ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ИгорьМолчанов    

 

 

 

ИЗБЫТОК СЕРДЦА

 

 

                                         

                                                                                                «От избытка сердца говорят уста…»

                                                                                                    Евангелие от Луки: гл.6, стих 45.

 

 

 

 

 

   Смирнов держал связку ключей правой рукой, пытаясь попасть одним из них, самым маленьким, в узенькую щель замка.

- Видно скоро придется замок менять, что-то внутри него уже начало стачиваться, - думал Смирнов. Ключ входил туго, со скрипом.

   Тяжелый портфель оттягивал плечо. Купленный по случаю в Германии несколько лет назад, он был уже не нов.  Правда, потрепанный вид его не вызывал у Виктора раздражения: привык к нему, вечно тяжелому от всяких бумаг.

- Купи себе новый, а то ходишь, как …(последнее слово могло быть в зависимости от случая – «бичуган», «пацан», «колхозбай» и т.д.) – много раз говорила жена.  И даже подводила Виктора к полкам с кожаными, текстильными или выполненной из «кожи молодого дерматина» изделиями, предоставляя ему самостоятельно выбирать себе «зак».

   Сама же сладострастно ныряла между рядами и полками с многочисленными женскими аксессуарами, долго выбирая себе что-нибудь к случаю, придирчиво осматривая изделия, выискивая из огромного модельного ряда  ту единственную вещь, которая могла подойти по всем параметрам: фасон, качество, цвет, размер и, конечно же, цена.

   Да много было прекрасных вещей вокруг, сотворенных для женщин руками человеческими, но в конечном итоге для Смирнова и его жены все определяла цена.

   Нельзя сказать, что жена была бездумной (или хуже того думающей) транжирой. И даже наоборот, она очень грамотно поступала в выборе покупок – всегда находила бутики, магазины, магазинчики супер - и гипермаркеты, в которых хорошие и качественные вещи и продукты можно было купить гораздо дешевле, чем где-либо. Виктору это даже нравилось до определенной степени.

   За последние годы жена развила в себе чувство гармоничного восприятия одежды, обуви, мебели, интерьеров и много другого почти до идеала. Конечно, вкусы у всех разные и одному нравится мыло, а другому пена для бритья, но Виктор, как ему казалось, сам умел восхищаться правильными сочетаниями цвета и формы, если видел их где-либо. Жена же, отшлифовала это чувство до того, что могла не только восхищаться увиденным, но и самостоятельно создавать такие сочетания.

   Не раз прежде Смирнов предлагал ей пойти в какой-нибудь Дом Моделей или дизайнерскую студию и предложить свои таланты на службу компании, утверждая себя как личность, но ответ почти всегда звучал одинаково резко: «Отстань. Ты ничего не понимаешь…. Ну кому я там нужна? Ведь у них дизайнеры с образованием. А я кто? Что я им предложу? Да и бухгалтерия мне нравится».

     Впрочем, иногда  она, мечтательно глядя на какую-нибудь юбку, приговаривала: «А вот эту  деталь я бы сделала  иначе, добавила  цвета, сделала  оборочку, и тогда бы замечательно получилось, представляешь? А, что ты можешь понимать в женской одежде?»

    Или изредка по утрам она рассказывала Смирнову, какой чудный сон видела сегодня ночью, в котором придумывала необыкновенно красивые фасоны одежды и аксессуары. Ее глаза наполнялись неподдельной грустью, делавшей ее тихой и беззащитной. В такие редкие минуты Смирнову страшно хотелось защитить жену непонятно от чего.

    После нескольких попыток, Виктор перестал ей предлагать реализоваться в сфере моделирования и конструирования одежды, в конце концов, это ее личное дело. Выслушивать же каждый раз одно и то же, да еще высказанное раздраженным тоном, ему не хотелось.

   Хотя знал он, что добиться чего-нибудь серьезного от жизни, можно лишь сломав страх, который неизбежно заполнял внутренность перед любым серьезным начинанием или задумкой.

 

  Помнил он, как «ломал» себя много-много лет назад, когда требовалось войти в какую-то дверь по очень нужному делу. Страх выглядеть глупо так сковывал его члены, что за метр до нужной двери он окончательно терял уверенность в себе.

- Да зачем мне это нужно? Обойдусь. Я просто не смогу этого сделать…- думал тогда Виктор и, покоряясь страху, родившему эти самые мысли, отвернулся от двери. – В другой раз! – спасла предательская мысль. Организм встрепенулся – это был неплохой, казалось, выход из ситуации.

- Хорошенько подготовлюсь и приду завтра. Уж тогда точно не испугаюсь. – А в сердце ныла нудная нотка, не дававшая покоя: «Не верь, не верь,… фальшь, фальшь … не верь…»

   Хорошо, что никто не видел его, топчущегося перед дверью: то поворачивающегося к ней спиной, то лицом, отходящего от нее, возвращающегося. Никакого решения не принималось. Стыдно и страшно, страшно и стыдно…

   Наконец, кто-то внутри  Смирнова (он точно знал, что это был не он сам, потому что решение он так и не принял) поднял руку Виктора и постучал в дверь.

- Что же я делаю? А вдруг надо мной посмеются? Или просто холодно откажут? Что я скажу если они…? А если…? – Лихорадило. Дверь отворилась. С ним говорили как с хорошим знакомым и даже улыбались, нет, не смешливо. Ласково, почти по дружески!

   Слова выпрыгивали изо рта Виктора легко, весело, как бы без его воли. Хотя может и по его, но так быстро и непринужденно! А мысль, мысль летала, стремительно опережая на десятки ходов еле успевающий за ней язык. Мозг просчитывал варианты ответов с какой-то небывалой скоростью, о которой знал лишь сам Виктор. Точнее впервые узнавал, для него самого происходящее было новостью.

  Тогда все решилось быстро само собой. Камень свалился с плеч Смирнова. Оказалось, что все не так  сложно. Он гордился собой, своей смелостью (а что же это еще, как не смелость, проявившаяся в затруднительной ситуации?), находчивостью, сообразительностью.

   Потом в жизни, подобная дверь возникала еще несколько раз, и он также колебался между решительным действием и возможностью отложить все на завтра, то есть на никогда. И опять нечто или некто внутри него совершал первое, именно первое движение, отрезая пути к отступлению. Всегда результат превосходил ожидания.

   И однажды Виктор сделал вывод: ларчик сей, открывается просто – хочешь чего-то добиться – сумей победить в себе первый, пугающий неизведанностью, зовущий назад к тому, с чем свыкся, страх. Дерзай!

   И уже спокойно, без предательского нытья между лопатками, он разговаривал с людьми и строил с ними отношения – что в итоге и было самым главным в любом деле. Не боялся показаться смешным или глупым. Хотя и посмеивались над ним иногда, и пытались грубить, принимая его терпимость к человеческим порокам за слабость, но Виктору было уже не до этого, недосягаемого комариного писка.

   Он понял и помнил, что есть Некто рядом с тобой, способный в самый трудный момент принять на себя главный удар. Этот Некто, он – внутри тебя и рядом одновременно, правда, знать об этом можешь лишь ты один, пережить Его присутствие возможно всегда в одиночестве. И это чувство – твоё личное переживание, которое не передашь другому, как вещь, и не покажешь, как редкое природное явление или некую аномалию.

    А все думают, что многие поступки Виктор совершает самостоятельно.

    Уже с годами он убеждался всё более и более, что очень часто (правда не всегда), в случаях, когда необходимо принять решение, Некто помогает ему сделать правильный выбор и таким образом делит с ним всю ответственность за совершенное. А никакой ответственности после Его помощи и не наступало, скорее благодарность, и отдать всю ее надо было бы по справедливости Ему, невидимому помощнику. Ведь нередко, поступая по собственной воле и подчиняясь похотям, Смирнов попадал в дурные истории или скользкие ситуации. Тогда, когда в нем побеждали лень, самоуверенность, гордость, высокомерие, ложь или зависть.

    Нельзя сказать, что он всегда бывал таким, лишь иногда, порой, но ведь бывал...  Постоянно внутри него шла борьба между разными началами: силами, приводившими его жизнь к печальным результатам легкими методами против сил с трудными и долгими вариантами исполнения желаний, но в итоге с положительным окончанием.

 

   Хотелось рассказать об этом жене, уверить ее, что все у нее получится, если она сама захочет.  Но глухая стена недоверия к тому, что исходило от мужа, ограждала Свету.

- Жаль, - думал Смирнов, - А может, время ее еще не пришло?

 

   Ведь как терзала она его, когда он предложил ей случайно возникшую вакансию бухгалтера в фирме, находящейся в соседнем офисе.

  Когда-то жена работала бухгалтером, когда еще и женой Виктора не была. Много воды утекло, многое изменилось в бухгалтерии, в законодательстве. Только способности жены, ее восторг перед графами, колонками и таблицами не исчезли, и Виктор считал, что вся новизна быстро наверстывается в процессе работы, если есть желание. «Ввяжись в бой, а война план покажет», - было, руководством к действию Смирнова последние годы. Он предлагал это и жене, правда, лишь тогда, когда был уверен в ее силах.

- Ты что? Кто тебя просил? Что ты вечно принимаешь решения за меня? – возмущалась жена, когда Смирнов сказал, что предложил ее кандидатуру на вакансию бухгалтера.

   Тонкость ситуации заключалась в том, что владельцы фирмы, от других людей уже заочно знали его жену и предложение Смирнова, в случае отказа жены, роняло её авторитет в глазах тех людей, кто рассказал о ней нанимателям.

- У нее получится, – утвердительно говорил им Виктор. – Да, она какое-то время не работала, но я думаю, вы не пожалеете, потому что я знаю ее педантизм по отношению к любому делу, ее усердие и степень ответственности.

   Наниматели - осевшие в большом российском городе ребята из Украины, хоть и избавившиеся от узости местечкового мышления, но не утратившие присущей той местности природной недоверчивости ко всему, что не выпячено, не блестит и не бьет себя в грудь, смотрели на Смирнова с сомнением, покачивая головами, где же здесь подвох?

   Виктору очень хотелось, чтобы жена наконец-то начала работать. Даже не из-за денег, в конце концов (хотя это и не последний момент). Она измучалась за последние три с половиной года, с тех пор, как ушла в декретный отпуск и родила сына. Измучалась не столько от забот, сколько изоляцией от общества, собственной невостребованностью.

   Сын уже ходил в детский сад, муж с утра и до вечера пропадал на работе, выплескивая из себя по вечерам море информации, красочной и интересной. Приносил домой неплохие деньги, которые удавалось даже откладывать, копить на собственное жилье.

    Лишнее время, образовавшееся после того, как сын начал посещать детсад, вначале не было заметно.

    Сперва она приводила в порядок все то, что откладывала когда-то на потом, затем ударилась в кулинарные изыски – и это у нее получалось здорово. Но изысканно готовить вскоре тоже надоело, не посвящать же себя этому  всю жизнь. Магазины – вот магнит, который притягивал ее всегда. И тогда она приступила к их изучению.

    Света объездила самые лучшие, она могла пройти полгорода, чтобы купить необходимую вещь по душе и по деньгам. Но, увы, и это надоедает и пресыщает. Избыток времени не уменьшился, как это ни странно, более того он увеличивался, исчезая лишь в дни болезни сына, когда она самозабвенно предавалась его лечению. Хорошо, что сын болел не часто

.

- Как ты смеешь обещать за меня! – громко возмущалась жена.

- Света, у тебя все получится, я знаю.

- А что мы будем делать, если ребенок заболеет? – все больше раздражалась она. – Ты подумал? Кто будет с ним сидеть?

- Действительно, – помолчав, сказал муж, – об этом я не подумал.

- Вот то-то, никогда до конца не подумаешь. Эгоист. – Света нервно поджимала губы.

- Ну, слушай, он у нас обычно дня три-четыре в сад не ходит, когда простывает. Не более. Я готов помогать тебе и день-другой посидеть с ним дома, если он заболеет.

   У Виктора был свободный график, и он мог взять в такие дни часть работы домой.

   Еще долго Света ходила недовольной, но муж понял, что стронул лед с места.

   На следующий день она пошла на собеседование в фирму, где честно призналась, что долго не работала по-специальности. Вечером рассказала об этом мужу. Вначале Виктор расстроился, но, поразмыслив, подумал: «Что ж, правильное решение, если возьмут – знают на что идут, если нет – ей урок, не поверила в себя, не смогла убедить сама себя в собственной силе». Хотя отрицательный результат – тоже результат, пусть и не в напористом стиле Смирнова, но это и не Смирнов, а его жена Света.

   На удивление обоих, через пару недель раздумий, работодатели дали свое согласие, положили ей не большой, но и не маленький оклад и жена, как заправский клерк, каждое утро стала спешить на службу.

   Как назло, на вторую же неделю сын затемпературил и Виктор со Светой распределили между собой дни и часы, когда кто-то один был на работе, а второй дома с ребенком. Неприятно, конечно, для Светы – первые дни работы и уже отпрашиваться со службы, но на счастье такое случилось лишь один раз.

   Еще месяца два Смирнов слышал от нее ворчание (мол, не справлюсь, они меня все равно выгонят, я ничего не знаю), но вскоре и это пропало. Жена была довольна работой, коллективом, заработком. Оказалось, что знания ее никуда не пропали, она быстро наверстала упущенное за годы отсутствия практики.

 Все встало на свои места. Избыток свободного времени исчез.

