DemetrioMaccuro- Анненский Иннокентий Федорович Дата рождения: 20 (1 сентября) августа 1856 года Дата смерти: 30 (13 декабря) ноября 1909 года
-
Анненский
Биография Иннокентия Федоровича Анненского
Родился И.Ф. Анненский в Омске. Отец его - советник, затем начальник отделения Главного управления Западной Сибири. Мать - отдаленная родственница Ганнибала, а значит, Пушкина. В 1860 году отца перевели в Петербург чиновником по особым поручениям в Министерстве внутренних дел. Отличаясь предприимчивым характером, он ввязался в торговые спекуляции, наделал долгов, в итоге потерял службу, тяжело заболел. Из-за всех этих жизненных неурядиц Анненский не любил вспоминать детство.
В 1875 году он поступил в Петербургский университет - на историко-филологическое отделение. Французским и немецким Анненский владел с детских лет, в университете добавил к этим языкам - латинский, греческий, английский, итальянский, польский, санскрит, древнееврейский.
«Так как в те годы еще не знали слова символист, - вспоминал он позже, - то был я мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо. Черт знает что! В университете - как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций...»
В 1879 году Анненский окончил университет со званием кандидата историко-филологического факультета. Преподавал латынь и греческий язык в частной гимназии Ф.Ф. Бычкова. Еще студентом третьего курса страстно влюбился в Надежду Валентиновну Хмара-Барщевскую. Несмотря на ответное чувство, осторожная тридцатишестилетняя вдова, мать двоих сыновей, не спешила становиться женой студента, который был на четырнадцать лет моложе ее. Они поженились лишь после того, как Анненский закончил университет. Чтобы содержать увеличивающуюся семью (скоро родился сын), Анненский, кроме уроков в гимназии, начал преподавать в Павловском институте, читал лекции на Высших женских (Бестужевских) курсах.
В 1891 году Анненского перевели в Киев на пост директора «Коллегии Павла Галагана» - частного закрытого учебного заведения, учрежденного супругами Галаганами в память об их рано умершем сыне. В Киеве Анненский решил перевести на русский язык все трагедии любимого им Еврипида, дав к ним подробный комментарий. Этот план он, кстати, выполнил - перевел все семнадцать дошедших до нас трагедий. Правда, занимался этим он уже в Петербурге после конфликта с почетной попечительницей «Коллегии», Анненский вернулся в столицу.
В Петербурге Анненского назначили директором 8-й мужской гимназии, находившейся на 9-й линии Васильевского острова, но вскоре перевели в Царское Село - директором Николаевской мужской гимназии.
«Время от времени, - вспоминал позже искусствовед Н.Н. Пунин, - мы видели директора в гимназических коридорах; он появлялся там редко и всегда необыкновенно торжественно. Открывалась большая белая дверь в конце коридора первого этажа, где помещались старшие классы, и оттуда сперва выходил лакей Арефа, распахивая дверь, а за ним Анненский; он шел очень прямой и как бы скованный какой-то странной неподвижностью своего тела, в вицмундире, с черным пластроном вместо галстуха; его подбородок уходил в высокий, крепко-накрепко накрахмаленный, с отогнутыми углами воротничок; по обеим сторонам лба спадали слегка седеющие пряди волос, и они качались на ходу; широкие брюки болтались вокруг мягких, почти бесшумно ступавших штиблет; его холодные и вместе с тем добрые глаза словно не замечали расступавшихся перед ним гимназистов, и, слегка кивая головой на их поклоны, он торжественно проходил по коридору, как бы стягивая за собой пространство...»
В 1901 году вышла в свет трагедия Анненского «Меланиппа-философ», в 1902 году - «Царь Иксион», а в 1906 году - «Лаодамия». А за два года до выхода «Лаодамии» Анненский издал (под псевдонимом «Ник. Т-о») сборник стихов - «Тихие песни». Правда, кроме В. Брюсова и А. Блока никто «Тихих песен» не заметил, но в письме к А.В. Бородиной Анненский скромно заметил «Нисколько не смущаюсь тем, что работаю исключительно для будущего».
