей на завод, получила комнату в общежи­тии. Однако уже вскоре завод был приватизирован, доведен до банкротства и закрыт, но­вые хозяева распродали оборудование, а рабочих уволили, как это случалось тогда сплошь и рядом. Заводское общежитие городские власти закрыли, стали готовить его на слом, от­ключили от света, тепла и воды. По счастью, как содержать, так и сносить здание не на­шлось средств, а поэтому оно продолжало стоять, пятиэтажное заброшенное строение, в котором нелегально ютилось несколько обездоленных семей, в их числе и Алмагуль с ма­мой. Так как общежитие было официально ликвидировано, то у мамы теперь не стало прописки и ей не полагалось субсидий и дотаций, а добиваться их, даже пойти и спросить о них, мама боялась. Боялась, что выгонят из общежития и заставят искать другой угол для приюта, что узнают о ее работе на базаре и заставят платить налоги, что потребуют штраф за нарушение паспортного режима, накажут за бродяжничество, лишат родитель­ских прав. Другие страхи были связаны с тем, что в пустой корпус нередко забредали пьянчуги и хулиганье, которые бродили по коридорам, пили, дрались между собой и га­дили, пару раз в отсутствие хозяев они взламывали двери комнат и однажды подожгли мебель со злости, так как взять было нечего.

По той же причине отсутствия прописки Алмагуль не ходила в школу, да и не в чем ей было бы пойти и не на что купить учебники, тетради, ученические принадлежности. Целыми днями девочка занималась посильным ей промыслом: собирала пустые бутылки, искала на свалках лом цветных металлов, подряжалась к дачникам на прополку и сбор урожая, приходила к маме на базар и там помогала, чем могла – подтаскивала мешки и ящики по просьбе соседей, бегала по их поручению за пирожками и минералкой, стояла за них сторожем у прилавка, пока они ненадолго отлучались.  Ей доверяли и знали, что Ал­магуль никогда не возьмет чужого, не сворует и не обманет. Сегодня никакого промысла не предвиделось,  а потому Алмагуль хотела найти деньги. Найти деньги было необхо­димо, потому что мама вчера заболела и не смогла сегодня подняться с лежанки.

Шаг за шагом, бесцельно бредя и глядя под ноги, Алмагуль вышла к высокой ажурной ограде церкви. От невеселых дум ее отвлек громкий перезвон колоколов, лью­щийся с открытой площадки из-под купола храма. Девочка подошла к прутьям забора и заглянула вовнутрь просторного ухоженного двора, где увидела много людей. Внимание ее привлекла группа числом около десяти человек, сидящих рядом с воротами, вдоль до­рожки, ведущей в храм. Они протягивали руки к каждому проходящему и что-то гово­рили, а за это им давали деньги. Нищие, попрошайки! – поняла Алмагуль. В своей жизни она никогда не просила денег, мама говорила, что побираться нельзя, стыдно, что это по­следняя крайность для самых отчаявшихся, потерявших всякую надежду. Алмагуль стала думать, не потеряла ли она надежду отыскать немного денег и не является ли крайностью мамина болезнь, из-за которой они обе второй день ничего не ели.

Осторожно приблизивших к сидящим, девочка обошла их за спинами и встала в конце ряда, опустив голову, стыдясь встретиться с кем-то взглядом. Она стояла, теребя пальцы, не смея протянуть ладошку.

- Глянь-ка, конкурентка явилась, - заметил кто-то из нищих. – Не звана, не про­шена, с порога да за стол. Этак сюда скоро полгорода сбежится.

- Оставьте, пусть стоит себе, - попытался вступиться кто-то другой, но этим лишь спровоцировал возмущение остальных.

- Нечего всяких тут разных приваживать на дармовые хлеба. Нам и без того крохи перепадают…

- Деваха здоровая, руки-ноги есть, пусть работать идет, а не привыкает христарад­ничать, добрых людей обирать…

- Бессовестная, с ранних лет за милостыней тянется. Еще мала совсем, а туда же, на чужой каравай рот разинула…

Алмагуль стояла понурясь, закусив губу. Она была готова презрительно плюнуть и гордо уйти, стараясь побыстрее забыть происшедшее, но ей было надо, обязательно надо хотя бы тридцать тенге – на хлеб и таблетки для мамы. Она решила для себя, что без них отсюда не уйдет, не сдвинется с места, так как голодная мама без лекарств не выздоро­веет.