   Знал Смирнов, что если бы жена попробовала себя в том, к чему были призваны ее таланты – к дизайну, моделированию – то и здесь бы все у нее вышло. Знал. Но уже не подталкивал. Может, действительно, ситуация еще не созрела. А может, не хотел слушать недовольства и раздражительные уколы.

 

   Что-то случилось с ней за последние четыре года. Раздражение стало постоянным детонатором, приводящим в действие гнев, обидчивость, вспыльчивость. И с каждым месяцем сами сроки детонирования все уменьшались, а гневливость и вспыльчивость наоборот, увеличивались.

   С Виктором же происходил совершенно другой процесс. Уже давно он понял, что Кто-то, подталкивавший его к некоторым поступкам – был Бог. И более того Виктор осознал, что Бог не только есть, Он рядом. Всегда. Везде. И возрадовался такой находке, почувствовав себя счастливым обладателем неожиданно обретенной драгоценности.

   Очевидная порочность собственной жизни без Бога заставила Смирнова пересмотреть свое отношение к каждому поступку и попытаться искать Создателя всего окружающего мира. Мучительно давались ему поиски: хотелось без усилий иметь Бога другом и одновременно не меняться, оставаться таким, каким есть. Чтобы Он, как старый приятель, снисходительно смотрел на «проказы» и «слабости» Смирнова, скрывающего за этими понятиями глубоко спрятанные грязные мысли и желания?

    Но чувство радости, полученное однажды от осознания Его присутствия везде, потихоньку исчезало, заглушаемое нечистотой поступков повседневной жизни и обновлялось лишь после принятия решений об отказе от некоторых дурных дел и привычек. Принятия и исполнения.

    Чем дальше, тем больше: дурного становилось меньше, и душа заполнялась чем-то другим, легким, похожим на мироощущения детства, когда порок еще не владел телом и помышлениями.

   Стало легче жить, действительно легче, как будто тяжелый груз свалился с плеч Виктора.   

   Он стал видеть все иначе, словно снял темные, искажающие окружающий мир очки. Он увидел, что большинство людей носит такие же самые очки, и удивлялся, отчего они не попытаются также избавиться от них? Достаточно лишь попробовать и мир обновится внутри тебя.

   И вот два года назад, здесь в Новом Вавилоне, куда он переехал и забрал с собой семью из пыльного степного городка, полного друзей и воспоминаний, из того городка, где не то что каждая улица знакома, а каждое дерево, каждый дом с обшарпанной штукатуркой, из города, где, просто прогуливаясь по улице, можно было увидеть десятки знакомых лиц даже не зная имен людей, здесь в Вавилоне Виктор принял водное крещение и решение начать новую жизнь.

   Желание иметь добрые отношения с Богом,  помогало очищаться от внутренней скверны, и однажды Смирнов поймал себя на мысли, что ему стало необыкновенно легко принимать решения. Надежда на то, что он не останется без невидимой помощи и защиты в делах чистых,  давала ему эту самую легкость. Заботу о завтрашнем дне, о предстоящих делах, поездках и все остальное, часто переходящее в терзающие ежедневные думы, он передоверил Богу, как будто отдал другому часть своей ноши. Он не уклонился ни от принятия решений, ни от проблем, ни от дел – просто перестал думать об этом, перестал тиранить себя гнетущей тяжестью неизбежности, как делал это раньше. Понял, что за его собственной спиной всегда стоит Защитник, который помогает, если ты всецело Ему доверяешь. Не частично. Не иногда. Постоянно и полностью. Так, как маленький ребенок доверяет своим родителям, ведущим его сквозь дебри жизни, полной опасностей и страхов.

   Обычные человеческие отношения между людьми тоже вдруг открылись Виктору совершенно в ином свете. Пустые разговоры, праздные мысли, бестолковая трата времени вдруг показались ему чёрной пропастью с бездонной глубиной.

    Ему стало невмоготу смотреть телевизионную рекламу, изощренно подталкивающую к пьянству, часто пропитанную подтекстом разврата или попросту забивающую голову всякой дребеденью, после которой в голове не оставалось места для мыслей о невидимом Друге; читать газетные бредни, глупости астропрогнозов; жить чужой жизнью, навязываемой со страниц прессы и с экранов телевизоров.

   Затем  Смирнов перестал выпивать. Даже по праздникам. Даже в компании друзей. Даже пиво. Совсем.

   Перестало тянуть к алкоголю. Просто отпало желание, а потребности, оказывается, и не было никогда. Это чувство удивляло своей новизной и еще раз утвердило его в уверенности безграничности силы, которую давал Бог, ведь все новые желания появлялись с Его участием. Силы власти над своими желаниями, над собой, своей плотью.

   А жена оставалась в том измерении, в котором и была. Она стала необыкновенно обидчива, язвительна и раздражительна.

   Он перестал материться и просто «выражаться». Это далось ему также легко, без особых усилий. Внезапно увидел обратную сторону матерщины – гнилостную плесень, остающуюся на языке и проникающую глубоко в сердце, в то сердце, которое он начал так тщательно вычищать.

   Но осталось еще много такого, что оторвать оказалось не просто: не обижаться на обидчиков, не отвечать злом на зло, не раздражаться на мелкие оскорбления, не заводиться от бестолковости некоторых людей, не ворчать по поводу и без.

  Как-то неожиданно открылась ему еще одна сторона жизни – юмор. Маленький совсем безобидный юмор, доброе подтрунивание оказалось лишь видимой вершиной большущего айсберга, подводная часть которого состояла из сатиры и сарказма, полных колких замечаний. Эти замечания всегда направлены на то, чтобы кого-то показать в худшем свете, а себя на этом фоне – в лучшем. Самое основание айсберга – огромное, тяжеловесное – это были скрытые мутными волнами речи оскорбления. Вся эта цепочка: шутка – юмор – сатира – сарказм – насмешки – оскорбления, осозналась им в одночасье. И пример не был далек.

   Света, его умная жена Света, так часто блиставшая среди друзей уместной шуткой, быстрым и метким ответом, от которого становилось весело всей компании, очень изменилась. Ее юмор, как-то незаметно превратился в болезненный сарказм, ставивший в неловкое положение Виктора, часто в присутствии близких людей.

    Как иногда поговаривал их общий знакомый Дима о Свете: «Вся полна сарказма и любви». Деликатный Дима, намекавший о неуместности сарказма в адрес близких людей, тем более в присутствии посторонних, добавлял: «и любви» для мягкости, для более этичного восприятия своих слов, по сути бывших замечанием. Потому что любовь из поступков и разговоров Светы исчезла, и не нужно было иметь увеличительное стекло, чтобы заметить это. Она, казалось, вела невидимую войну с Виктором, во имя чего, правда, не смогла бы объяснить и сама.

   Мелочные придирки, которыми она цепляла мужа, вначале раздражали его. Виктор пытался объяснять ей неправоту и неправомерность ее действий. Затем стал грубым, пытаясь таким образом втолковать ей понимание. Но не помогло. На какое-то время Света отходила, натыкаясь на ответно выставленные рогатки, останавливалась. Но рогатки убирались, и всё начиналось сначала.

    Сарказм породил монстра – оскорбления. Сначала  редкие, как бы случайные,  достаточно быстро становились регулярными и такими ядовитыми, что можно было отравить всего Смирнова за раз. Их несправедливость выкручивала внутренности, как мокрое белье руки прачки: выкрутили, положили в воду, прополоскали и снова …

   Начало болеть сердце. Ни с того, ни с сего, вдруг, стали случаться сбои в его работе. Тягучая ноющая боль разливалась в груди, проползая горячей противной струей по позвоночнику в левую руку, иногда застревая колом где-то сзади легких, мешая дышать полной грудью.

   То вдруг желудок начинал противостоять слаженной работе всего организма - отказывался нормально переваривать пищу. Требовал особого к себе отношения.

   Когда Виктор осознал, что это - симптомы начинающихся болезней, пришедших вслед за ежедневным неспокойствием, он призвал на помощь своего Друга. Бог – вот кто должен ему помочь.

   Почему же должен? Разве Он что-то должен Виктору? Нет, ничего, но Виктор знал – поможет, просто потому что он Друг, который не бросит в трудностях.

   И после крещения, после того, как Смирнов начал посещать собрания верующих, внутри стали появляться, а затем и закрепились, лёгкость и ощущение свободы.

- Ты – безразличный. Тебя ничего не волнует. Любишь только себя, – безапелляционно заявляла Света, как всегда гневно и раздраженно.

    На такое, самое слабое обвинение, Смирнов даже перестал реагировать. Многажды ранее он пытался объяснить ей, что он не безразличный, просто вера в Бога дает ему силы надеяться на то, что сам Господь разрешит все его проблемы, если довериться ему полностью.

   Света слушала и не слышала, слова не проникали до сердца. Где-то внутри находилось препятствие, затор, не дававший им проникнуть вглубь.

   И вот такие живые примеры насмешек показали Виктору всю сущность юмора – скрытого под яркой краской оскорбления. Он отказался и от этого.

   Сколько раз мысль о разводе просилась в сердце Виктора, но он знал – этого делать нельзя. Во-первых, ради Друга, во-вторых, ради сына – маленького смышленого человечка, так похожего на самого Виктора в детстве, в-третьих, ради жены и себя. И правда, эта гадкая мысль, сравнимая разве что со змеей, уползала оттуда, где ее не пригревали и не лелеяли.

 

 

 

   Виктор наконец-то провернул ключ в замке и вошел в квартиру. Маленькая коммунальная двухкомнатная квартира на окраине, в которой Виктор со Светой снимали одну комнату,  порядком им надоела. Разделенная на двух владельцев, квартира влачила странное существование: как нелюбимое дитя двух мамок. Обе были заняты своими делами, обеим было не до нее, заброшенной и неухоженной. Вся она требовала капитального ремонта, но съемщики не должны были заниматься этим, а хозяева, намереваясь однажды продать свои доли, предполагали к моменту продажи и произвести ремонт.

 

   Жена и сын находились в комнате, дверь к ним была приоткрыта, в прихожую пробивался хилый пучок света, слышались звуки магнитофона. Сын, очевидно, слушал сказку: магнитофон голосом известных актеров разыгрывал сценки из «Буратино». Это была его любимая сказка.

   Буквально недавно они купили магнитофон и немного разгрузили по вечерам жену, которая очень много занималась с сыном, постоянно читала ему стихи для детей и сказки, обучала его развивающим играм, складывала с ним мозаику, рисовала, учила буквам и счету. Виктор тоже занимался с сыном, но жена, несомненно, уделяла ему больше сил и времени.

   Никто не вышел встретить Виктора, жена занималась чем-то своим, ну а сын увлеченно слушал сказку. Смирнов погрустнел. Был он весьма впечатлительным, хоть и казался внешне спокойным, и даже суровым.

   Каждый вечер, открывая входную дверь квартиры, он ожидал, что жена будет встречать его радостной улыбкой, как любимого и долгожданного. Несколько раз он даже пытался рассказать Свете о своем желании, и кажется, она его поняла. Но видно напрасно он ждал.

- Ну что ж, - думал Виктор, - не сегодня. Может быть, в другой раз.

   Грусть непрошенной гостьей вошла в сердце и уселась на ставшем постоянным, от частых визитов, месте.

Скинув ботинки и повесив куртку, он зашел в комнату.

- Здравствуй, Света, - кивнул он жене и обратился к сыну: - Мальчик, привет! Как у тебя дела?

- Хорошо! – радостно крикнул сын, обрадовавшись приходу отца, продолжая при этом внимательно слушать сказку. Он еще не выговаривал все буквы, и у него получилось: «Хавашо!»

 Жена вяло отреагировала на приветствие, пробубнив что-то в ответ. Она сидела на кровати и листала какой-то дамский журнал.

   Виктор поставил на место портфель и подошел к ребенку: «Сынок, что в садике сегодня было интересного»? - осторожно обнял сына Смирнов, не дотрагиваясь до него ладонями, грязными после метро.

- А мы с Андрюшей из пистолетов стреляли и боролись, - бодро отвечал сынок.

- Руки помой, прежде чем ребенка трогать, - не поворачивая головы, сказала недовольно жена.

   Виктор поцеловал сына в щеку, и тяжело вздохнув, пошел в ванную.

   Не успел зайти - уже началось, - подумал он, пропуская реплику мимо себя, чтобы не отвечать на нее. Безопаснее для себя молчать.

   Стоит ли заводиться из-за этих мелочей? Нет. Я же верю в Бога. А она подсознательно того и добивается, чтобы я завелся, как и она, и тогда я останусь не прав.

 - Так этому значит, тебя в твоей Церкви учат? – с превосходством в голосе говорила в таких случаях Света, как будто Виктор маскировался под хорошего человека, будучи на самом деле подлецом и негодяем. А он лишь встал на путь исправления себя, всеми силами пытаясь избавиться от пороков, чтобы как когда-то в детстве, жить с ощущением правды и внутренней чистоты.

- Есть будешь? – спросила Света, когда он переодевался.

   Молодец, - подумал о ней муж, - пришла с работы и успела уже приготовить ужин. Полуфабрикаты из магазина Смирновы отвергали, как ненатуральную пищу, и  всегда предпочитали нечто вкусненькое, приготовленное своими руками из свежих продуктов.

- Не очень много, - ответил Виктор. Сегодня он поздно пообедал на работе, и пока что есть, не хотелось. Но муж знал, что Света всегда старается готовить вкусно и разнообразно, действительно старательно и тщательно приготавливая неординарные блюда.