В 1906 году Анненского назначили инспектором Петербургского учебного округа. Близкая дружба связывала его в эти годы с женой старшего пасынка - Ольгой Петровной Хмара-Барщевской.
«Меж теней погасли солнца пятна на песке в загрезившем саду. Все в тебе так сладко-непонятно, но твое запомнил я «Приду»... Черный дым, но ты воздушней дыма, ты нежней пушинок у листа, я не знаю, кем, но ты любима, я не знаю, чья ты, но мечта... За тобой в пустынные покои не сойдут алмазные огни, для тебя душистые левкои здесь ковром раскинулись одни..
Эту ночь я помню в давней грезе, но не я томился и желал сквозь фонарь, забытый на березе, теплый воск и плакал и пылал...» Через восемь лет после смерти поэта Ольга Петровна написала близкому ей человеку «Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича Господи! Конечно, любила, люблю. И любовь моя «plus fort la mort». Была ли я его «женой» Увы, нет! Видите, я искренне говорю «увы», потому что не горжусь этим ни мгновения той связи, которой покровительствует «Змея-Ангел», между нами не было. И не потому, что я греха боялась, или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что «можно любить двумя половинами сердца», - нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он того не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... Его убивала мысль «Что же я Прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену Куда же я от своей совести спрячусь..»
В 1906 году в товариществе «Просвещение» вышел первый том трагедий Еврипида, переведенных Анненским. Отдельным томом вышли статьи о русских писателях XIX века и о некоторых современниках - «Книга отражений». Разделяя взгляды символистов, Анненский утверждал:
«В поэзии есть только относительности, только приближения, потому никакой, кроме символической, она не была, да и быть не может...»
Тогда же Анненский закончил «вакхическую драму» «Фамира-кифарэд». «Лет шесть назад, - писал он Бородиной, - я задумал трагедию. Не помню, говорил ли я Вам ее заглавие. Мысль забывалась мною, затиралась другими планами, поэмами, статьями, событиями, потом опять вспыхивала. В марте я бесповоротно решил или написать своего «Фамиру» к августу, или уже отказаться навсегда от этой задачи, которая казалась мне то непосильной, то просто нестоящей. Меня что-то давно влекло к этой теме. Между тем в этом году, весной, мой старый ученик написал на этот миф прелестную сказку под названием «Фамирид». Он мне ее посвятил. Еще года полтора тому назад Кондратьев говорил мне об этом намерении, причем я сказал ему, что и у меня в голове набросан план «Фамиры», - но совсем в ином роде - трагическом. И вот теперь уже состоялось чтение».
История жизни Иннокентия Федоровича Анненского
Второй сборник стихов Анненского - «Кипарисовый ларец» - вышел уже после смерти поэта. Книга эта произвела чрезвычайно сильное впечатление.
«То было на Валлен-Коски. Шел дождик из дымных туч, и желтые мокрые доски сбегали с печальных круч... Мы с ночи холодной зевали, и слезы просились из глаз; в утеху нам куклу бросали в то утро в четвертый раз...
Разбухшая кукла ныряла послушно в седой водопад, и долго кружилась сначала, все будто рвалась назад... Но даром лизала пена суставы прижатых рук, - спасенье ее неизменно для новых и новых мук... Гляди, уж поток бурливый желтеет, покорен и вял; чухонец-то был справедливый, за дело полтину взял... И вот уж кукла на камне, и дальше идет река. Комедия эта была мне в то серое утро тяжка... Бывает такое небо, такая игра лучей, что сердцу обида куклы обиды своей жалчей... Как листья тогда мы чутки нам камень седой, ожив, стал другом, а голос друга, как детская скрипка, фальшив... И в сердце сознанье глубоко, что с ним родился только страх, что в мире оно одиноко, как старая кукла в волнах...»
