Герман Плисецкий родился и вырос в Москве, на Чистых прудах, окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру Ленинградского института театра, музыки и кино. С 1965 года и до самой смерти жил в подмосковных Химках. «Стихи я начал писать рано, лет в шесть, то есть в 1937-м. Вижу в этом нечто символическое: расстрел не расстрел, но пожизненное заключение», — рассказывал он в своей последней публикации.

Стихи Плисецкого не печатали в СССР четверть века. Его стихотворение «Памяти Пастернака» (1960) и поэма «Труба» (1965), ходившие среди других его стихов в самиздате и напечатанные на Западе, навлекли на автора гнев властей и полный запрет на публикации.

Поэма «Труба» посвящена памяти тысяч людей, искалеченных и погибших в страшной давке во время похорон Сталина (Плисецкий попал в эту давку вместе с Евгением Евтушенко, который впоследствии назвал «Трубу» гениальным стихотворением и включил ее в свою антологию русской поэзии «Строфы века»). Автор читал поэму в кругу друзей и знакомых, потом она просочилась на Запад, была опубликована в «Гранях», прозвучала по «вражьим голосам»... В октябре 74-го поэт был допрошен в КГБ («Знаете ли вы, что ваша «Труба» используется нашими недругами за рубежом?»), в декабре — избит неизвестными «дружинниками»... Какой-то тип подошел к его жене в подъезде и прошипел: «Уезжайте отсюда — вам здесь не жить!» После письма в Союз писателей и беседы с секретарем «по оргвопросам» его на время оставили в покое. Но позже, когда стихи Плисецкого появились в парижском «Континенте» и других крамольных изданиях, его снова допрашивали в КГБ.

В 1977 году поэт составил — «от нечего делать», как он невесело шутил — сборник своих избранных стихов и назвал его «Мемориал». На машинописном экземпляре, подаренном одному из друзей, Плисецкий сделал надпись: «Без надежды подарить эту книгу напечатанной». Однажды в квартире Александра Горелика у Никитских ворот был устроен поэтический вечер, и весь сборник «Мемориал» в исполнении Германа Плисецкого удалось записать на магнитофонную ленту. Уникальная запись более чем тридцатилетней давности впервые воспроизводится на этом диске.

В середине 80-х годов поэт взялся за грандиозный труд — стихотворное переложение библейской «Книги Экклезиаста». На это он получил благословение у своего духовного наставника отца Александра Меня, с предисловием которого отдельные главы были потом опубликованы в «Литературной газете» (1990). Несколько раньше, усилиями журналиста Ильи Мильштейна, в больничной палате была сделана аудиозапись переложения глав из «Экклезиаста» в исполнении Германа Плисецкого. Эта единственная в своем роде запись также воспроизводится здесь впервые.

Лишь в перестройку, в конце 80-х годов в советской печати появилось несколько журнальных подборок стихов Германа Плисецкого, а в 1990-м в библиотеке «Огонёк» вышел 30-страничный сборник. Куда более полновесные сборники, составленные его сыном Дмитрием Плисецким, были изданы уже после кончины поэта: «От Омара Хайама до Экклезиаста» (2001) и «Приснился мне город» (2006).

                      Евгений Евтушенко: «Герман Плисецкий больше известен как блестящий переводчик Омара Хайама. Между тем он всегда был замечательно талантливым поэтом, но писал стихи редко и еще реже их печатал. Именно его я встретил памятной ночью во время похорон Сталина на Трубной площади 6 марта 1953 года в апокалиптической давке. Об этом дне он написал свой шедевр «Труба». Другой шедевр Плисецкого — «Памяти Джона Кеннеди». Только в период гласности эти стихи попали в советскую прессу».

                  Фазиль Искандер: «Когда мы познакомились с поэтом Германом Плисецким, он уже был самостоятельным художником с крепнущим голосом, набирающим силу. Мне нравились его стихи как таковые, но кроме того, мне нравилось в нем, что он как личность не поддавался влиянию очень популярных тогда поэтов. Он всегда шел своим путем... Думаю, что для любителей поэзии, именно поэзии, а не жалких политических намеков, стихотворения Германа Плисецкого будут настоящим подарком».

               Евгений Рейн: «Часы и минуты, проведенные с Германом Плисецким, были для меня драгоценнейшими. Я всегда чувствовал его уникальность, одаренность, его драматичность и одновременно веселость, его образованность, и всё это скреплялось судьбой поэта. Он был поэтом в самом чистом, подлинном виде. Те часы  я вспоминаю как наиболее важные, значительные потому, что благодаря ему, благодаря его уникальной натуре открывалась какая-то другая, оборотная сторона времени... И вот Германа нет — и что осталось? Как сказал поэт: «Всего прочнее на земле печаль / и долговечней царственное слово...»

                Юз Алешковский:  «У Германа Плисецкого никогда не было иллюзий относительно возможной реакции властей на благородство голоса его свободной музы. Он брезговал теоретизировать насчет свободы творчества. Он просто соответствовал тому, что Пушкин именовал послушанием «веленью Божию», и в меру сил поэтически выражал истины времени, радостей и трагических сложностей народной жизни и личного существования. Он был истинным поэтом не потому, что писал, сочинял, бредил замечательными, подчас гениальными стихами, а потому, что он был поэтом по судьбе и состоянию души. Сегодня его живое наследие на благодарном слуху Человека и Времени».