   Смирнов мыл руки, слыша, как на кухне Света гремит посудой. По характерным резким звукам, по стуку посуды о стол, он утвердился в мысли, что Света «заведена».

   Конечно, жена и сын уже поужинали, но для полной уверенности, садясь за стол, Виктор спросил: «Вы уже поели?»

- А ты что думал, тебя ждать будем? – грубила жена. – Что ты там, на работе допоздна делаешь? Только языком трепать. Тебя хлебом не корми, дай потрепаться с кем-нибудь.

   Тяжелая волна нахлынула на Смирнова.

   Господи, Господи, только не отвечать, - подумал он.

   Грусть тихо ушла и вместо нее, довольно ухмыляясь, зашли раздражение и противление. Дружно взялись за язык Виктора и стали дергать его, призывая к ответу.

   Только не отвечать, - повторял про себя Виктор.

 

   Молчал. Да, действительно он сегодня немного задержался на работе и вышел из офиса ровно в шесть. Дорога от работы до метро – минут пять, шесть, пятьдесят минут в подземке, восемнадцать минут пешком от метро до дома – и вот Смирнов вернулся домой в восьмом часу. Сегодня навалилось много мелких заказов, и все их надо было проработать.

   Как рыбак закидывает невод в глубины вод за уловом, так Виктор искал заказы для своей фирмы, специализирующейся на поставках. Среди множества конкурентов он мог предложить своим заказчикам высокий уровень исполнения услуг: не подводил ни со сроками, ни с качеством продукции. Кроме того, фирма располагала оборотными средствами и могла вкладывать деньги в необходимые закупки тогда, когда конкуренты требовали предоплату. Поэтому в работе Виктора оперативность, быстрота принятия решения, четкие методы поиска информации, умение вести деловые переговоры  были определяющими факторами в соревновании с производителями продукции, предлагающими более низкие цены, но хромающими ввиду заструктуризованности и неповоротливости.

   Вся эта работа казалась жене слишком легкой. Виктор не таскал тяжести на ее глазах, не падал дома от неимоверной физической усталости, не стоял смену у станка, живя от зарплаты до зарплаты. Его работа казалась ей сплошной говорильней: никакой ответственности как бы и нет, не то, что у нее перед банком,  налоговой и различными  фондами.

 

- Сегодня работы было много, - как можно более спокойно  отвечал Смирнов, сидя за столом.

    Получилось холодновато. Он изрядно устал от Светиного ежедневного недовольства.

    Она налила ему полную тарелку супа с фрикадельками и сыром. Черные бока маслин поблескивали в тарелке. По кухне поплыл возбуждающий аппетит аромат специй.

   Действительно, она очень вкусно и умело готовила, была рачительной хозяйкой, и Виктор всегда это подчеркивал.

   Жена села напротив, налив себе по обыкновению в чашку кипяток, положила туда ложку меда и дольку лимона. Она принципиально не пила чай, лишь изредка кофе, тогда, когда у неё понижалось давление, и начиналась головная боль. Считала, что чай и кофе вредны организму. Сначала Виктора удивляла такая ее привычка, затем привык. Человек ко всему привыкает. Ведь привык же слушать бесконечные упреки в свой адрес, хотя это и невыносимо.

   За все время пребывания на кухне, они ни разу не взглянули в глаза друг другу. Её привычка – не смотреть в глаза близкому человеку в минуты плохого настроения (а оно бывало слишком часто) – казалась Виктору неприемлемой. Он знал, если Света избегает смотреть ему в глаза, значит, она уже раздражена, и до тех пор, пока не «выльет» куда-нибудь свое раздражение, не успокоится. Хотя последнее время, даже «опорожнив» душу, она продолжала еще долго терзаться и нервничать.

   Молчание между супругами, длящееся после таких размолвок несколько дней, напрочь изнуряло её организм.

    До 28 лет она прожила с родителями, опекавшими свою дочь от всяких жизненных неурядиц, связанных с реальным добыванием средств к жизни, а соответственно умения ладить с людьми и находить точки соприкосновений (попробуй-ка в маленьком городе не поладь в коллективе, когда кругом такая безработица).  Света как будто улитка, покинувшая свою раковину, начала, действительно, настоящую жизнь только после замужества.

    Она решительно взялась наводить «порядки» в своей новой семье, но всюду натыкалась на препятствия в виде устоявшихся привычек Виктора, который был старше ее на 8 лет, имел за спиной один неудачный брак, большой опыт жизни между людьми и желание быть счастливым.

   Как оказалось, их желания полностью совпадали: иметь семью, двух-трех детей, собственное жильё, не обременяясь ежедневной мыслью о ближайшей получке. Виктору хорошо был знаком этот грустный финансовый вопрос – частенько он возникал у его родителей в пору его юности.

   Чувство нехватки средств к существованию казалось Смирнову унизительным. Он навсегда запретил себе даже мысль о том, что такое может случиться с ним, как и с каждым и всегда был уверен, что сможет обеспечить материально свою семью.

   Его родители были добрыми, старались ладить с людьми, но так и не смогли стать вполне обеспеченными. Не было у них расчетливой экономической жилки, умения выкроить, где это возможно, не нарушая этику и уголовный кодекс. Везде и всюду они переплачивали, попадали в финансовые кризисы, не сумели устроить материальное благополучие. Смирнов не ставил им это в вину, но хотел совершенно иной жизни. И, надо сказать, ему везло.

   Вернувшись из армии и восстановившись в институте, он понял, что время действий наступило. По стране покатилось колесо «Перестройки». Вдохновленный идеей свободного предпринимательства, он одним из первых открыл в своем городе лавочку – торговый кооператив и неожиданно для себя и окружающих стал зарабатывать больше всех знакомых ему людей.

   В те годы новенькая белая «девятка» Виктора была одним из пределов мечтаний обывателя. Он не верил в окрики: «Вот увидите, вернутся времена…», с утра и до вечера крутился в своем маленьком кооперативе, продвигая капитализм в массы.

   Отдавшись всецело бизнесу, незаметно для себя стал обрастать пороками. Уверенность, появившаяся от удачного ведения дел, постепенно переросла в собственную правоту в любом вопросе. Заимствованная из армейской жизни привычка физически противостоять негодяям, все чаще применялась в обычной жизни, ставя самого Виктора на один уровень с ними; сводя на нет те принципы равенства и доброты, которые родители внушали ему с детства. 

   В конце концов, через три года, от какой-то необыкновенной усталости он закрыл свое дело. Последовавший разрыв с женой и распад семьи больно ударили по его самолюбию.

    Растерянность, самоедство, копание в себе понемногу  подталкивали его к мысли о том, что человек не случаен в этом мире, что все его поступки кладутся ему за спину (словно кирпичи грузчику), и он сам несет их всю оставшуюся жизнь.

   Виктор понял, что все в этом мире управляется разумно и есть всему управитель.

   Как раз в это время ему как будто Некто снял пелену с глаз и все человеческие поступки, жесты, ужимки, слова открылись ему с пронзительной ясностью. Он стал замечать на многих знакомых ему людях лицемерные маски, и не то, чтобы как-то потом, через время, проанализировав, а сразу в первые минуты общения. Ему открылась глубина восприятия момента.

   Виктор был ошарашен новизной ощущений, способностью с первых секунд отсечь себя от общения с ложью, маскирующейся под искренность, от ненасытных глаз, в которых щёлкали кассовые счетчики с логотипом доллара.

 

   Желания оставаться в этом городе больше не было, и он заметался. Уехать оказалось не так просто. Отчего ехать? Нет ясного ответа, просто стало плохо на душе, плохо, аж невмоготу. Куда? Да куда глаза глядят, туда, где все-таки можно заработать на хлеб с маслом. Туда, где у Виктора никого не было, и никто не мог помочь даже просто разговором.

 

   Тогда Смирнов поехал в Германию к многочисленным знакомым-немцам, эмигрировавшим в начале девяностых. Германия нравилась ему своим порядком, разумным отношением к любому вопросу, своей поддержкой любого человека, особенно попавшего в беду.

    Но разлука с дочерью, тогда еще пятилетней крохой, потянула его назад, в свой милый и уютный сердцу городок. Через пару месяцев пребывания в милом и уютном, Виктор снова собрался в дорогу, на сей раз в Вавилон, к землякам, жившим там уже полгода. Проболтался без дела пару месяцев и вновь вернулся.

 

   Вначале он думал, что все его возвращения лишь слабость натуры, но через несколько лет ему стал понятен весь замысел. Не его замысел.

   Совсем скоро, после возвращения из Вавилона, он познакомился со Светой, которая через пять лет стала его женой.

   Все эти пять лет, Виктор приближался к Творцу, всё-таки удерживая себя от полного принятия Бога, опасаясь  что-то важное (что, он не знал и сам) потерять от этого. Приближался с мыслями, чтобы жизнью его управляли не похоти тела, не сиюминутные желания сердца, а Дух Божий, очищающий душу от скверны.

   Виктору казалось невозможным отказаться от многих маленьких привычек, обретённых с годами. От потягивания пива в кругу друзей (не упиваясь, как другие, но все равно...); посещения разгульных вечеринок и компаний, кафе и дискотек; от крохотной ежедневной лжи, выпячивающей тебя в лучшем свете; от подмены познания Творца познанием суетной человеческой культуры (довольно часто так называющейся лишь по инерции, давно ставшей "псевдо» или "анти", но хорошо маскирующейся под запросы низменных человеческих чувств) через кино и театр.

    Все эти богозаменители годились лишь до тех пор, пока душа человека не соприкасалась с Духом Господним, пребывающим везде и повсюду. Стоило лишь позвать Его, искренне позвать, возжелать прикоснуться к благодати и ... получить ее. Удивительно, но это так!

   И тяжелее всего именно умному человеку придти к Богу, так много знаний и самомнения мешает этому.    Иногда и здесь бывает искра Божия, но ... иногда.

 Умный, образованный человек не может жить без духовного и если ищет это не в Боге, то подменяет театром, кино, чтением, философией. Живет и думает, что все, что он желает должно сбыться, как будто весь мир создан лишь для него одного, как будто Бог ему чем-то обязан. А раз обязан, то делай. Ну а раз не делаешь, значит, Тебя нет. Я есть, вот он я, вижу себя, осязаю, чувствую свои внутренние переживания, такие глубокие, такие единственные и неповторимые. Я радуюсь и мне никто не нужен. Я страдаю и мне нужна помощь, но где Он, Бог? Почему не явит чудо сейчас, для меня? Если Он есть, то Он видит, как мне плохо. Пусть поможет, и я поверю.

   Вот такие умствования, больше похожие на торг, когда необходимая вещь приобретается только в момент острой нужды по предварительной договоренности с продавцом, притом за  выторгованную плату. Даёшь распродажу!

   Но Господь – не продавец, не исполнитель наших желаний; часто приводящих нас к погибели, не фокусник в цирке, удивляющий зрителей дешёвыми чудесами. Он - безгранично могущественный Властитель вселенной, любящий, как Отец своих детей, нас человеков, каждого в отдельности; желающий, чтобы отказавшиеся от Отца дети вернулись под родной кров, поверили Ему  и без всякого торга получили то, что им принадлежит по праву наследования – Царство Божие, покой, радость во Святом Духе, вечную жизнь. 

 

   Виктор, некогда поглощавший книги, одна за другой, вдруг обнаружил, что большинство из них либо полностью, либо частично входят в противоречия со Словом Божьим, с теми заповедями, что дал людям Бог, с главной из них: "Да возлюбите, друг друга, как Я возлюбил вас".  И лишь единичные экземпляры светской литературы между строк или открыто говорят о тщетности и бесполезности суеты, и как о лучшем исходе в жизни - о познании Христа.

   В общем, хотелось Виктору чистой воды выпить из нечистой посуды и не испачкаться. Но это невозможно.

   Все время этих долгих поисков Друга и отношений с Ним, Смирнов ежедневно общался со Светой. Женившись на ней, продолжал свои невидимые поиски, а отношения с женой понемногу становились все хуже и хуже.

   По инерции пробовал быть с ней жёстким.  Она останавливала свою агрессию, но лишь до следующего раза. Как только его жесткость проходила, так сразу все повторялось.

   Рождение сына отдалило супружескую пару друг от друга.  Редкие всплески доброты, изливавшиеся иногда на Виктора, становились еще реже. Всю свою доброту, нежность и терпение Света отдавала малышу, оказавшись заботливой, порой даже чересчур, матерью.

   Виктор извелся от желания - уехать  хоть на край света, где надеялся применить все свои знания и умения для достижения их совместной цели.

   Когда сыну исполнилось полтора года, Виктор в один из дней бросил всё, сложил самые необходимые вещи в большой рюкзак и уехал на тот самый край света. Старенький автобус увез его  в северном направлении.

    За окном стояла Света и плакала. Маленький автовокзал, исчез за поворотом. Вскоре за горизонтом скрылись окраины города. Так закончился этот этап жизни.

    Мутило от неизвестности.

 

 

 

   Краем света оказался Новый Вавилон.

    Скитался на квартирах у алкоголиков, почти, как и все начинающие. Острая нехватка денег, чувство покинутости (словно не он бросил родной город, а наоборот) и тяжесть одиночества мобилизовало внутренние ресурсы.