В 1909 году вышла «Вторая книга отражений».
В марте того же года в Царское Село к Анненскому приехали художественный критик С.К. Маковский и поэт М. Волошин. Они пригласили поэта к сотрудничеству в новом ежемесячном литературно-художественном журнале «Аполлон», и поэт принял предложение. «Высокий, сухой, - вспоминал его Маковский, - он держался необыкновенно прямо (точно «аршин проглотил»). Прямизна зависела отчасти от недостатка шейных позвонков, не позволявшего ему свободно вращать головой. Будто привязанная к шее, голова не сгибалась, и это сказывалось в движениях и в манере ходить прямо и твердо, садиться навытяжку, поджав ноги, и оборачиваться к собеседнику всем корпусом, что на людей, мало его знавших, производило впечатление какой-то начальнической позы.
Черты лица и весь бытовой облик подчеркивали этот недостаток гибкости. Он постоянно носил сюртук, черный шелковый галстук был завязан по старомодному широким, двойным, «дипломатическим» бантом. Очень высокие воротнички подпирали подбородок с намеком на колючую бороду, и усы были подстриженные, жесткие, прямо торчавшие над припухлым, капризным ртом. С некоторой надменностью заострялся прямой, хотя и по-русски неправильный нос, глубоко сидевшие глаза стального цвета смотрели пристально, не меняя направления, на прекрасно очерченный прямой лоб свисала густая прядь темных волос с проседью. Вид бодрый, подтянутый. Но неестественный румянец и одутловатость щек (признак сердечной болезни) придавали лицу оттенок старческой усталости - минутами, несмотря на моложавость и даже молодцеватость фигуры, он казался гораздо дряхлее своих пятидесяти пяти лет...»
Летом 1909 года Анненский написал большую статью «О современном лиризме» - критический обзор русской поэзии последних лет. В первом номере «Аполлона» вместе с этим обзором появились и его оригинальные стихи.
Но во второй номер журнала ни стихи, ни вторая статья поэта, как это планировалось, не попали - С. Маковский (по разным причинам) снял предложенные поэтом материалы. Анненскому пришлось объясниться. «Моя статья «О современном лиризме», - написал он Маковскому, - порождает среди читателей «Аполлона», а также и его сотрудников немало недоумений так, одни и те же фразы, по мнению иных, содержат глумление, а для других являются неумеренным дифирамбом. Если бы дело касалось только меня, то я воздержался бы от объяснений, но так как еще больше, чем меня, упрекают редакцию «Аполлона», то я и считаю необходимым просить Вас о напечатании в «Аполлоне» следующих строк...
Я поставил себе задачей рассмотреть нашу современную лирику лишь эстетически, как один из планов в перспективе, не считаясь с тем живым, требовательным настоящим, которого она является частью. Самое близкое, самое дразнящее я намеренно изображал прошлым или, точнее, безразлично преходящим; традиции, credo, иерархия, самолюбия, завоеванная и оберегаемая позиция, - все это настоящее или не входило в мою задачу, или входило лишь отчасти. И я не скрывал от себя неудобств положения, которое собирался занять, трактуя литературных деятелей столь независимо от условий переживаемого нами времени. Но все равно, мне кажется, что современный лиризм достоин, чтобы его рассматривали не только исторически, т. е. в целях оправдания, но и эстетически, т. е. по отношению к будущему, в связи с той перспективой, которая за ним открывается. Это я делал - и только это...»
Совершенно по-своему, может, глубже, чем другие, увидел поэта Максимилиан Волошин «Его (Анненского) торжественность скрывала детское легкомыслие; за гибкой подвижностью его идей таилась окоченелость души, которая не решалась переступить известные грани познания и страшилась известных понятий; за его литературной скромностью пряталось громадное самолюбие; его скептицизмом прикрывалась открытая доверчивость и тайная склонность к мистике, свойственная умам, мыслящим образами и ассоциациями; то, что он называл своим «цинизмом», было одной из форм нежности его души; его убежденный модернизм застыл и остановился на определенной точке начала девяностых годов...
