В далеком 1941-м, город Могилев ⁣⁣23 дня держал оборону.

 Быть может, и сегодня о подвиге защитников Могилева в исторической литературе было бы написано одной строкой, если бы в июле 41-го года на передовой не побывал военный корреспондент Константин Симонов. В очерке "Горячий день" он рассказал о героях сражения, за один день подбивших 39 немецких танков. С тех пор Могилев прочно вошел в судьбу Константина Михайловича.

Из интервью его сына Алексея Симонова:

О том, насколько важным для отца был этот город, - рассказывает он, - говорит его последнее желание: чтобы прах был развеян над Буйничским полем: там, где он побывал в 1941-м. К слову, философской идеей развеять прах над морем, чтобы память о них оставалась только духовной, грешили многие. А вот из тех, кто завещал развеять прах над конкретным местом, с которым была связана вся жизнь, кроме отца, никого и не знаю. Причем он не хотел, чтобы потом память о нем на этом поле была увековечена каким-то монументом. Ему было достаточно внутреннего ощущения, что его прах уйдет в дорогую для него землю, на которой ему было страшнее всего. И на которой он был счастлив. Можно только представить себе чувства человека, выходившего из окружения. Когда он бежит от немцев и видит, что рядом бегут все остальные. Когда удручает некомпетентность руководства, неготовность войск оказать отпор врагу и невозможность для него, военного журналиста, попасть куда надо и узнать, как обстоят дела на соседних участках фронта. 

И на фоне всего этого - кутеповский полк, подбитые немецкие бронемашины перед фронтом. И сам Кутепов, который говорит: "Отступать мы не собираемся - нам незачем отступать". Думаю, на этом поле отец впервые обрел надежду на победу. Если учесть, что то был всего лишь июль 1941-го. Такое дорогого стоит и долго помнится. 

Когда отец работал над романом "Живые и мертвые", он очень точно описал это поле, настолько каждая деталь в память врезалась. Любопытная мысль сейчас пришла в голову. Сначала Могилев и Буйничское поле были географией, затем с помощью отца стали литературой, а сейчас превратились в историю... 

- Слышал, что ваш отец долго боролся за присвоение Могилеву звания "город-герой"... 

- От отца исходило очень много инициатив, связанных с историей войны. Инициативы эти были полезны, справедливы и... не приняты. Например, он очень много боролся за то, чтобы создать архив воспоминаний участников Великой Отечественной. Не получилось. Парадоксальная штука: когда надо было добиться чего-то от конкретного военного, можно было рассчитывать на помощь отца. Понятно, один человек войны знать не может - у каждого она своя. Но грамотно задать вопрос отец мог. А в конечном итоге стал такой военной "энциклопедией", равной которой не было. И, надо сказать, в этой "энциклопедии" слово "Могилев" написано большими буквами и занимает почетное место. 
То, что отец ратовал за присвоение Могилеву звания "город-герой", я слышал не раз. Всех нюансов не знаю. Но не удивлюсь, когда найдется человек, в свое время написавший резолюцию: "Почему бы Симонову не радеть за присвоение городу почетного звания, если Могилев стал местом действия героев романа "Живые и мертвые"? Очевидно, писатель таким образом хочет придать большее значение своему литературному произведению". Могло такое быть? Запросто. Тем более тогда такие вопросы решались на номенклатурном уровне. Могли посчитать, что Беларуси достаточно города-героя Минска и Брестской крепости. А Могилев-уже лишнее. Такая система рассуждений торговая, бессмысленная. Но она была. 
Одновременно сегодняшняя попытка восстановить справедливость вызывает у меня двойственное чувство. С одной стороны, считаю, делать это уже поздно. Сколько можно строить идеологию на победе в войне 60-летней давности? Надо создать в жизни что-то хорошее, чтобы привить людям патриотизм. С другой стороны, просьба о присвоении Могилеву почетного звания вызывает у меня и симпатию, и сочувствие. 

- Скажите, правда, что исполнение последней воли вашего отца - развеять прах на Буйничском поле - проходило чуть ли не в глубокой тайне? 

- Это так. Когда отец умер, никто не поинтересовался, что он сам завещал. Писатель входил в партийную номенклатуру - значит, ему по рангу было положено Новодевичье кладбище. В некрологе были ритуальные слова: "О дне похорон на Новодевичьем кладбище будет сообщено особо". Между тем все мы знали об отцовском завещании. И понимали, что если попытаемся сделать это публично, то нам могут не дать выполнить отцовскую волю. Поэтому никого ни о чем не извещая, мы - супруга отца, Лариса Алексеевна Жадова, три его дочери, муж одной из них Василий, последний литературный секретарь писателя Марк Александрович Келлерман, его многолетний секретарь Нина Павловна Гордон и я - 2 сентября 1979 года сели на две машины и отправились в Белоруссию. Под предлогом того, что хотим проехать до Могилева - по местам отцовской войны. Но была проблема: никого в свои планы мы посвящать не хотели. Сами же не знали, где находится Буйничское поле. Поэтому надо было найти кого-нибудь из провожатых. 

Мы приехали в Кричев - полагали, что директор тамошнего музея сможет показать место. Но оказалось, он нам не помощник: где расположено поле, он знал не очень хорошо. Зато у него был телефон Николая Тихонова - тогдашнего могилевского военкома, сопровождавшего отца в поездках по Могилевщине. Мы позвонили Николаю Александровичу и попросили отвезти нас на Буйничское поле. 

На место мы приехали уже вечером. Небо на западе, за железной дорогой, полыхало багровым закатом, будто там еще стояло зарево войны. Над нами же оно было абсолютно чистое. Из багажника мы достали урну. И я начал рассыпать прах. Ощущение, надо сказать, испытывал странное. И вряд ли сумею выразить его словами. Это странное чувство, очевидно, испытали и мои родственники. А еще чувство удовлетворения от того, что, как отец сказал, так мы и сделали, вытесняло всякую мысль о возможных последствиях. Наши же спутники, когда я начал развеивать прах, испытали настоящий шок. Быть может, и страх. Пока мы выпивали поминальную рюмку, Тихонов смотался до ближайшего телефона и позвонил в обком КПБ - рассказал о происшедшем. Он сам позже в этом признался. Но это не помешало нашей дружбе. 

Позже выяснилось, что из Могилева доложили о нашем поступке в Минск, оттуда снеслись с Москвой. И когда мы приехали в Белокаменную, меня и Ларису Алексеевну вызвали на беседу к Михаилу Васильевичу Зимянину, отвечавшему тогда за идеологию. Факт уже не оспаривался. Только спросили, исходя из чего мы так поступили. Ответили, что исходя из завещания. Некролог нам ведь никто не показывал, и нашего мнения никто не спрашивал. В конце беседы Зимянин спросил, какие есть у нас просьбы. Их было немного - увековечить память отца мемориальной доской и назвать его именем улицу. Машин, квартир никто не просил. А потом произошла смешная штука. В течение года никто не мог напечатать информацию о том, где и каким образом развеян прах писателя. Поэтому долгое время ходили легенды. Звонили люди и спрашивали, где на Новодевичьем кладбище можно найти могилу Симонова. Когда слышали, что ее там нет, удивлялись: мол, "в некрологе ведь было написано о похоронах на Новодевичьем". 

Так родилась сказка, будто прах отца развеян над Буйничским полем, а сердце его похоронено на Новодевичьем кладбище. Это абсолютная неправда. 

-----------------------------------------



Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года.

Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы.

А к мертвым - выправив билет,
Все едет кто-нибудь из близких,
И время добавляет в списки
Еще кого-то, кого нет...
И ставит,
ставит
обелиски.