    Поиск работы в новой для себя среде, где свежеиспеченные выпускники вузов  на собеседованиях вели себя  непринужденно, самоуверенно заявляли о своих профессиональных навыках, которых у них был минимум, заставил Виктора прислушиваться, понимать себя в новом качестве, отбросить ложную скромность. Он знал высокий уровень собственного профессионализма и в то же время пока ещё не умел предлагать себя, как товар. Этому следовало научиться.

   Было безденежье и кризис момента, когда хочется плюнуть на всё и вернуться в свои милые степи (пусть малодушно, зато на душе полегчает). Но надо было перебороть себя.

   Через два месяца скитаний он снял однокомнатную квартиру. Приехала жена с сыном, а работы по душе всё не было.

   Желание общения с верующими, слушания проповедей Слова Божьего привело его в Церковь. И в последний день июля Виктор совершил то, что так долго не решался совершить - принял водное крещение.

   Что самое интересное, на следующий день он впервые вышел на работу в маленькую фирму в Вавилоне.

 

   И вот прошло более двух лет, с того момента, как он приехал сюда, сменив за это время три квартиры, одну работу, один мобильный телефон и несколько пар обуви.

   Все это время Свете приходилось очень тяжело, ведь она никогда не отрывалась надолго от своих родителей, не жила самостоятельно. Это Виктор, как перекати-поле ездил туда-сюда. Она же была домоседкой и мучительно впитывала в себя урбанистический уклад большого города, творившего из приезжих, как из крутой глины, кирпичи: обжигавшего их в огне трудностей и клавшего из них свою нескончаемую стену.

   Виктору все-таки было легче: он был не один, за спиной всегда стоял Друг, к которому Виктор обращался в любое время за помощью, за поддержкой, разрешением особо сложных ситуаций. Света же оказалась без такового небесного Друга. Каждый день Смирнов просил Его, чтобы сердце ее открылось для принятия Слова Его.

 

   Два года жизни в Вавилоне оказались пёстрыми, как та мозаика, что Света купила их сыну. Жизнь здесь подразумевала много нового для них обоих, а особенно для жены Смирнова. Частичный отказ от удобств и комфорта в трехкомнатной квартире с родителями, на длительный срок – это не испытание разве что только для бродяги. Даже Виктор уставал порой от неугомонных соседей за стенкой.

   Здесь, вдалеке от матери и отца, Свете, привыкшей казаться перед Виктором сильной женщиной, не у кого было искать поддержку. От мысли, что у них нет перспективы, нет нормальных заработков, нет своего жилья, нет даже медицинского страхового полиса –  забродила в ней, усиливая нервозность, служа закваской новых ссор. Слова Виктора о том, что все будет, надо только потерпеть, казалось, не стоили ничего в глазах жены.

   Великий женский инстинкт, оберегающий семью от невзгод, ослабился неверием в силы и возможности мужа, размягчался отсутствием полного доверия к Богу, обещавшему каждому, обратившемуся к Нему за помощью, дать покой в сердце.

   Виктор знал, что такое покой, дарованный свыше, вселявший уверенность, что все сложится благополучно.

   И действительно, постепенно материальная жизнь стала налаживаться. Стабильные заработки смогли снять некоторую напряжённость.

    Но, привыкнув к тому, что последнее время Виктор был постоянным источником раздражения, Светлане не легко было отказаться от такой удобной мишени. Придирки становились все более вздорными, а ссоры более затяжными. Виктор устал от этой ситуации, в которой ему отводилась роль «козла отпущения». Пытался, как мог, объяснять Свете истинную подоплёку всех ссор, но становилось только хуже. Его слова звучали для неё упреками и поучениями. Их тон казался ей «занудным».

   Ни разу за последние несколько лет (вдуматься – ни разу!) у них не получилось простой беседы между супругами с обсуждением проблем и путями выхода из них. Каждый раз Света срывалась на упреки и оскорбления, а Виктор невольно втягивался  в перебранку, о чём потом всегда жалел, понимая, что это не угодно ни Богу, ни ему самому, да и Свете тоже. Виктор понимал, что для женской логики Светланы необходимы  зацепки по форме, если оппонент прав, по сути.

   И каждый раз после глубоких, длительных размолвок, когда казалось, что нет никакой возможности вновь нормально общаться, Виктор обращался ко Христу с просьбой простить его за прегрешения и даровать ему и Свете любовь, понимание и терпение. Ох, как не хватало Виктору терпения! Ему, вкусившему однажды, как Благ Господь, хотелось, чтобы все окружающие и жена в первую очередь, тоже познали это. Казалось, это так просто, только возжелай. Он торопил события, но на все был свой час.

   После обращения к Создателю, покой, и умиротворение наполняли Смирнова, и он всем сердцем обращался к жене, пытаясь преодолеть неприятие, жесткость, грубость и слезы. И в итоге любовь и доброта, посланные свыше, топили лед отчуждения.  Наступал мир. Ненадолго. Вскоре все повторялось снова и снова: недовольства, оскорбления, провокация, ответ, ссора, тяжесть в сердце, молчание, переживание, слезы, примирение.

   Бег по такой замкнутой кривой изматывал Виктора и … очищал от собственных, некогда не видимых, а в таких ситуациях проявляющихся пороков – нетерпения, неприятия чужого мнения (даже неправильного), отстаивания собственных интересов более чем нужно (порой в ущерб желаний Друга).

   Понемногу соскабливал он с собственной души приросшую, казалось навечно, шелуху жизни, образовавшуюся от суетности желаний.

 

   Доев суп, он отодвинул тарелку. Жена то заходила на кухню, то выходила, демонстрируя нежелание находиться вдвоем с мужем и следя, не пора ли ему подать второе. Как-то они вывели формулу, что Света при любых обстоятельствах и настроении, готовит и накрывает на стол, а Виктор никогда не отказывается от еды, приготовленной женой, даже в знак протеста.

   Когда-то раньше, обидевшись на жену, он "гордо" отказывался от приглашения к столу, понимая, что этим делает ответный "укол". Ты мне, а я тебе. Такая партия "пинг-понга" длилась порой  несколько дней, Виктор становился угрюмым, а Света взрывной, резкой и дерганой. Заканчивалось все тем, что Света, не имевшая жизненного опыта подобных дуэлей, лишенная в Вавилоне поддержки близких, начинала плакать. Срабатывал защитный клапан, спасающий организм от перегрузок.

   Сердце Виктора под действием этих слез разжижалось, превращаясь в кисель. Ему становилось безумно жаль жену, рыдающую от непонимания жизни, такой жизни, которую для себя она избрала сама, оттого, что все проходит не так, как она себе это представляет и планирует.

   И Виктор начинал успокаивать Свету, ласкать и уговаривать отбросить всё наносное, забыть старое и начать всё с доброты. С прощения. И он прощал ее. Всегда. Безоговорочно.

   Прощала и она его, в тех случаях, когда в ответ на груды тяжеловесных оскорблений он отвечал жестко и колко. Чего он не смел, позволить себе - так это оскорблять жену, применять по отношению к ней гадкие слова, которые так и лезли на язык. Виктор смог побороть в себе этот порок. Нельзя срываться, ведь рядом Друг. А как тяжело это сделать, когда кровь приливала к голове и не давала возможности быть спокойным.

   Око за око? Порой получалось и так. И это было тем самым, что страшило Виктора более всего. Приняв Христа - вновь отталкивать Его от себя посредством низких желаний мести. Такая "справедливость" никому не нужна.

  

   Света забрала пустую тарелку из-под супа и особым образом (нельзя  сказать, что швырнула и в то же время жёстко, неласково как-то, с обязательным стуком фарфора о стол) поставила следующее блюдо перед Виктором.

- Света, положи поменьше. Это слишком много, - попросил муж, предчувствуя, что такая просьба может только усилить гневливость супруги. Наконец-то у нее будет "законный" повод для ссоры.

- Ешь, что дают, - ядовито ответила она. - Прихожу с работы, готовлю, как дура, а ему не нравится. Нашел дурочку. Иди, поищи себе еще такую. Пельмени из пачек жрать будешь, да на макаронах сидеть. Готовлю ему каждый день разное, на рынок за парным мясом хожу, не покупаю ему импортное, замороженное. А он не хочет, видите ли. Таких дур поискать, чтоб бесплатно на тебя работали.

 - Послушай, - стараясь говорить спокойно, отвечал Виктор, - мне кажется, готовить – всё-таки женская обязанность...

- Какая обязанность? - перебила его жена, - Да твоя обязанность квартиру иметь, а не скитаться по углам. Нора крысиная, а не квартира. Ты знаешь, мне надоело мыть за всю эту кодлу. Унитаз за чужими людьми, раковину, умывальник, кухню драную отмывать за этими грязнулями. - Она говорила все громче, переходя на крик. - Бедный мой ребёнок, даже поиграть ему негде в этой конуре, я уж не говорю помыться в ванной. - Света начала моргать глазами от подкативших слез.

   Виктор знал, что, как только она касалась этой темы, то была готова заплакать в любой момент. Он сжал губы, чтобы ничего не сказать ей в ответ. Тяжело задышал и засопел от брошенных в самое лицо обвинений.

   Как всегда Света била больно, выбирая места послабее.

   Всё что можно сгребла в кучу.

    Готовка - как казалось Виктору это естественное занятие любой женщины. Ведь он всегда, без понуканий и подталкивания, сам берется помогать ей во всем. Никогда не отказывает в помощи. Конечно, когда он дома. Большинство домашней работы всё-таки, безусловно, выполняет Света, но ведь Виктор и не просит её делать мужскую работу по дому, обеспечивать семью, копить на квартиру.

  

     Виктор не обижался, терпел. Ведь желание того, чтобы Света тоже узнала Друга, было сильным в Смирнове. Не упрекать хотел он ее, а облечь терпением, когда бы она, пресытившись собственной гордыней, поняла бы цель всех его усилий.

      Тяжелее было слушать ему упреки, что он бесплатно эксплуатирует Свету. До того, как она начала работать, эта фраза звучала по-другому: "Ничего не имею. Никогда так плохо не жила".   Что тоже было неправдой.

   С первых дней совместной жизни он выполнял свои обязанности по материальному обеспечению семьи, хотя и зарабатывал тогда мало. Конечно, тяжело купить себе и жене хорошие вещи, когда денег маловато. Хорошие, обычно, дорого стоят, и это вполне закономерно.  Покупать дешёвые, а значит некачественные, при развитом гармоничном вкусе жены не получалось.

   Долгие поиски компромиссных вариантов, чтоб смотрелось получше и носилось подольше, а стоило поменьше – давались непросто.

   Виктор считал, что скоро всё изменится, но Света, казалось, думала иначе. Страшно то, что она не была с ним заодно, не была его единомышленницей – сама поставила себя на противоположную мужу сторону.

   Как-то в первые дни знакомства она сказала ему сакраментальную фразу: «Я – сильная женщина». Обухом ударила Виктора по голове этими словами. Он страшно расстроился. Понял, что за умным взглядом и необыкновенной хваткой ситуации, скрывается стотонная гордыня. О себе он знал, что становился с годами «сильнее духом», хотя ранее и не был таким, но никогда не выпячивал это, боясь, что в один прекрасный момент задекларированная сила не выдержит ударов судьбы и рассыплется в крошку, как камень дробится в щебень на каменоломне.

- Мне тебя жалко, - подумав, ответил он тогда, - женщина рядом с мужчиной не должна быть сильной. Что тогда останется ему? Сильные женщины – несчастны. Сила женщины в ее слабости.

   И вот обвинение в недостаточном финансировании. Не было такого, чтобы чего-то необходимого не имелось у Светы, ну а то, что сверху – это от ситуации. Тяжело приходилось ей, привыкшей к родительским деньгам, когда её потребности обеспечивались по первому требованию – привыкать к материальным затруднениям. Не отсутствию денег совсем, как таковых, а всего лишь затруднениям.

   Родители иногда подкидывали ей деньжат для покупки то одной вещички, то другой и выглядело это все как бы пристойно – подарки от родителей, к разным праздникам. Ведь деньгами удобнее: купишь себе сама подарок по душе. Но и это не обижало Виктора, хотя и считал он, что и радости и трудности надо делить в семье пополам.

   Перед тем, как она стала работать бухгалтером, Виктор уже зарабатывал вполне приличные деньги по меркам провинции. Для Вавилона вроде бы не очень много, хотя кто-то скажет, что и не мало. Но как только появились свободные монеты - встал вопрос о жилье, точнее о возможности накопить средства на приобретение собственной квартиры. А как копить, если тратить? Вот и приходилось лавировать Виктору между возросшими запросами семьи и необходимостью иметь в перспективе (раньше или позже) собственное жилье.

   Конечно, экономил, где можно, в первую очередь на себе, да и Свете нехотя выдавал из семейных денег на покупки.

   Так что везде в её словах была правда и везде она была частичной. Полуправда – вот состояние, субстанция проложенная, как мостик, от Светы к Виктору. Тот мостик, на котором она стояла. Хлипкий, узкий, казавшийся ей огромной твердью, гранитной глыбой, основанием основ. Стояла на нем и не замечала, что рядом бездонная пропасть.

   Но все-таки нечто удерживало её от падения туда. Временами она действительно сходила с этого мостика на настоящую твёрдую землю и вела себя как раньше, когда причины разногласий не были так явно видны, когда годы еще не смыли с них наслоения грязи, обнажая острые скальные породы, на которых и строились взаимоотношения.