Он был филолог, потому что любил произрастания человеческого слова нового настолько же, как старого. Он наслаждался построением фразы современного поэта, как старым вином классиков; он взвешивал ее, пробовал на вкус, прислушивался к перезвону звуков и к интонациям ударений, точно это был тысячелетний текст, тайну которого надо было разгадать. Он любил идею, потому что она говорит о человеке, но в механизме фразы таились для него еще более внятные откровения об ее авторе. Ничто не могло укрыться в этой области от его изощренного уха, от его явно видящей наблюдательности. И в то же время он совсем не умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора как человека. В каждом произведении, в каждом созвучии он понимал только себя...»
«Последний день его сложился очень утомительно, - вспоминал сын поэта. - Утром и днем - лекции на Высших женских курсах Раева, Учебный округ, заседание Учебного комитета; вечером - заседание в Обществе классической филологии, где был назначен его доклад о «Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гёте», и, наконец, отец обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед отъездом в б. Царское, на их вечеринке. В промежутке он должен был обедать у одной дамы, близкого друга нашей семьи, жившей неподалеку от вокзала. Уже там, у О.А. Васильевой, он почувствовал себя нехорошо, и настолько нехорошо, что даже просил разрешения прилечь. От доктора, однако ж, отец категорически отказался, принял каких-то домашних безразличных капель и, полежав немного, уехал, сказав, что чувствует себя благополучно. А через несколько минут упал мертвым на подъезде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице...»
TatianaНемного фото с аннотацией.
Родился Иннокентий Федорович в Западной Сибири, в городе Омске, 20-го августа 1855-го года в семье "командированного" в Сибирь государственного чиновника Фёдора Николаевича Анненского.
Его отец был начальником отделения Главного управления Западной Сибири. Когда Иннокентию было около пяти лет, отец получил место чиновника по особым поручениям в Министерстве внутренних дел, и семья из Сибири вернулась в Петербург, который ранее покинула в 1849 году.
Федор Николаевич и Наталия Петровна Анненские, родители поэта. Наталия Петровна, урожденная Карамолина (или Кармалина), предположительно происходила из рода Ганнибалов.
Фотоархив ГЛМ
Н.Ф. Анненский, старший брат поэта
Н. Ф. Анненский со своей семьей
Старший брат, Николай Фёдорович (1843-1912) — экономист-статистик в министерстве путей сообщения, публицист, учёный, глава «Русского богатства» — был опорой и ангелом-хранителем этой семьи. Он и его жена, Александра Никитична, педагог и детская писательница, исповедовали идеалы народничества. По признанию Иннокентия Фёдоровича, брату и его жене он был «всецело обязан интеллигентным бытием».
Анненский И.Ф.среди выпускников Николаевской гимназии 1899 года, за ним стоит сын — В. И. Анненский (Кривич).
Фото из фондов ГЛМ
И. Ф. Анненский среди гимназистов. Предположение, что это выпуск Николаевской гимназии 1906 г.
В 1877 году И. Анненский страстно влюбляется в Н. Хмара-Борщевскую и через два года по окончании университета женится на ней.
Образ жены Анненского в мемуарной и биографической литературе несколько мифологизирован и наделен весьма противоречивыми чертами, неоднозначность оценок присуща и свидетельствам о характере их семейных отношений.