- Она, часом, не глухая? – спросил какой-то мужичок. – Мы об ей речь ведем, а она и ухом не ведет.

Алмагуль приподняла лицо и насторожено глянула на говорящего.

- Батюшки светы, да она же нерусь! – воскликнул тот же мужичок. – Азиатка не­крещеная, ей-богу.

- И здесь от них нет покоя, - заворчала старушка, – уже и до православной церкви добрались, скоро и отсюда нас повыгоняют.

- А раз пришла к церкви, так пусть перекрестится! – с ехидным злорадством пред­ложил с другого края шеренги неряшливый тип неопределенного возраста и нетрезво за­хихикал.

- Правильно! – поддержал вездесущий мужичок. – Эй ты, басурманское отродье, а ну, перекрестись!

- Перекрестись, милая, - вполголоса посоветовал инвалид, до того вступившийся за Алмагуль, - может, тогда они от тебя отстанут. Чего там, оно же не страшно, не больно.

Алмагуль уже было решилась перекреститься, как это делали все вокруг, но рука отяжелела и не поднималась, словно чужая. Девочка зажмурилась, чтобы подступившие слезы не покатились из глаз.

- Стыдитесь! – раздался сердитый бас. Никто и не заметил, как подошел в черной длинной рясе молодой бородатый священник, который, сдвинув брови, мрачно рассмат­ривал сборище на паперти. – Что вы напали на девочку, на дитя неразумное? Сказано, не презирайте ни одного из малых сих. Знайте, несчастные, что она ближе к Царствию не­бесному, нежели вы, лицемерные.

Тут Алмагуль не выдержала и разревелась, хотя давно уже по-настоящему не пла­кала. Она заливалась слезами и растирала их грязным кулачком по лицу, ей было обидно и горько, жалко себя и маму, ей было непривычно от чувства благодарности к дядьке в по­повской одежде, единственному из всех за последние годы, кто сказал доброе слово в ее защиту.

- Пойдем со мной, - батюшка взял ее за руку.

- Ага, все им, коренным, даже внимание священнослужителей! А мы, истинные христиане, остатками довольствуемся, - проворчал им в спины неугомонный мужичок.

- Дурак ты, прости Господи! – ответил ему оглянувшийся батюшка. – Ты посмотри на нее, чем она живет лучше твоего? Да и какой же ты истинный христианин, если я тебя ни на одной службе в храме не видел! Когда исповедовался, когда причащался в послед­ний раз? Пора бы, а то так и норовишь через свои злобу и зависть в геенну огненную уго­дить.

- Так ведь прав он, батюшка, - поддержала мужичка старушка. – Разве что сказал не так, а по сути верно. Нечего инородцам в православной церкви делать.

- Бабуля, дочь моя, - назидательно провозгласил священник, - для Христа нет ни эллина, ни иудея, варвара, скифа, раба или свободного[2], но все и во всем равны и едины. Уясните себе это все, выполняя заповедь о любви к ближнему. Молитесь, дабы Господь просветил ваш разум, и я помолюсь за вас. Да прибудет с вами благодать Божия, аминь.

- Как тебя зовут? – спросил батюшка у девочки, когда они отошли от паперти и не­торопливо двигались по дорожке внутри церковной ограды.

- Алмагуль.

- Скажи, Алмагуль, знают ли твои родители, что ты пошла сюда и не будут ли они недовольны от того, что ты была здесь?

- Папы у меня нет… А мама, она болеет… - на этот раз девочка сдержала слезы, но всхлипнула, утерла рукавом нос и принялась торопливо, сбивчиво и путано рассказывать обо всем, что случилось с их семьей, о событиях ее короткой, но полной злосчастных со­бытий жизни. Она говорила, как ей казалось, долго, описывая в подробностях, каким хо­рошим был папа, как он любил ее и маму, такую добрую и несчастную. Священник молча шел рядом и внимательно слушал, иногда тяжело вздыхая, сочувственно кивая и тихим шепотом быстро приговаривая отрывки молитв.

- В скорбях обретаем мы милость Господню. Все, что случилось в твоей судьбе – не промысел Божий, а каверзы людские, - сказал он после того, как Алмагуль закончила свое повествование. – Поверь, ты будешь вознаграждена за свои страдания, только береги свою душу, не давай в ней селиться злу и греху, договорились? – батюшка ободряюще улыбнулся. – На этих… - он указал на паперть, - на них не обижайся, они убогие, их надо жалеть и прощать.