 

   Смирнов обиделся окончательно. Ну, сколько можно терпеть такое отношение к себе? Мужчина он или тряпка? Как такое обращение назвать? Издевательское? Или ненавистное? Хотя  делает она это всё-таки подсознательно, значит, не издевается, И бывают у неё моменты доброты и проблески радости, значит, не ненавидит.

- Смени тон, - ледяным голосом, как показалось ему, ответил Виктор. Хотелось добавить что-нибудь покрепче (даже не хотелось, а как-то подмывало), но он промолчал.

 Встал из-за стола и отложил назад в кастрюлю половину дымящихся в горячем соусе кусков мяса и картофеля. Есть, действительно, не очень хотелось, а время уже подходило к девяти, и ложиться спать с набитым животом было бы тяжело.

   Он достал обычный столовый нож и стал резать мясо на мелкие куски. Жалел свои зубы. С годами проблемы с зубами обострились, то и дело приходилось менять пломбы. Берёг Виктор зубы, да поздно спохватился, в детстве надо было начинать, да что теперь об этом.… Спасай, что можешь еще спасти. Вот и спасал остатки.

   И большие куски  всегда ассоциировались в голове Виктора с хрустом поломанных об  жесткое мясо пломб, поэтому при любой возможности он резал мясо на маленькие кусочки, а заодно и овощи, раз нож в руках.

- Нет, меня просто бесить такое лицемерие. Посмотрите, какой воспитанный. Нож ему подавай. Без ножа он уже не ест. Лицемер.

   Нормально! Виктор, не ожидавший такого выпада с ее стороны, чуть не поперхнулся от неожиданности. Его терпение лопнуло, холод сменился на горячность.

- Тебе то какая разница? – гневно бросил он в ответ, - не пойму, что тебе не нравится?

 

  Тут вспомнился ему один подленький солдат из соседней роты, пытавшийся унизить Виктора  и то, как он  резким неожиданным ударом сбил Смирнова с ног. А дело-то происходило недалеко от той части, где служил Виктор. И шёл он со склада, так как служил он в вещевой службе полка и спокойно ходил за территорию части на склад, находившийся на расстоянии километра от территории, на которой дислоцировался полк.

   Смирнов, державший бутылку кефира, упал, как подкошенный. Вскочив, разбил дно бутылки об камень и двинулся с осколком на обидчиков (рядом с тем, стояли два его прислужника). Они схватили в руки булыжники и встали в угрожающие позы. Виктор не стал рисковать зря.

- Ну, гад, - он ощупал языком подпухающую губу, - я тебе этого не прощу.

- Вали, вали, - коверкая русский язык, злобно ответил обидчик, - еще раз попадешься под руку, урою. Я теперь помощник начальника гауптвахты.

   Только сейчас заметил Виктор повязку на его рукаве.

- Ну-ну, ещё увидимся, - ответил Виктор, пылавший огнём мести, он развернулся и ушел, больше ничего не сказав.

   Через несколько минут он подкараулил этих трех недалеко от гауптвахты.

  Арматурина, отломанная от какой-то металлоконструкции, была удобно спрятана в голенище сапога. И не торчала, чтобы никто ее не заметил, а выхватить можно быстро и удобно. Виктор попробовал несколько раз выхватывать – легко. Встал под дерево, чтобы его не заметили издалека.  Чем позже увидят, тем меньше останется у них времени на обдумывание.

   Приятный июльский день под тёплым  солнцем уже не расслаблял, как несколько минут назад. Зелень трав и листвы не умиротворяла. Свежий бриз не остужал горячность. Все мысли сгустились в один комок.

    Сердце бешено колотилось. Неприятный холодок неизвестности пробегал по телу. Думать было невозможно ни о чем, кроме как о мести. Представлял, как он их отделает, и так и эдак, и ... Потом немного сосредотачивался и понимал, что это все – бред, важно сейчас отомстить, но не до убийства. А простить их нельзя, в следующий раз вообще втопчут в грязь. ( Сейчас Виктор понимал, что всё это не важно. Месть – зло. А прощать надо всегда и всех, иначе становишься озлобленным, как и те, кто несёт тебе зло.)

   Ага, вот и они, голубчики, показались вдалеке. Сердце то заходилось в бешеном ритме, то вообще как будто куда-то пропадало. Он не мог ни на чём сосредоточиться. Все, пути к отступлению отрезаны, теперь даже если он выйдет из своего укрытия и направится в другую сторону, его заметят.

   Ближе, ближе, еще, еще, ...  Пора. Виктор, стараясь выглядеть спокойным,  выдвинулся из-за дерева на дорогу, по которой шел обидчик с приятелями, когда они не дошли до него метров пять.

   Те слегка притормозили, так неожиданно было для них появление Смирнова.

- Что, не ожидали, - подумал он, - легкая паника, это плюс, - теперь нужно закрепить своё преимущество.

   После такого, почти неуловимого колебания, все трое двинулись вперед – ну не терять же марку только от вида человека, который вознамерился тебе отомстить. Да и в руках Смирнова они не видели ничего, значит, думали, задавят силой.

   Виктор презрительно скривил губы, глядя исподлобья в глаза обидчику, оказавшемуся, как нельзя лучше по правую руку от него.

   Троица разошлась, пытаясь шире охватить Виктора в полукольцо.

Смирнов краем глаза видел, что напарники главаря не лезут в драку первыми, все-таки это его дело, он затеял. Вот если он будет драться, тогда они обязательно атакуют Виктора, и мало ему не покажется.

   Расстояние между ними сократилось до полутора метров. Остановились. Напряжены. Не ожидали. Хотя численное преимущество за ними, но сомнения все же у них есть. С чего бы это?

- Я же говорил, что встречу тебя, - сказал Смирнов, и неожиданно быстро выхватив прут, изо всей силы замахнулся, метя ему в голову. Дальнейшее происходило автоматически, как при  замедленной съёмке.  Расширенные от удивления и страха глаза противника, его корпус отклоняется  от надвигающегося смертоносного прута, прут Виктора зависает на мгновение над его незащищенной головой, но при этом Виктор знает, что бить по голове нельзя и обрушивает мощь металла на левую руку врага. Все время боковым зрением он видит, что напарники не успевают ничего предпринять, настолько быстро все происходит.

   Нанеся удар, Виктор сделал шаг назад, заняв положение удобное для нового удара. Враг выхватил правой рукой нож из кармана, один из его приспешников тоже.

   Они злобно смотрели в глаза друг другу.

  Силен, однако, - думал Смирнов о противнике, - даже не подает виду, что руке больно, не вскрикнул, лишь плотно сжал губы. А ведь Виктор бил сильно и расчётливо.

   И всё же те трое передержали паузу. Слишком долго, несколько секунд не решались продолжить начатую Виктором драку.

   Смирнов смачно сплюнул.

- Руки не распускай, понял, - сказал он, продолжая исподлобья глядеть в глаза недругу.

   Тот тяжело дышал, осмысливая происшедшее.

   Смирнов вставил арматурину в сапог и как можно более спокойным шагом двинулся по своим делам. Кровь перестала кипеть.

  Можно, конечно, ожидать в дальнейшем от них какой-нибудь пакости, - думал Виктор, - хотя…

   Через пару месяцев он встретил своего врага, и тот обращался с Виктором, как с достойным противником, да и Виктор больше не держал на него зла, правда, не намереваясь при этом и дружбу с ним заводить. Всё закончилось. Око за око – этот принцип хорошо понимают те, кто любит давить беззащитных.   

   Вот и со Светой так же. Быстро она понимает, когда получает адекватный ситуации отпор. Так и подтачивает изнутри применить силу, чтобы эта женщина поняла, что нельзя давить до бесконечности.  Но нельзя себе позволять даже мыслить так. Это – разрушение, а значит не от Бога, ведь Он – Созидатель.

   Виктор отогнал от себя всплывший из глубин памяти пример некогда прожитого. Плохо это. И он не хотел впредь в своей жизни решать проблемы силой. Не в силе Бог. И воспоминания о таких моментах жизни вызывали сожаление в душе Смирнова.

 

- Вечно ты всем недовольна. Как ты не поймешь, что жизнь - это и есть та самая секунда, мгновение в котором ты сейчас находишься! – Смирнов говорил медленно и отчётливо, тщательно выбирая слова. - Живи этим мгновением, радуйся. ...Завтрашнего дня может не быть, пойми смерть всегда рядом. И вся твоя жизнь насмарку, жила не радовалась... Чем ты все время недовольна?  Мной? ...Так что ты делаешь возле меня? А если не мной, то, что тебе мешает избавиться от недовольства? ... Все ходишь за сердце держишься, думаешь отчего? Да от этого самого недовольства настоящим мгновением, из которого вся жизнь и складывается!

   Света скривила на лице подобие презрительной улыбки и вышла из кухни, слегка хлопнув дверью. 

   Да и Виктор был хорош. Его слова постепенно стали переходить в крик, эх, посмотреть бы на себя со стороны в такую минуту хоть разочек, может, тогда легче будет контролировать свои эмоции.

 

 За что? За что? - думал Смирнов. - Да из чего весь сыр-бор вообще? Что же ей надо?  Ведь, кажется, ничего плохого не сделал, не понимаю.

   Виктор не мог сосредоточиться, про себя он повторял слова Светы и ничего кроме как “за что” в голову не лезло. Он был разгорячен закипевшей от обиды кровью.

   На кухню забежал сын, веселый, под впечатлением прослушанной сказки.

- Папа, папа,  - тараторил он, сбиваясь от поспешности и повторяя снова, - папа, давай ты будешь Карабас-Барабас, а я – Буратино (получалось смешно – «Кавабас-Бавабас и Буватино»).

   Виктор посмотрел на сына.

 Ему-то за что страдать? Ну ладно Виктор, взрослый дурак, надеявшийся некогда, что Света изменится в лучшую сторону, что со временем она станет другой. Хотя ведь случались у неё беспричинные, казалось, вспышки гнева и ранее. Он точно знал. Помнил.

    Один эпизод прокручивался в голове. Вот они вдвоем гуляют по лесу в горах. Снега очень много, но он уже начал рыхлеть, оседать, набравшись влаги. Пахнет смолой от нагревшихся за день стволов голубых тянь-шаньских елей, иногда слабый ветерок доносит легкий дымок печки, от одного из домиков неподалеку. Преют мхи.

   Виктор снимает на камеру красивые виды окрестностей, радуясь, то появляющимся вдруг из-за елей пикам соседнего хребта, то хрустальной воде родника, то шишкам на еловых лапах - пытаясь уместить все это на пленке.

   Пара собак, сопровождавших их прогулку, тоже попадает в кадр.

   Света весела и безмятежна, играет голосом: то разговаривает тихо и игриво-послушно, то смеётся и хохочет. Кидает снежки издалека, целясь как бы в Виктора, но нарочно промахивается - не хочет повредить камеру. Виктор снимает. Снежные комки не долетают. Света смеется.  Вот она шагает метрах в десяти впереди Смирнова по утоптанной тропинке среди рыхлой снежной целины и ... неожиданно проваливается одной ногой в снег выше колена (снег стал рыхлым уже и на тропинке). Пытается опереться второй ногой о твердую поверхность и вторая нога проваливается под наст тоже.  А Виктор, снимавший ее, увидев, что Свете ничего не угрожает, продолжает снимать все на камеру.

   Света поворачивает голову к Виктору: “Вытащи меня”.

 Комичные кадры получились: раз-два и по пояс в снегу, немножко разнообразят спокойствие отснятых пейзажей, когда будем просматривать дома, - думает Виктор. Он улыбнулся, - действительно забавно она провалилась.

   Он уже собрался выключить камеру и идти вытаскивать Свету, как вдруг услышал: “Чего лыбишься? Вместо того чтобы помочь - смеешься”.

   Такие перепады в настроении Светы, остро режущие слух своими зазубренными краями, бывали и раньше, правда, редко, да только вот на пленку никогда не попадали. Смирнов потускнел. Выключил камеру, пошел вытаскивать Свету из сугроба. С момента, как она провалилась под снег, до того момента, как Виктор направился к ней, прошло секунд двадцать. Немного, чтобы утверждать, что он промедлил.

- Что же  стоит за этим гневом? - рассуждал Виктор, - Неумение быть в общении с людьми? Чувство некоей собственной ущербности? Так ведь я её ни чем не унижаю, чтобы ей протестовать против насилия. Неадекватность оценки событий? Скорее так. Хотя...

   Романтического настроения от прогулки, как не было. Достать ее из сугроба секундное дело, и вот шагают они дальше по тропинке, уже не разговаривая. Нет желания ни говорить, ни снимать. Света тоже чувствует, что перегнула и не права, от этого сникла, но не делает попытки к сближению - не извиняется, а значит, не признает вину.

   Примерно после очередной вспышки гнева, он сказал ей о том, что всегда, мол, у тебя вот так безосновательно возникает гнев. Что не стоят те мелочи, которые ты полагаешь в основание ссоры, таких жестоких слов или обидного тона, то есть желания сделать больно. Света, конечно, не согласилась с ним, еще бы...  Продолжала хорохориться. Тогда Виктор и прокрутил ей видеопленку с сюжетом в горах, где хорошо просматривался беспричинный гнев и нервозность.

- Сотри, пожалуйста, - только и сказала Света посмотрев.

- Хорошо, - ответил муж, взглянув ей в глаза.