Анненская (урожд. Сливицкая, в первом браке Борщевская, еще при жизни мужа ставшая именовать себя сначала Хмара-Борщевской, а впоследствии Хмара-Барщевской
Надежда (Дина) Валентиновна (1841 — 1917) — дочь отставного генерал-майора, небогатая помещица, жена Анненского с 23 сентября 1879 г. Дина Валентиновна овдовела 1 декабря 1867 г., когда ей было 26 лет отроду, а ее сыновьям: Платону — 4 года, Эммануилу — 2 года. Смерть Петра Петровича Борщевского — первого ее мужа, которого она горячо любила, явилась для Дины Валентиновны тяжелым ударом судьбы. Вдовствовать ей пришлось долгих 12 лет, занимаясь воспитанием своих детей.
Сыновьям Дины Валентиновны — Платону и Эммануилу, учившимся с 1874 года в С.-Петербургской 6-й гимназии, предстояло осенью 1877 года перейти в III класс, а они были "троечниками". Слабые их успехи в усвоении предметов гимназического курса были известны их матери и очень ее заботили, а потому она решила нанять для своих сыновей на время летних каникул репетитора. Именно это обстоятельство привело ее к знакомству со студентом II курса Иннокентием Анненким, нуждавшимся тогда в подработке.
Из насыщенного большим числом неточностей мемуарного повествования племянницы Анненского Т. А. Богданович, в значительной степени основанном на семейном «предании» о нем, явствует, что «в 23 года он страстно влюбился в мать двух своих учеников, бывших немногим моложе своего учителя. Хотя невесте было в то время 46 лет, но она была исключительная красавица, и юноша совершенно потерял голову. Сразу же он и женился на ней, взяв на себя заботу о большой семье, привыкшей к обеспеченной, почти богатой жизни, и считал предметом своего честолюбия, чтобы жена и ее дети ни в чем не ощутили разницы с прежней жизнью» .
23 сентября 1879 года (ст.ст.) Иннокентий Фёдорович женился на "милой Динуше". Венчание состоялось в одной из домовых церквей СПб, по адресу: Лиговский проспект, 26. В здании тогда размещался Дом Призрения малолетних бедных имени В. Ф. и И. Ф. Громовых Императорского Человеколюбивого Общества (здания было, увы, снесено в 1998 г. -прим.сост.).
Стремясь обеспечить семью, молодой преподаватель ведет в гимназии до 56 уроков в неделю, что и совсем здоровому человеку не под силу…
В 1880 году у них родился сын Валентин.
Несмотря на всю разноголосицу мнений о ней, не вызывает сомнений, что отношения супругов, переживавшие на протяжении тридцатилетней их «безразлучной», по словам сына, жизни различные времена, оставались по-своему теплыми и близкими до последних дней Анненского.
И. Ф. Анненский с супругой в Крыму-1904 год.
Валентин Иннокентьевич Анненский (сын)
Ольга Петровна Хмара-Барщевская (урожденная Лесли, в первом браке Мельникова, 1867 - 1926) - жена Платона Петровича Хмара-Барщевского, старшего пасынка Анненского, один из наиболее близких ему людей, допущенных в святая святых его духовного мира, его конфидентка во многих сферах на протяжении более десятка лет, роль которой в судьбе Анненского трудно переоценить.
Анненский посвятил ей отдельное издание одного из первых переводов из Еврипида, стихотворение «Стансы ночи».
Кривич в своих воспоминаниях, характеризуя самую незаурядную из «жен-мироносиц» Анненского, констатировал:
«К 80-м годам относится и начало сближения с нашей семьей Ольги Петровны Мельниковой (урожд. Лесли, сестры В.П. Лесли), ставшей впоследствии Хмара-Барщевской — женой моего старшего брата и матерью любимого внука Вали.
С первых же дней своего замужества О.П. Хмара-Барщевская не только родственно, но и сердечно вошла в нашу семью, а с годами эта связь становилась все теснее и крепче. Много лет она с детьми уже непременно часть зимы проводила у нас, сначала в Петербурге, а потом и в Царском Селе. (Хмара-Барщевские жили в деревне.) О.П. не только с любовью, но, я бы сказал, с каким-то благоговейным вниманием следила за творчеством отца...