        Андрей Немзер: «Как строго ни оценивай наследие Плисецкого, без стихотворения «Памяти Пастернака», гениальной поэмы «Труба» и переводов из Омара Хайама русскую поэзию ХХ века представить себе невозможно... Кто из ценителей русской музы — задолго до дозволенных публикаций — не знал чеканных строк: Поэты, побочные дети России! / Вас с черного хода всегда выносили? И кто знал их автора? Стихотворение «Памяти Пастернака» приписывалось то Слуцкому, то Евтушенко, то Коржавину, то Бродскому, то вообще полагалось неведомо чьим. Стать частью фольклора — высшее счастье поэта. И одновременно — жгучая боль. Участь «общего друга» весела и приятна, но не в силах отменить знания о собственном одиночестве... У Плисецкого очень много горьких стихов. Но язык не повернется назвать его «певцом отчаяния». (И совсем не только потому, что был он блестящим острословом, умеющим и застольную забаву претворить в поэтическое чудо.) По «словам» иногда вроде бы так получается, а по «мелодии» — нет. Стать другая. В каждой строке слышен поэт. Властный, свободный, красивый — знающий свое назначение. И стремящийся его исполнить даже на последней черте».

Омар Хайям

Управляется мир Четырьмя и Семью.
Раб магических чисел - смиряюсь и пью.
Всё равно семь планет и четыре стихии
В грош не ставят свободную волю мою!

* * *

Недостойно - стремиться к тарелке любой,
Словно жадная муха, рискуя собой.
Лучше пусть у Хайяма ни крошки не будет,
Чем подлец его будет кормить на убой!

* * *

Я вчера наблюдал, как вращается круг,
Как спокойно, не помня чинов и заслуг,
Лепит чаши гончар из голов и из рук,
Из великих царей и последних пьянчуг.

* * *

Я кувшин, что есть силы, об камень хватил.
В этот вечер я лишнего, видно, хватил.
"О несчастный! - кувшин возопил. - И с тобою
Точно так же поступят, как ты поступил!"

* * *

Ухожу, ибо в этой обители бед
Ничего постоянного, прочного нет.
Пусть смеется лишь тот уходящему вслед,
Кто прожить собирается тысячу лет.

* * *

Мой совет: будь хмельным и влюбленным всегда,
Быть сановным и важным - не стоит труда.
Не нужны всемогущему Господу Богу
Ни усы твои, друг, ни моя борода!

* * *

В сад тенистый,  с тобой удалившись вдвоем,
Мы вина в пиалу, помолившись, нальем.
Сколько любящих, Боже, в безумье своем
Превратил ты в сосуд, из которого пьем!

* * *

Долго ль будешь, мудрец, у рассудка в плену?
Век наш краток - не больше аршина в длину.
Скоро станешь ты глиняным винным кувшином.
Так что пей, привыкай постепенно к вину!

* * *

Если хочешь слабеющий дух укрепить,
Если скорбь свою хочешь в вине утопить,
Если хочешь вкусить наслаждение - помни,
Что вино неразбавленным следует пить!

* * *

Трудно замыслы Божьи постичь, старина,
Нет у этого неба ни верха, ни дна.
Сядь в укромном углу и довольствуйся малым:
Лишь бы сцена была хоть немного видна!

Рубаи в оригинале в исполнении одного из замечательных поэтов Ирана - Ахмада Шамлу.  Таким образом, хоть ненадолго окунуться и прочувствовать атмосферу того времени, в которой жил и творил замечательный ученый, поэт, философ и математик Омар Хайям.

		Прикажи себе чашу вина принести. Травы эти, что радуют взоры, Завтра будут из нашего праха расти
		Снова туча на землю роняет слезу. Трезвый, этого зрелища я не снесу. Нынче мы, на траве развалясь отдыхаем - Завтра будем лежать под травою внизу.
		Ты не верь измышленьям непьющих тихонь, Будто пьяниц в аду ожидает огонь. Если место в аду для влюблённых и пьяных - Рай окажется завтра пустым, как ладонь.

"Ты не ревнуй меня к словам"

Моя искренняя благодарность  Владимиру (roker), Надежде (verba), Валерию Аршаковичу (valeriii), за предоставленный музыкальный материал.

Читаю Ваши работы от конца (сегодняшнего дня) к началу Ваших публикаций.

"Прости меня Додик, я горькую пью, я не плачу".
"Скользят без остановок рельсы лет...
...неверя, что сошёл с ума диспетчер, следящий за движением планет".

Великолепные стихи и прочтение, Татьяна. Спасибо.
 

* Необходимо внести ВАЖНОЕ УТОЧНЕНИЕ: мелодию к песне на стихи Германа Плисецкого "Ты не ревнуй меня к словам...", которую исполняла Виктория Агаянц, написал - АЛЕКСЕЙ КОВАЛЕВ, о чем извещает и поправка на бардовском сайте - "(Ты не ревнуй меня к словам... - (Стихи Г.Плисецкого, Музыка А.Ковалева)". Приношу всем свои искренние извинения и, в первую очередь, автору музыки А. Ковалеву и исполнителю В.Агаянц... С уважением, Валерий Петросян