- Ты, Алмагуль, - продолжил священник, - ты со временем вырастешь красивой и умной девушкой, все у тебя, с Божьей помощью, наладится, - батюшка церемонно пере­крестил девочку и положил ладонь ей на голову.

- А я… Я тоже должна перекреститься? – спросила Алмагуль.

- Это тебе самой решать. Никто не вправе заставлять или запрещать, но я бы посо­ветовал подождать до того времени, когда уверуешь сознательно или хотя бы повреме­нить неделю и поразмыслить, а в следующее воскресенье приходи на службу, и маму с собой приводи. Если кто-то вам здесь что-то плохое будет говорить, то я их, таких-ся­ких… Ух, что я с ними сделаю! – священник очень смешно насупился и потешно пригро­зил кулаком, так, что Алмагуль не могла удержаться от веселой улыбки.

- И вот еще что… - батюшка приподнял подол рясы, под которой показались синие джинсы, вытащил из кармана двести тенге и вручил изумленной Алмагуль. – Возьми. Если будет очень трудно, приходи еще, спросишь меня. А на паперть больше не ходи, не гоже…

Счастливая взволнованная Алмагуль летела по весенней улице, весело хлюпая бо­тами по лужам, неся в руке пакет с покупками: килограммом пшенки, полулитровой бан­кой растительного масла, бутылкой молока, буханкой хлеба, кулечком сахара, в другой руке была зажата надорванная, а потому уступленная ей по дешевке пачка настоящего ин­дийского чая, любимого мамой и так редко выпадаемого на ее долю. В кармане шелестела упаковка аспирина и пластик жевательной резинки.

Алмагуль не заметила торчащего из бордюра изогнутого прута арматуры и не по­няла, что случилось, когда зацепилась ногой за него и даже не совсем понимала, что про­исходит, когда с размаху шлепнулась на асфальт. Она увидела, что лежит плашмя на до­роге, а перед ней – пакет с разбитыми склянками, пачка чая отлетела в сторону и валяется боком в луже. Не поднимаясь с земли, сидя у лужи, девочка принялась торопливо соби­рать размокшую заварку и складывать в раскисшую коробку.

…Мама уже поднялась с лежанки и сидела у растопленной буржуйки, грея озябшие руки. Судя по всему, ее морозило.

- Мама, мамочка, а я… а у меня… вот… - девочка подала ей пакет со смесью масла и пшена, налипшего на пропитанный молоком хлеб.

- Ну-ну, милая моя, - стала успокаивать огорченную дочку мама, - не расстраи­вайся, не все так плохо, как кажется. Кормилица моя заботливая, давай-ка мы вот что сделаем…

Поджаренные кусочки хлеба оказались очень вкусными, хотя крупинки сырого пшена немного портили дело. Потом пили индийский чай с сахаром. Мама его очень хва­лила, несмотря на то, что заварка получилась светлая и водянистая.

Проглотив таблетку, мама бодро подмигнула и сказала папину фразу:

- Ничего, Аленка, будем живы – не помрем! – а затем с трудом поплелась к ле­жанке.

Алмагуль, отхлебывая из жестяной кружки остатки чая, склонилась над обрыв­ком газеты, в который был завернут сахар. В газете было написано об успешных дейст­виях национального правительства по улучшению жизни населения в связи с выполне­нием президентской программы «Казахстан – 2030» по превращению республики в разви­тое государство.

- Мама, а правда, что в две тысячи тридцатом году все в Казахстане будут жить бо­гато?

- Правда, дочка, так оно и будет… - пообещала женщина ребенку, оставляя в ее жизни место сказке.

Утомленная, но довольная прошедшим днем Алмагуль устроилась на колченогом табурете у частично застекленного, частично забитого фанерой окна и принялась на паль­цах считать, долго ли осталось ждать до наступления заветного две тысячи тридцатого года. А затем, закончив с арифметикой, принялась горячо молиться, как умела: «Бо­жинька, миленький, добренький, сделай так, чтобы всем стало лучше побыстрее, а то я уже стану старой, хотя мне ведь так хочется пожить счастливой в детстве»…

*        *        *