Нужно особо отметить, что Хмара-Барщевская, безусловно, и сама по себе была яркой творческой личностью: она владела даром художественного слова, была внимательным и вдумчивым читателем, обладавшим слухом к поэзии народного слова, и, главное, имела талант чуткости и доброты. В связи с О.П. Хмара-Барщевской нельзя не привести слова одного из ее искренних и верных почитателей, неоднократно с любовью и душевным теплом вспоминавшего и писавшего о ней, Н. Оцупа:
«Говоря о царскосельской духовной жизни, было бы несправедливо обойти молчанием имя Ольги Петровны Хмары-Барщевской, родственницы Анненского, вдохновительницы его музы, благожелательной и страстной свидетельницы первых поэтических опытов таких царскосельских поэтов, как Гумилев и Ахматова.
Анненский очень любил Ольгу Петровну, посвятив ей некоторые из своих лучших стихотворений. Она с первого взгляда понимала их исключительную ценность»
Спасибо тебе, Дмитрий,
за пост И.Ф. Анненского)))))
Еще немного...
Фамилия Хмара-Барщевских "вписалась" в творческую биографию поэта через ставшую для него душевно близкой Ольгу Петровну Хмара-Барщевскую (урожденную Лесли) — жену старшего его пасынка Платона. Ей он посвятил "Стансы ночи" и перевод "Геракла" Еврипида, а ее старшему сыну, своему любимому внуку Вале Хмара-Барщевскому — стихотворения: "Вербная неделя" и "Завещание".
В Сети пишут,, что с личным общением поэта с нею связаны его стихотворения: "Последние сирени" и "В марте".
В сюжете стихотворения "Прерывистые строки. (Разлука)", точно датированного — "июнь 1909 // Царское Село", отображено реальное событие: отъезд О.П. Хмара-Барщевской из Царского Села в смоленскую деревню и проводы ее Анненским на поезд дальнего следования, делавший первую остановку на станции Царское Село. Тут ничто не скрыто: ни то, что "она" несчастлива в браке, ни то, что поэт и "она" связаны глубоко самой нежной взаимной платонической любовью.
И надо сказать прямо, что лишь благодаря Иннокентию Анненскому семья мало кому известных, затерявшихся в лесной смоленской глуши потомков обрусевшей шляхты, присвоившая себе пышное двойное родовое имя Хмара-Барщевских, обрела всероссийскую известность в литературном мире».....
.........
Этого быть не может,
Это — подлог,
День так тянулся и дожит,
Иль, не дожив, изнемог?..
Этого быть не может,
С самых тех пор
В горле какой-то комок...
Вздор...
Этого быть не может...
Это — подлог...
Ну-с, проводил на поезд,
Вернулся, и solo, да!
Здесь был ее кольчатый пояс,
Брошка лежала — звезда,
Вечно открытая сумочка
Без замка,
И, так бесконечно мягка,
В прошивках красная думочка...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Зал...
Я нежное что-то сказал,
Стали прощаться,
Возле часов у стенки...
Губы не смели разжаться,
Склеены...
Оба мы были рассеяны,
Оба такие холодные...
Мы...
Пальцы ее в черной митенке
Тоже холодные...
«Ну, прощай до зимы,
Только не той, и не другой,
И не еще — после другой...
Я ж, дорогой,
Ведь не свободная...»
— «Знаю, что ты — в застенке...»
После она
Плакала тихо у стенки
И стала бумажно-бледна...
Кончить бы злую игру...
Что ж бы еще?
Губы хотели любить горячо,
А на ветру
Лишь улыбались тоскливо...
Что-то в них было застыло,
Даже мертво...
Господи, я и не знал, до чего
Она некрасива...
Ну, слава богу, пускают садиться...
Мокрым платком осушая лицо,
Мне отдала она это кольцо...
Слиплись еще раз холодные лица,
Как в забытьи,—
И
Поезд еще стоял —
Я убежал...