   Казалось ему, глядя в глаза партнеру можно было, как бы закрепить невидимый договор. Ведь как потом смотреть в глаза человеку, которого обманул или перед которым виноват?

   Но через некоторое время все стало повторяться. Кадры стер, ведь не в упреке же дело, а скорее в желании сердца. “От избытка сердца говорят уста” - можно ли оспаривать эту Библейскую истину? Ведь слово, сорвавшееся с наших губ - суть рождено давно и проговорено в глубине сердца. Не бывает  у людей действия раньше мысли.

 

- Папа, папа, - звал его сын. Он продолжал пересказывать ему какой-то понравившийся эпизод из сказки, а Смирнов смотрел на него, улыбался в ответ, но никак не мог сосредоточиться. Слушал и не слышал.

   Сын стал вертеться на кухне, представлять собой проказника Буратино, храбро сражающегося с бородатым кукольником. Он до того заигрался, что упал на пол, продолжая игру уже там.

- Немедленно встань с пола! - громко закричала вошедшая на кухню жена. - Я тебе сколько раз говорила, - угрожающим тоном обратилась она к сыну. - На полу нельзя сидеть. Здесь грязно. Непослушный! - Она схватила за руку оторопевшего ребенка, уже понявшего, что дело плохо, и звонко отшлёпала его по попе. - Вот тебе, вот тебе!

   Глядя на такую несправедливость, Смирнов не выдержал. Можно долго терпеть издевательства над собой, но крики на сына и несоответствия проступка наказанию, он терпеть не мог. Да видано ли это, у нее плохое настроение, а окружающие становятся козликами отпущения?

 

- Что ты делаешь? Ну-ка, отпусти его, - гневно сказал он жене, встав со стула, напрягшись и не поворачиваясь,  слегка наклонив голову, глядел ей в глаза. Губы сжаты. Он знал, что такая его поза со стороны выглядела довольно угрожающе. Знала и Света, что предсказать последствия от закипания крови Виктора она не могла.

   Она вытолкала ребенка за дверь и попыталась улизнуть из кухни, продолжая задирать подбородок и надменно щуриться, изобразив презрительную улыбку.

   Виктор придвинулся к ней поближе, дотянулся рукой до двери и резко закрыл ее, не дав Свете уйти. Сын громко плакал в комнате, скорее от обиды, чем от боли. Хоть и сильно шлёпала Света, да рука у нее была не тяжелая. Не такая тяжелая, как у мужа.

- Ты что вытворяешь? Меня тыркаешь – терплю, но его не дам обижать, - тяжело дыша, громко говорил Виктор.

- Отпусти. Дай выйти, - срывалась на крик Света.

   Виктор знал, что сейчас не ударит Свету, хотя бывал за ним такой грех. Он очень близко, вплотную придвинулся к ней, не меняя взгляда и не поворачивая голову и плечи. Руки его были напряжены.

   Света толкнула его и даже пыталась по-бабьи бить его по рукам, плечам, в грудь (стараясь, все же не попадать по голове). От этого Виктор еще ближе подвинулся к ней, почти прижав ее к стене, так, чтобы ей невозможно было выйти или махать руками. Она пробовала дотянуться до двери, но бесполезно.

- Уйди. Скотина, - сорвалась она на грубости, - голос дрожал от ненависти и подкативших слез.

- Ты - быдло, быдло, - повторяла она, как художник, выбиравший подходящую краску на мольберте для своей картины. Подобрал, нанес ее кистью на холст, полюбовался секунду, добавил еще. Красиво!

- Мразь! – еще мазок. В её глазах показались слезы.

- Сама такая, - крикнул ей в ответ Виктор, срываясь. - Сама мразь! - И тут же обмяк.

- Не подходи ко мне, - медленно сказал он, - не желаю с тобой разговаривать.

   Так и хотелось добавить: «Пока не извинишься», но не добавил. Ей только дай слабину, она ее сразу прочувствует и начнёт крутить тебя в бараний рог. Что за натура? Что за характер? Ведь если бы попросила прощения – простил бы все, любые слова, любые оскорбления. Почему? Потому что знал по себе, что нет прощения без покаяния. И то, что покаяние происходит внутри, в сердце, в осознании своей ошибки (преднамеренной или нет) вначале невидимо для окружающих, а затем, как просьба о прощении. И добавил он «не желаю с тобой разговаривать, и не подходи ко мне» оттого, что знал, как Света ищет примирения, пытаясь шутить с Виктором, начать разговаривать с ним, зная отходчивость мужа. Поэтому и отрезал, чтоб сделать ей неприятно, чтоб унизительным было для нее подойти к мужу, зная, что он запретил ей это делать.

   Света же не признавала вслух своих ошибок, обвиняя всегда и во всем одного мужа, находя убедительные для себя и совершенно нелепые по разумению Виктора поводы и отговорки. Хотя козырем её всегда была нетерпеливость мужа, видно из-за этого и пыталась она  вывести его из равновесия. Каждый раз после скандала Виктор клял себя за то, что не сдержался и вступил в перебранку с ней, потеряв тем самым некую чистоту, дав жене чувство того, что муж бывает не прав.

   Вот и теперь найдет причину в нем одном. В его срыве. А он сорвался. Действительно, сорвался.

   Но об этом почти не думалось. Ссора иссякла. Внутри наступила пустота. Опустошение. Завертелись, закружились мысли о том, чтоб находиться подальше от Светы. Всё теперь сошлось на этом.

   Смирнов механически доел, затолкав в себя пищу. Убрал посуду со стола. Как всё  надоело!!

   Не хотелось ни видеть, ни слышать Свету. Хотелось, чтобы в этот момент её не существовало. Но сын.  Каково его место в будущей жизни? Жизнь без отца из-за причуд (или болезни) матери и нетерпимости Виктора? Хорошо если нетерпимости, а то может и гордыни? Не кротости ли учил Христос? Где же здесь кротость? Разве не делом доказываются благие намерения? Хорошо Виктор советовал другим быть кроткими, почему же не сдержал себя? Как позволил гидре злобы пролезть в душу?

   Все бы простил, если бы извинилась, кроме измены. Нашел он себе одну единственную отговорку в Библии, из-за которой можно разводиться: из-за супружеской неверности. И хотя Иисус добавил: «По жестокосердию вашему…», это уже сейчас не доходило до сердца Виктора.

- Ну что за жизнь? Что за жизнь? Что за мучения? Каждый день одно и тоже, - бормотал он себе под нос, пытаясь хоть немного облегчить боль души, вытолкнуть оттуда огромный шип, вбитый словами жены.

- Скотина... мразь... быдло, - вертелось в голове, - какие грязные ругательства. Жесткие, тяжелые, несоответственные. Как она может произносить такое? Нет, нет, не могу разговаривать с ней, даже если понадобится.

   Он зашел в комнату. Окна были зашторены – поздно. Простая грубоватая мебель, хозяйская. Тесно от обилия необходимых предметов: вместительный шкаф для одежды и белья, кровать родителей и двухъярусная, недавно приобретённая, кроватка сына, письменный стол, стулья, телевизор на тумбочке, коробки с игрушками, швейная машинка. Дешёвая люстра освещала обои на неровных стенах, ковролин скрывал расползающийся паркет. Немного спасала вместительная лоджия, где хранились всякие ящики, коробки, банки с вареньем, велосипеды.

   Сын уже не плакал. Света посадила его рядом с собой, он прижался к ней всем тельцем и вслушивался в слова сказки, которую Света читала ему.

   Тоже пытается забыться, отвлечься от всего произошедшего, - думал Виктор, - ей легче. Чуть что ребенка хватает и начинает с ним заниматься. А мне то, как отвлечься?

   Сын уже простил матери обиду, забыл о ней. 

   « Будьте как дети …», - вспомнилось Виктору. Но он не мог переломить себя, простить, жене нанесенные оскорбления, забыть казавшиеся ему беспричинными вспышки гнева.

   Не глядя на Свету, он стал переодеваться. Достал паспорт из портфеля – нельзя в Вавилоне без документа, положил кошелек в карман. Зачем и куда он собрался, сам не знал. Требовалось что-то делать.

   Он поймал почти незаметный взгляд Светы, даже не взгляд, а так, легкий поворот глаз: это было необычно, что бы муж куда-либо уходил из дома вечером один. Поймал, но не показал виду, что заметил. Ее нет. Пустота.

   Время было уже позднее, поэтому просто лечь и уснуть он бы не смог после такого количества адреналина. Внутри продолжало кипеть. Рассуждать и думать ни о чем другом, кроме как о произошедшем, он не мог. К тому же вспомнились ему многочисленные прежние оскорбления и обиды, совсем ещё свежие, сочные и старые, иссохшие, как ветви саксаула.  Все они переплетались, наслаивались друг на друга, и жизнь казалась окрашенной только в темные тона.

  Ну, дурак. Вот попал - так попал. Это же надо, ведь еще до женитьбы понял, что она неадекватно реагирует на всё. Глупо надеялся, что изменится в лучшую сторону, что материнство откроет ей некие невидимые ранее пространства и понятия. Сам виноват, - одеваясь, думал Виктор.

- Папа, ты куда? – спросил сын, отвлёкшись от сказки.

- Господи, какой хороший, - глядя на сына, думалось Смирнову, - искренний, прямой. Три года, а уже такой смышлёный. Наверное, вырастет неглупым. А вот каково ему будет без отца, если мы разведемся? Пусть Света и хорохорится – это в её стиле, она может и проживет без меня, найдется обязательно какой-нибудь. Пусть даже найдется, научит её уму-разуму - что почем в этой жизни, не будет терпеть, отобьет охоту к скабрезничанию, чтоб выбирала слова.  Да вот сынок…

   К горлу подкатил комок, глаза начали разбухать от подступивших слез.

 

- Пойду, схожу по делам, - ответил он.

- А бороться будем? Папа, папа, - не отставал сын.

- Завтра, малыш... поиграем, поборемся. - Виктор вышел из комнаты.

- Будет ли оно, это завтра?- думал он.

- А ты скоро вернешься?

- Да, малыш.

   Света, нервно подергивая губами, продолжила читать сыну. Даже не посмотрела в сторону уходящего мужа.

- Мразь! Да знает ли она, что вообще это слово означает?  Ведь таким грязным, хлестким ругательством, наверное, наградить можно лишь самые отбросы общества. Хотя для Христа нет человеческих отбросов, каждая душа ему драгоценна, каждый имеет шанс и право на второе рождение.

   Сколько я сам сделал людям  плохого в этой жизни?  Вот расплата за всё сделанное зло. Вот наказание моё, настигло меня. Ежедневный кошмар, ежедневное терзание души.

   Услышать такие слова от посторонних – пустяковина. Но от жены, которая должна быть другом, притом лучшим. От друга получать такое!

   Навряд ли мог он вспомнить в своей жизни поступок, чтобы заработать такой «титул». Ну, за одни могли бы его назвать пронырой, хитрецом, за другие авантюристом, за третьи просто в сердцах сказать: «гад»! Гад – это понятно, это тот, кто сделал тебе больно. Даже «мерзавец» или «подлец» - и то не по адресу. А тут «мразь».

   А ведь объяснял ей раньше, что если попросить прощения, то есть признать себя виноватым – как правило, будешь прощен. И сам всегда просил и у других, и у Светы – если оказывался не прав. Но для Светы  признавать себя неправой – не для неё. По крайней мере, внешне.

   И как узнать, что у нее внутри, если она почти никогда не разговаривает по душам? Отказывается. Да и не умеет, переходит на повышенные тона и выяснение отношений. Дверью хлоп – и разговора нет. Так как же решать проблемы? Как лавировать утлому семейному суденышку между льдинами, если один из членов команды все норовит вывести судно на рифы. Проблемы от этого не исчезнут. Усугубятся и те, что есть и появятся новые. Нарыв следует ежедневно лечить, а не прятать от глаз.

   «Не семижды ли прощать брату своему?» - спросили ученики у Христа.

«А Я вам говорю семижды семьдесят…»

 

- Ну, нет. Никакого прощения ей за это не дам.

   По два-три раза в неделю закатывает она ему скандалы по ничтожным поводам. То забудет он мелочь какую-нибудь купить в магазине  - так не беда исправить, магазин находится на первом этаже их же дома, спуститься и докупить – всех дел, так нет, без скандала не отпустит. То не нравится ей, что он газету берет за стол, то, что он не долго восхищается ее новой покупкой: «Совсем не смотришь на меня, даже не замечаешь, что у меня помада новая». То ей кажется, что его слова наполнены двойным смыслом, то еще что-нибудь. Вобщем, повод всегда есть. Да мало ли пустяков? Дело ведь не в поводе, а в причине.

   А последнее время всё больше из-за ребенка. Начинает на него повышать голос или даже кричать, потому что он не слушается с первого раза. А почему? Себя надо спросить. Да потому и не слушается, что приучила его выполнять сказанное только после окрика.

   А во что превратила обеды и ужины? Силой, угрозами, посулами заставляет ребенка съедать всё, что приготовлено для него. Её покрикивания и его слёзы.

    Виктор не утерпит, сделает ей замечание, чтобы не повышала голос. Сначала незаметно для сына сделает, затем и погромче скажет, если нет со стороны Светы реакции  и она продолжает общение на высоких тонах. Это выводит её из себя. Всё снова усугубляется.

   Тебя не устраивает, что я не делаю кое-что с первого раза? Так ты задумайся - отчего? Пойми, что ты вокруг себя раздаешь команды, а не просьбы. Меня эти командиры ещё много лет назад в армии задёргали! Я командный тон, там, где он совсем не обязателен, не люблю. Ведь есть же много добрых слов, хотя бы просто «пожалуйста» говори! Или называй меня по имени, если не нравится говорить «пожалуйста». Что за обезличенные обращения! «Сделай то-то, пойди туда-то, принеси это, и так далее». Хоть немного тепла добавь в слова.

   Или если она всё-таки больна? Это существенно меняет дело. Тогда можно и совсем не замечать гадости. Подумаешь! Больной человек, что с него взять? Надо просто не обращать внимания, у больного бывают кризисы и как их там … в общем наоборот, когда они выздоравливают на время. Всё чередуется у них, у больных.

   Хотя нет. Никакая она не больная. Нельзя же гордость назвать болезнью, да сквернословие, да регулярные потуги унизить мужа.

 

   Нет, так нельзя. Как-то однажды он спросил старого брата из церкви о том, где же выход из тупика? А выглядел тот брат патриархально благообразно – седые волосы, седая, аккуратно подстриженная борода, большие печальные глаза. Хотя все это ерунда, главное – насыщенное добротой сердце, изведавшее много радостей и горестей, познавшее счастье от общения с Другом и уверенность во всём, что будет дальше.

- Дорогой брат, самое тяжелое в жизни человека это семейные отношения. Молись непрестанно о ней и подумай: есть только два пути в жизни человека – от Бога, и к Богу. Чтобы ты ни сделал, думай, куда это ведет. Терпи и верь: все наладится, - кротко посоветовал ему старик.

   Значит, думать о том, что она больна, строить на этом свои взаимоотношения с супругой, соответственно относиться к ней, как к нервнобольной – нельзя. Это ведет не к Богу.

   Значит что? Значит, здорова и дает отчет за каждый поступок и каждое слово. Значит, всё сказанное от сердца!  Господи, сколько же там накопилось против него, в этом маленьком сердце!

   Она раз сказала: «Вспомни, как ты сам ко мне относился. Ты сделал меня такой. Я была мягкой и доверчивой, любила тебя. Дурочка».

- Так в чем же дело? Да, иногда я поступал с тобой сурово, но лишь потому, что уже тогда, много лет назад, твоя реакция не соответствовала поступкам. Думал, что так смогу тебя образумить. И раньше я не желал терпеть даже намека на оскорбления, а сейчас, терплю почти все. Посмотри на себя, ведь порой твое отношение ко мне – чистое издевательство.

- Это ответная реакция, ты сам виноват.

- Света, не вини никого... Легче всего искать крайнего во всех проблемах, а не в нас самих. Ведь ты становишься хуже? Заметь. Присмотрись к себе. Хуже! Отчего же? От того ли, что я пытаюсь очиститься от грязи?

   Получается, что вся проблема лишь в том, что не хочется ей укротить свои нервы, распустила их окончательно. Каждому человеку необходимо их контролировать, а если не делать этого – впустишь в себя духов нечистоты, сеющих разрушение везде вокруг себя. И слова её произнесены в здравом уме и рассудке, и важнее для нее то, некое подобие успокоения, временное затишье, которое она получает после ссор, чем добрые отношения с мужем.

    «От избытка сердца говорят уста…», - гласит Библия. Переполнилось сердечко её плохим, избыточествует, выплескивает наружу.  Все, что в нем ко мне в такие моменты – похоже на ненависть, ведь не срывается она на своих родителей, когда общается с ними. Отчего? Принимает от них все в любом виде, наверное, оттого, что любит их.

   А меня не любит.

 

- Папа, возвращайся скорее, - тоненьким ясным голоском крикнул из комнаты сын.

   Виктору стало не по себе. Он уже держался рукой за дверную ручку.

- Хорошо, сынок, - выдавил он из себя, удерживая голос от подкативших к горлу спазм.

Дверь мягко закрылась. Щёлкнул замок. Смирнов зашагал по полутемной лестнице вниз, подальше от Светы, сам не зная куда.

 

   Слезы покатились из глаз. Хотелось мычать от боли, сжавшей внутренности в тиски. Голова отказывалась трезво и рационально соображать, в памяти постоянно прокручивались одни и те же сценки ссоры: крики жены, ее перекошенное ненавистью лицо, ухмылки, оскорбления, тоненький голосок сына – какой-то нескончаемый калейдоскоп.

- И постоянно так, - говорил вслух сам себе Виктор, надеясь облегчить душу, - всегда кричит. Обзывает. Как у нее язык поворачивается? Ну что ей надо? Неужели я настолько плох, что со мной можно обращаться лишь так? Господи, если бы сына не было, давно бы расстались. Что делать? Что же делать? За что мучаюсь?

   Он шёл и тихо плакал, вытирая от слез лицо, чувствуя себя побитым псом.

 

   Куда идти? Не знал. Не думал, пока не вышел из дома. Хорошо рассуждать о проблемах, не имея их. Да, уйти хотелось. Ушел. А теперь куда?

   Виктор шел по направлению к автобусной остановке, ноги сами повели его туда, как будто спасение заключалось в том, чтобы убраться отсюда подальше.

   На улице было зябко и темно. Луна пряталась за башнями домов, изредка выглядывая между нагромождениями многоэтажек. Унылый свет фонарей да многочисленные огоньки в окнах домов, блеклой мозаикой мерцали вокруг. Воздух был свежим, ветер набирал силу.  Возле домов собачники уже выводили на прогулку своих питомцев.

 

   Смирнов брёл и поглядывал в светящиеся желтым теплым светом окна, представлял тихую и безмятежную жизнь, текущую за ними.

    Ведь есть женщины, находящие радость в обычной  повседневности, – думал он. - Сколько семей вокруг живет на грани бедности, но при этом счастливы! Имеют трудности, жизнь не без этого, но ищут хорошее, а не плохое в каждом промелькнувшем мгновении.  Свету же все раздражает! Практически всем, исходящим от меня недовольна.

   За последние два года, когда с деньгами было напряженно, она меня измучила своим нытьем, о том, какая она разнесчастная, что не может себе позволить того или этого. Просил её – потерпи, объяснял, что это временно. Нет, дай ей сейчас и все. Да что говорить.

    Вот, например, утром, когда просыпается человек, он ощущает бодрость, обновление сил, желание жить и радоваться. Так она и здесь только откроет глаза, осмотрится, и – уже чем-то недовольна. Отчего? Спросить нет желания. Хочется скорее убежать подальше, чтобы не видеть безрадостный её взгляд. За эти годы каждое малейшее движение мышц лица, либо поворот головы, либо манера двигаться, одеваться, прищуривать глаза – все это изучено им от и до.  С полутона Виктор чувствовал ее настроение, а значит и знал, что произойдёт дальше. Так надоело быть зависимым всего лишь от настроения жены.

 

   Не далее, как вчера, утром собирал сына в детский сад (а отводил его по утрам всегда Виктор, так было удобнее обоим: Света уходила пораньше на службу, зато раньше  и возвращалась, забирая сына из сада) и дал ему надеть летнюю куртку-ветровку.

- Одень ему серую, - командно говорит Света. А серая – утепленная флисом курточка из водоотталкивающей ткани, по сути, для поздней осени. Все происходит утром, на термометре за окном восемнадцать градусов тепла, значит, днём прогреется до двадцати или более.

- В серой ему будет жарко. Чего ребенка парить? Пусть идет в той, которую уже одел.

- Вот так у нас всегда, - повышая тон, гневно заговорила Света. – Учишь ребенка пререкаться, переговариваться, спорить, а потом спрашиваешь – почему он непослушный? – Она завелась с пол-оборота.   

- Послушай, я не пререкаюсь, а всего лишь хочу, чтобы ему не было жарко. Это и не спор, просто мы ведь как-то должны находить единое решение. Почему обязательно делать, как ты сказала? Разве ты – конечная инстанция?

- Вот-вот, учи ребенка, как мать не слушать. Эгоист.

   Виктор расстроился. От несправедливости, оттого, что весь разговор происходил при сыне, от нежелания Светы искать компромиссы, да и просто от ее повседневной какой-то недоброты, что ли.

 

   От своих раздумий он очнулся на перекрестке. Овощная палатка неподалеку, решетчатый каркас с крышей, была доверху заполнена полосатыми арбузами. Бледными пятнами в полумраке среди темно-зеленых полосатиков выделялись дыни.

   Виктор смотрел на арбузы, на дыни и ему вспомнился родной город, яркое радостное солнце, овощной базар, хитро прищуренные глаза узбеков, запах спелых узбекских дынь, такой сладкий и домашний. Ему так захотелось отведать дыньки, что он непроизвольно подошел к палатке. Тут же из машины, припаркованной неподалеку, выбежал худощавый азербайджанец и встал рядом.

- Что желает? Дынька, да? Ай, хароший дыня, йузбекский, сладкий. Мёд, а не дыня, – залопотал он, прицокивая языком.

    Виктор начал перебирать подаваемые ему продавцом дыни.

- Ай, хароший. Маладец! Хароший выбрал.

Виктор пока еще и не выбрал, только смотрел, пытался выискать получше, уж он то – человек с юга знал, какая должна быть дыня. Цветом не жёлтой, а бледно-кремовой, по твердости – умеренно твердой, но не мягкой, то есть переспевшей, запах от нее должен исходить тонкий, сладковатый. А этот торопыга подсовывал ему как раз переспевший плод. Нехорошо. По привычке хочет избавиться от лежалого товара!

- Вкусная будет, - уговаривал хозяин.

   Виктор молчал, проверяя дыни пальцами на твердость. Тогда продавец добавил: - Нэ верышь? Да-а? – зацокал языком, закачал головой. Виктор почти уже выбрал и собрался положить на весы ту, что понравилась ему больше других, как в это время продавец, вдруг обиделся на него.

- Ухады. Ты нэ пакупатэль. Я тэбе нэ пра-адам. Ухады а-атсуда.

   Такой пассаж неожиданно вывел Смирнова из оцепенения.

- Что-о? – гнусавя, как уголовник, угрожающе произнёс он. Опять вспомнилась армия, разборки, переходящие в драки. - Чего тебе надо? – напирал он, - чего тебе не нравится?

- Ты нэ пакупатэль.  Ухады а-атсуда, - твердил азербайджанец. Видно тяжело ему давался русский язык, да и как оказалось, не был он готов к отпору.

- Уматывай в свой Азербайджан и там говори: кому что покупать. Понял?

   Азербайджанец засопел, набычился, но в драку не полез, а Виктор срывал на нем свою тяжесть.

- Дыни он будет учить меня выбирать. Да у вас в Азербайджане и дыни-то не растут такие. Смотри, это Чарджоуская. Ты и не знаешь об этом. Иди, поучись с людьми разговаривать, продавец-недоучка.

   Он положил дыню и пошел в сторону автобусной остановки. Внутри было полное опустошение.

   Зачем? Зачем встрял в этот никчемный разговор? Зачем недобрым на недоброе ответил? Вот она – гордыня, глубоко спрятанная до времени в его душе. Вылезла. Дает о себе знать! Своего требует! Не преодолел он ее все-таки.

 

   Навстречу шла женщина, выгуливавшая громадного ротвейлера. Она отпустила его с поводка, и пес  бежал по тротуару, обнюхивая кусты и низкий металлический забор.

   Да что же это такое? – подумал Виктор. Последнее время его стали пугать большие псы, прогуливающиеся невдалеке без привязи. Ротвейлер – такая опасная собака! Она в момент ярости становится совершенно неуправляемой, да ещё такая мощная.  А если укусит? Сорок уколов в живот против бешенства! Непредсказуемая порода, о чем хозяева думают?

- Немедленно возьмите собаку на поводок! – крикнул он женщине, заранее остановившись.

- Не бойтесь, он не укусит.

- Возьмите собаку на поводок!

- Да он же вас не трогает!

- Вы, что, не понимаете? Поздно будет, когда укусит. Вы нарушаете закон, нельзя собаку выгуливать без поводка или намордника!

- Лорд! Лорд, ко мне. Ко мне! Ко мне, кому говорю! – Лорд даже ухом не повёл, продолжая заниматься своими делами. Женщина подбежала к нему и пристегнула пса к поводку. Она скривилась, глядя на Виктора.  – Тоже мне, мужик!

- Слушайте, тетя, вы нарушаете правила, да еще и недовольны! Эта псина вас даже и не слушает! – гневно сказал Смирнов.

- Да иди ты!  Понаехали тут! – кинула ему удаляющаяся женщина.

- Ты на себя посмотри! Выучи законы. Или выгуливай пса на собачьей площадке, – крикнул ей вслед Виктор.

- Ну, наглые! – продолжал сам себе говорить он. – Это же надо!

 

- Господи, да что же это я? Да что это со мной? – страшная тяжесть заполнила душу, сменив опустошение.

   Тяжесть не от обид, как ранее, а от осознания того, что он позабыл Друга, обидел Его своим «гавканьем» с продавцом и с собачницей, а еще ранее с женой.  Где же его кротость? Где терпение и христианская радость оттого, что страдаешь за Христа? Страдаешь морально, душевно, принимая на себя незаслуженные удары. А если они заслуженные, то, какое это страдание?

   Все плохое нагромоздилось друг на друга, превратившись в огромный, тяжелый, грязный комок в сердце Смирнова. Он впал в какую-то прострацию, пытался собраться с мыслями, но это ему никак не удавалось.