Но этого быть не может,
Это — подлог...
День, или год, и уж дожит,
Иль, не дожив, изнемог...
Этого быть не может...
Июнь 1909, Царское Село
(Сеть)
ПОСЛЕДНИЕ СИРЕНИ
Заглох и замер сад. На сердце всё мутней
От живости обид и горечи ошибок…
А ты что сберегла от голубых огней,
И золотистых кос, и розовых улыбок?
Под своды душные за тенью входит тень,
И неизбежней всё толпа их нарастает…
Чу… ветер прошумел — и белая сирень
Над головой твоей, качаясь, облетает.
Пусть завтра не сойду я с тинистого дна,
Дождя осеннего тоскливей и туманней,
Сегодня грудь моя желания полна,
Как туча, полная и грома и сверканий.
Но малодушием не заслоняй порыв,
И в этот странный час сольёшься ты с поэтом;
Глубины жаркие словам его открыв,
Ты миру явишь их пророческим рассветом........
Не секрет, что музыка является одним из способов выражения человеческих чувств.
Однако Анненский воспринимал ее как источник вдохновения и один из символов жизни. Поэтому неудивительно, что в стихотворении «Смычок и струны» автор провел параллель между людьми и неодушевленными предметами, наделив последних умением ощущать боль и радость, любовь и безразличие.
Героями этого произведения являются скрипка и смычок, которые людьми всегда воспринимаются, как единое целое. Однако это не так, потому что они воссоединяются лишь тогда, когда звучит музыка. Точнее, по воле исполнителя музыка может возникнуть тогда, когда смычок нежно касается струн скрипки
В этом Анненский увидел высший символ взаимоотношений между мужчиной и женщиной, которые, встретившись после разлуки, словно скрипка и смычок, не смогли поначалу даже узнать друг друга. Но некто невидимый вновь толкнул их в объятия и «вдруг почувствовал смычок, что кто-то взял и кто-то слил их»......
Для всех, кто был очевидцем того, что происходило, не было в увиденном ничего удивительного. Ведь скрипка и смычок рождены для того, чтобы звучала музыка. Но Анненский увидел в этом не просто набор нот и музыкальных фраз, а диалог двух живых душ, которые встретились для того, чтобы вновь расстаться.
«И было мукою для них, что людям музыкой казалось», — отмечает поэт. Он видит гораздо больше, чем другие, поэтому может понять, что на самом деле означает союз скрипки и смычка. Проводя параллель с миром людей, автор делает одно удивительное открытие, убеждаясь, что и в союзе между мужчиной и женщиной всегда присутствует чья-то воля. Когда влюбленные встречаются или же расстаются, мы привыкли считать это судьбой. Но мало кто задумывается о том, что изменить ее не под силу даже тем, кто готов горы свернуть ради своей «половинки». В итоге чувство любви нередко сопровождается ощущением собственного бессилия, ведь нам не дано знать, что произойдет в следующий момент. Смычку и скрипке в этом отношении повезло, так как «человек не погасил до утра свеч… И струны пели». Земная же любовь не может похвастаться таким постоянством и жертвенностью. Ведь каждый человек, в первую очередь, ощущает собственную боль, а уж потом пытается представить, что чувствует в этот момент тот, кого он любит.
У скрипки и смычка есть еще одно преимущество: они всегда будут рядом, сложенные в одном футляре. Люди же, расставаясь, уходят друга от друга навсегда, и никакая музыка в мире не может заставить их вновь воссоединиться, забыв взаимные обиды. В этом, по мнению поэта, состоит отличие между одушевленными и неодушевленными предметами. Но при этом любой союз, даже если речь идет о скрипке и смычке, является весьма символичным, и в нем не может быть ничего случайного.
СЕТЬ
*****
Смычок и струны....
Какой тяжёлый, тёмный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!
Кому ж нас надо? Кто зажёг
Два жёлтых лика, два унылых...
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно, ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.
«Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..»
И скрипка отвечала «да»,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок всё понял, он затих,
А в скрипке эхо всё держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Но человек не погасил
До утра свеч... И струны пели...
Лишь солнце их нашло без сил
На чёрном бархате постели.......
Наиболее читаемые стихи И. А.
Гармония
В тумане волн и брызги серебра,
И стёртые эмалевые краски...
Я так люблю осенние утра
За нежную невозвратимость ласки!
И пену я люблю на берегу,
Когда она белеет беспокойно...
Я жадно здесь, покуда небо знойно,
Остаток дней туманных берегу.
А где-то там мятутся средь огня
Такие ж я, без счёта и названья,
И чьё-то молодое за меня
Кончается в тоске существованье.....
................
Что счастье? Чад безумной речи?
Одна минута на пути,
Где с поцелуем жадной встречи
Слилось неслышное прости?
Или оно в дожде осеннем?
В возврате дня? В смыканьи вежд?
В благах, которых мы не ценим
За неприглядность их одежд?
Ты говоришь... Вот счастья бьётся
К цветку прильнувшее крыло,
Но миг - и ввысь оно взовьётся
Невозвратимо и светло.
А сердцу, может быть, милей
Высокомерие сознанья,
Милее мука, если в ней
Есть тонкий яд воспоминанья.....
....................
Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит - ему ничего.
И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И всё-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму......
..........................
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка...
От неё даже дыму
Не уйти в облака.
Эта резанность линий,
Этот грузный полёт,
Этот нищенский синий
И заплаканный лёд!
Но люблю ослабелый
От заоблачных нег -
То сверкающе белый,
То сиреневый снег...
И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв,
Точно стада в тумане
Непорочные сны -
На томительной грани
Всесожженья весны.....
.......................
Довольно дел, довольно слов,
Побудем молча, без улыбок,
Снежит из низких облаков,
А горний свет уныл и зыбок.
В непостижимой им борьбе
Мятутся чёрные ракиты.
"До завтра, - говорю тебе, -
Сегодня мы с тобою квиты".
Хочу, не грезя, не моля,
Пускай безмерно виноватый,
Глядеть на белые поля
Через стекло с налипшей ватой.
А ты красуйся, ты - гори...
Ты уверяй, что ты простила,
Гори полоской той зари,
Вокруг которой всё застыло......
...................
Петербург
Жёлтый пар петербургской зимы,
Жёлтый снег, облипающий плиты...
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-жёлтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
А что было у нас на земле,
Чем вознёсся орёл наш двуглавый,
В тёмных лаврах гигант на скале, -
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал,
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слёз, ни улыбки...
Только камни из мёрзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над волнами тени,
Там не чары весенней мечты,
Там отрава бесплодных хотений......
.......................
Два паруса лодки одной.....
Нависнет ли пламенный зной
Иль, пенясь, расходятся волны,
Два паруса лодки одной,
Одним и дыханьем мы полны.
Нам буря желанья слила,
Мы свиты безумными снами,
Но молча судьба между нами
Черту навсегда провела.
И в ночи беззвёздного юга,
Когда так привольно-темно, -
Сгорая, коснуться друг друга
Одним парусам не дано...
Анна Ахматова
ПОДРАЖАНИЕ И. Ф. АННЕНСКОМУ
И с тобой, моей первой причудой,
Я простился. Восток голубел.
Просто молвила: "Я не забуду".
Я не сразу поверил тебе.
Возникают, стираются лица,
Мил сегодня, а завтра далек.
Отчего же на этой странице
Я когда-то загнул уголок?
И всегда открывается книга
В том же месте. И странно тогда:
Всё как будто с последнего мига
Не прошли безвозвратно года.
О, сказавший, что сердце из камня,
Знал наверно: оно из огня...
Никогда не пойму, ты близка мне
Или только любила меня......
___keepration_220x220.jpg "foto-1-(convert.io)")