  Может быть надо покаяться? Попросить прощения у Христа за соделанное? – мелькнула мысль. – За что? За то, что жена крыла меня последними словами? За того продавца, который поступил со мной невежливо? За бестолковую, думающую только о себе собачницу? Я, может, виноват, слегка перед ними, но извиняться ... не буду. Потом посмотрим. Сейчас, что-то не до этого.

 

   Так рассуждая, он добрел до автобусной остановки, возле станции метро. Здесь, несмотря на поздний час, было довольно людно, а точнее сказать суетно. Бакалейные киоски торговали снедью. Несколько человек стояло в очереди. Запах жареных кур, смешавшийся с запахом печёного слоеного теста, плывшим из соседней лавочки, был неприятен и отбивал аппетит. Хотя есть Смирнову совсем не хотелось.

   Несколько человек стояло: ждали автобус. Неподалеку стояло маршрутное такси с открытой дверью. Людей перед маршруткой не было.

- Поехать прокатиться, что ли? Может, развеюсь?  Или не стоит?  Вернуться домой? Попить горячего чаю и лечь спать. – Виктору снова вспомнилось - ...скотина, мразь, быдло...- слова зазвенели в ушах – нет, только не домой.  Хоть куда, но не к ней, сейчас, не к ней.

   Он поспешно направился к маршрутке, если уж ехать куда-либо, то хотя бы сидя.

- А может никуда не ехать?  Дома-то всё-таки ждут? А?                 

   Виктор помедлил еще мгновение.

- Ну, вы там едете или нет? – крикнул водитель, повернувшись к нему.

- Еду, - тускло ответил Смирнов, отдал десятку водителю, войдя в салон, и захлопнул за собой дверь.

 

 

  Двигатель заурчал, водитель не дождавшись пока Смирнов займет место, повел машину вперед. Кроме Виктора в маршрутке находилось ещё трое пассажиров. Два парня, явно уголовного вида, похожие на только что освободившихся из колонии рецидивистов, с бегающими глазками, оценивающими всех на степень опасности; да женщина с пропитым лицом и неровной ярко красной помадой на губах.

   Водитель явно нервничал. Блатная песня, звучащая из колонок, ведала о воровской романтике и нелегкой судьбе вора. Не нравились Виктору такие водители, дергали машину, не любили. Насиловали. А ведь с машиной надо нежно обращаться.

  Что он без конца разгоняется и тормозит, разгоняется и тормозит? Всех денег все равно не заработать, - думал Виктор.

   Смирнов сел к окну и уставился в темноту, разглядывая яркие огни проезжающих встречных автомобилей.  Машина юрко ныряла между другими, спешащими куда-то авто. Дорога лежала через мост над железнодорожными путями. Ряды фонарей освещали дорогу, изгибались, повторяя силуэт дороги: вверх-вниз, влево-вправо. Бесконечная гирлянда.

 

   Дворники на лобовом стекле задергались в судорогах, смахивая капли начавшегося дождя.   Виктору, вдруг так захотелось выйти из машины и вернуться домой, к своему сыну – доброму, весёлому малышу...

- Эй, - крикнул он водителю, - останови, я выйду.

- Да ты чё? Думай раньше! Мы же на мосту, - слегка повернув голову, недовольно ответил водитель. Он продолжал ловчить, перестраиваясь из ряда в ряд, куда-то торопясь.

   У Виктора сильно защемило внутри, где-то в области сердца. А может и не сердца. Он не думал, где. Просто вдруг стало так неспокойно на душе, как ещё ни разу в жизни не было. Так сильно захотелось вернуться домой... Домой...

 

   Неожиданно водитель чертыхнулся и резко повернул руль машины вправо, уворачиваясь от встречного автомобиля. Всех пассажиров дернуло, женщина вскрикнула от испуга. Виктор понял, что их автомобиль, наскочив на бордюрный камень, подпрыгнул вверх, словно на трамплине.

    Он увидел расширенные от ужаса глаза водителя в зеркале заднего вида, его резкие движения руками, крутящими непослушный руль, то, как посыпались монеты и купюры из водительского бардачка. Его вдавило, затем швырнуло на пол, он ударился головой об соседнее кресло, но не почувствовал боли, просто зафиксировал удар. Вот перед головой мелькнули потрепанные женские ботинки. Перед лицом пролетела чья-то кепка.

    Маршрутка, пробив перила моста, взмыла по инерции вверх и тут же стремительно с высоты четвертого этажа полетела вниз, на рельсы.

Аквапланер. Плохая сцепка резины с дорогой, - подумал Виктор, - падаем с моста... Высоко... Домой не успею...

   Вдруг, он увидел себя маленьким мальчиком. Мать гладит его по голове и говорит что-то ласковое; вот отец везет его на своем лесовозе, сажает Виктора за руль, дает ему покрутить баранку; вот Виктор катится с горы на лыжах, падает в сугроб, задыхается от снега, плачет; затем он увидел себя постарше; вся его жизнь замелькала стремительными картинками. Всю свою жизнь пережил он заново за какие-то три-четыре секунды, пока автобус падал с моста. Увидел столько хорошего и плохого, все свои дела и поступки. Все уместилось в эти секунды. Время как будто растянулось и замерло, а сознание продолжало работать, как  раньше.

    И снова он очутился в этом мгновении. Всё. Закончилась остановка времени. Увидел, как водитель, пробив головой стекло, вылетел из салона вместе с осколками. Увидел оторвавшийся каблук на его ботинке, затем приближающееся железнодорожное полотно и светлый щебень на одном из путей.

  Какой свежий воздух, - подумал он, - как хорошо на улице. Может, еще успею домой?

- Папа, возвращайся скорее, - явственно услышал он голос сына. Увидел его красивые, обрамлённые пушистыми ресницами, глаза.

  И вдруг движение стихло. Что-то закончилось.

 

 

   Наступила короткая пауза.

- Ничего себе!! - услышал он, это два парня рядом с ним ругали водителя. - Ты, что ездить не умеешь?

- Ой-ёй-ёй! А я как испугалась! – запричитала женщина.

   Виктор оглянулся вокруг.

   Сплюснутая от удара машина лежала под мостом на рельсах вверх дном. Передние колеса продолжали вращаться, издавая монотонный противный скрип.  Из разбитого двигателя на шпалы вытекала черная густая жидкость – моторное масло.  Из-под машины торчали ноги водителя, хотя сам он находился рядом с Виктором, в стороне от места аварии, вместе с остальными пассажирами. На мосту уже останавливались автомобили, из них выбегали люди и указывали пальцами на искореженную маршрутку.

   Виктор каким-то особым зрением видел в маршрутке тела всех тех, кто в ней только что сидел. Все лежали в неестественных позах, изломанные и окровавленные. Тело водителя находилось вне салона, наполовину придавленное кузовом автомобиля. С ноги Виктора слетел ботинок. Сам он тоже лежал, скрючившись в сплюснутом автобусе.

- Надо поискать ботинок, а то потеряю, - мелькнула совершенно нелепая мысль, и в этот момент  громко зазвучала музыка.

    Даже и не музыка это была, а какой-то сильный звук трубы, или звук органа. Мощно, протяжно,  так, как еще никогда он не слышал, схватив несколько нот, раздавался  стройный аккорд. Как будто сами небеса низвергали звук. Он лился ниоткуда и отовсюду. Это была неземная музыка. В ней была завершенность и великолепие. Она рождала страх и ощущение могущества, полноты звучания и величественности.

   На темном небе появилась заря. Невероятно яркий, но не ослепляющий глаза свет брызнул откуда-то издалека. Просветлело.

    Пространство рядом с Виктором странно исказилось, образовав некую трубу, ведущую наверх, в небо. Широкая, просторная, конусообразная с расширяющимся в конце раструбом, наподобие туннеля, ведущего вдаль. Только в отличие от туннелей, в конце её хорошо была видна земля, перерезанная змейкой реки, луга, леса, чистое синее небо. На лугах паслись коровы и овцы. Трава была сочной и ярко-зеленой. Все находилось далеко, но в то же время, как бы и не очень. Виктор смотрел вверх, а видел ту землю, словно сверху, с высоты птичьего полета. Четко просматривались детали.

- Как хорошо там! – подумал Смирнов. Его уже не интересовало, что происходит вокруг. Та земля, в конце раскрытого туннеля, неожиданно взволновала его. Он почувствовал, что это – его Родина, земля, предназначенная ему навеки ещё даже до того, как он появился на свет. Наследство в вечности. Только теперь до него стало доходить, что он видит вечность, ту, которую ожидал получить от Друга.

  Вдруг музыка перестала звучать.

 

- Попрошу всех ко мне! – раздался строгий мужской голос.

   Виктор увидел того, кто это сказал. Сказал, неизреченно, просто подумал, а слова его прозвучали, как произнесенные вслух.

Наверное, старший здесь. Что-то типа распорядителя, - подумал Виктор.

   Первым подошел  недоуменный водитель. В это же мгновение весь он сделался прозрачным. Его внутренность, как большой сосуд просветилось сквозь оболочку тела. Оно было заполнено какой-то мерзостью, черной спрессовавшейся грязью, источавшей зловоние.   

   Служитель лишь повернул голову направо, и водителя стало уносить во мрак, соседствовавший рядом с раскрытой трубой. Из-за ярких красок, исходящих из трубы, вход во мрак оказался никем не замеченным. Водитель лишь замахал руками, только сейчас осознав, куда его уносит и, протестуя против этого. Но все произошло в одно мгновение. Раз…и нет его.

   Следующими стояли два парня. Они вместе подошли к тому, кто здесь руководил, и … с ужасом глядели друг на друга: их тела тоже прояснились и оказались еще более грязными и зловонными, чем у водителя маршрутки. Кивок головы и они исчезают в зияющей черноте мрака.

   Затем настала очередь женщины. Она суетливо крутила головой, как бы ища поддержки. Казалось, она осознаёт, что её ожидает. Она стояла на месте, но её неумолимо притягивало странным образом к тому, кто был рядом. И снова, как и в предыдущих случаях, её тело стало прозрачным, и открылась вся внутренность, все её содержимое… И её содержимое источало зловоние, было сплошным темным пятном. Женщина с ужасом разглядывала себя. Не открывая рта она кричала: « Не хочу... Нет! Нет!» и протягивала руки к незнакомцу, распоряжавшемуся здесь. Глаза ее расширились, страх исказил лицо, обозначив гримасу ужаса. Но и её неведомая сила стала уносить в чёрную дыру.

   Виктор смотрел на мужчину и приближался к нему. Он понял, что настал его черед.

Надежда на то, что его отправят не в черноту, а туда, выше, на землю приятную для глаза даже издалека, туда, где зеленели травы и листья деревьев, где синело небо и мирно паслись стада на лугах, надежда не покидала его, но почему-то полной уверенности не было. Вместе с надеждой присутствовал страх.

- Вот и я, - мысленно произнёс он распорядителю.

   Тот внимательно посмотрел в глаза Виктора и так же, не открывая рта, обратился к Смирнову.

- Ты всё понимаешь, потому что однажды принял предупреждение. – И перед глазами Смирнова в одно мгновение прокрутился, как фильм, отрывок его жизни: с момента, как он услышал спасительную весть и до крещения. Он увидел, как в момент крещения и дачи обещания служить Господу доброй совестью, его внутренность стала девственно чистой, вся грязь и мерзость, бывшая в ней была удалена.

– И вот взгляни на себя, что ты имеешь теперь.

  Тело Виктора стало прозрачным. Все оно было, конечно же, и не тело уже, а, наверное, та самая душа, о которой столько говорилось. Что же предстало перед ним?

    Он хорошо помнил ту чистоту души, после крещения, показанную ему ранее. Вся грязь, которая накопилась в ней « стараниями» самого Смирнова за всю жизнь, была принята Христом безвозмездно, лишь потому, что Виктор обещал Ему отныне стать добрым, честным и сострадательным человеком. Друг принял на себя все ошибки, промахи, все зло, соделанное Смирновым, и очистил его душу.

   И вот Виктор увидел, что же теперь наполняло её. Увидел себя самого изнутри. Не был он прозрачен и чист, как ранее. Посерел. Некая мутноватая жижа.

   Откуда эта грязь? – подумалось ему.

   Словно вслух сказал. Так громко зазвучал вопрос, зазвенел во все небо! И в ответ увидел он перед глазами продолжение того «фильма», свою жизнь после крещения. Все хорошее и

плохое. Плохое, попадало в душу и чернило её грязью, пусть понемногу, по чуть-чуть, но все же…

   И как жирный кусок грязи – последний, сегодняшний день. Ссора со Светой со всей раздражительностью, несдержанностью и недобрым желанием, хамство и грубость по отношению к продавцу и собачнице, нетерпение, переходящее в агрессию. А «Бог есть любовь...», «Любовь все прощает, долготерпит, не держит зла...»

   Он смотрел туда, где вдали и вблизи одновременно, манила жизнью притом жизнью с избытком земля вечная, обещанная ему в наследие Другом. Там трубы крошечных домиков курились дымком.

 

- Вход только чистым... А ты нечист, - сказали ему, и … потянуло, повлекло его в страшную пугающую черноту. В вечную бездну. Навсегда. И нет уже возможности изменить хоть что- нибудь.

- Господи, Господи, неужели это со мной? Спаси, Господи, помилуй!!!

   Последнее, что он услышал, был громовой голос: «Отойдите от меня, делающие беззаконие… » 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ....