ГРОМОВСКАЯ  ИЗБУШКА

Избушка знакомого мне лесника хоронилась от посторонних глаз в уютной лесной низинке. Со всех сторон её обступали высокие горбатые холмы. Они были похожи на огромных мохнатых дремлющих медведей, которые охраняют покой северной тайги уже многие-многие годы. А у подножия холмов, в логу, катила прозрачные воды небольшая таёжная речушка Юган. Шумливо звеня на перекатах, она послушно огибала крепкие подошвы увалов и спешила дальше, образуя местами красивые тихие заводи с пёстрым галечным дном.

На берегу одной из таких заводей и стояла избушка. Она была ещё крепка, хотя и срублена в самом начале двадцатого века. Щедро освещённая солнцем, избушка была похожа на теремок и весело глядела из-под резных ресниц-наличников на блестящую гладь заводи.

Я полюбовался на этот живописный вид с вершины холма и стал спускаться вниз по едва заметной тропинке.

В мутно-голубом небе, каким оно обычно бывает ранней осенью, неторопливо плыли редкие пухлые облака, которые казались такими мягкими обманчивому взору.

В тёплом воздухе обилие осенних запахов тайги. В дурманящий тяжёлый аромат багульника вплетается терпкий, насыщенный запах хвои, смолы, влажный запах прелых листьев, лишайников, грибов, ягод…

Необыкновенно тихо.

Стараясь как можно меньше нарушить эту торжественную тишину, я подошёл к избушке. Сухие бревенчатые стены были слегка теплы от осеннего солнца. Дверь оказалась закрыта.

«Странно, – удивился я. – Договаривались встретиться сегодня».

И тут же заметил скрученную в маленький свиток записку, которая была втиснута в косяк двери. Вызволил её оттуда, развернул и прочитал.

«Ключ найдёшь под кадушкой. Суп и чай на печке, хлеб на столе под полотенцем. Приду в четыре часа. Хозяйничай пока без меня.

5 сентября.

И.С.».

Под кадушкой, и правда, лежал тяжёлый, слегка погнутый и местами подёрнутый ржавчиной ключ. Однако замок открылся без труда.

Обстановка в комнате была довольно скромная. Две кровати: одна – хозяина, другая – на случайного гостя. Между окнами на южную сторону стоял крепкий квадратный стол на точёных ножках, покрытый уже выцветшей клеёнчатой скатертью, а над ним на уровне глаз была укреплена белёная известью полочка с иконой Вседержителя. Слева, у боковой стены, притулился древний, обитый тонким листовым железом сундук, какие бывали раньше у зажиточных людей. По всей видимости, сундук – семейная реликвия. Над скважиной для ключа на медной полудужной пластинке была вытиснена дата: «1861 ГОДЪ».

Над сундуком висело овальное зеркало с отколотым низом, а ещё выше, под самым потолком, примостилась двухъярусная полочка с книгами. Через всю комнату по деревенски широким половицам расстелены три домотканых половика.

На кухне же, которая представляла собой небольшой закуток за печкой, было и того скромнее. Кроме маленького приземистого столика и двух табуреток, там ютился ещё видавший виды медный умывальник с мелкими зелёными пятнышками окиси, а над столиком на стене висел старый, но аккуратно подновлённый белой краской посудный шкафчик с потерянной дверкой.

Но, конечно же, «гордостью» дома была печка. Она занимала добрую пятую часть всей комнаты, свежо выбеленная заботливым хозяином. С такой печкой наверняка никакие северные морозы, никакие, даже самые свирепые, ветра не страшны.

Плита была ещё тёплая. На ней я нашёл всё то, о чём сообщал в записке лесник. Сытно наелся, и от этого стало клонить ко сну. Я разулся и прилёг подремать на сундук, который жалобно скрипнул подо мной.

…Проснулся оттого, что по дому кто-то ходил, шаркал ногами. В комнате было сумрачно, но я разглядел присевшего у зашторенного окна лесника.

Он ещё не выглядел стариком, хотя ему исполнилось уже шестьдесят лет. Звали его Илья Силыч Громов. Этакий коренастый, немного сутулый мужик, довольно подвижный и редко страдающий какой-либо хворью.

Лесник заметил, что я проснулся, и оживился.

– Хе-хе! Соня! Давненько мы с тобой не видались. Здорово! – сказал он, протягивая руку, и улыбнулся из-под густых седоватых усов.

– Здорово, Илья Силыч, – ответил я, ещё зевая.

– Давно что ль пожаловал?

– Да в двенадцать к избушке-то подошёл. Поел, ну и разморило сытого да с дороги… А суп у тебя отменный, Илья Силыч!

– Так я со временем по этой части многому научился. Хозяйка-то моя, Варя, сам ведь знаешь, семь лет, как в земле лежит, царство ей небесное…

Лесник неожиданно погрустнел:

– С тех пор вот всё сам.

– Тяжело?

– Бывало. Да я уж привык. Редко, кто ко мне забредёт, да и детки давненько не наезжали.

– У тебя что, есть дети, Илья Силыч? Ты что-то никогда раньше не рассказывал. Не обмолвился даже.

– Есть, а как же! Дочка и сын.

– Надо же! И где они?

– Сын-то у меня, Аркадий, – геолог. Ему уж тридцать четыре года. Он далеконько. На Камчатке прижился. Там и половинку свою нашёл. А дочка, Светлана, в Тюмени, в институте учится сельскохозяйственном. Ей-то всего двадцать лет.

– М-м. Так и внуки, наверное, есть?

– Е-е-есть! – смеясь, протянул Илья Силыч. – Два целых. Васютке одиннадцать нынче в мае было, а Борьке-то ещё девять. Ну и шкодники! Мать их, Надежда, когда письмо пишет, всё про них рассказывает. Иной раз до того забавно случается, а вдругорядь и взгрустнется – себя вспомню: таким же был в детстве, шебутным. Но что мне нравится, так это то, что они честные. Хитрые, но честные! И никогда друг на друга вину не свалят, вместе ответ держат. Хорошие, думаю, парни будут, надёжные.

– А ты, Илья Силыч, давно в тайге живёшь?

– Давно-о. С пятьдесят пятого года. Как женился на Варваре, так и стали с ней здесь жить. Она, как и я, – истинно лесная душа.

– Порядком уже. А избушка-то с какого времени, с какого времени тут стоит?

– Э-э-э, её мой дед ещё срубил. В 1900 году. Он по тем временам хорошо жил, зажиточно. Охотник был заядлый, у местных ханты многим премудростям промысла зверя научился. На медведя не раз ходил. Тогда-то и появилась в тайге эта избушка. Он один её строил, тайком.

Про избушку долго никто не знал. Место выгодное, в стороне от больших лесных дорог. Такое, что и не сразу приметишь, даже если поблизости где-то будешь. Да и от посёлка порядочно топать.

Батя мой и тот проведал о ней, когда из детских штанов вырос и вместе с отцом на охоту стал ходить. Кстати, наличники-то на окнах видел?

– Видел. Красивые.

– Он резал. Можно сказать, душу свою в эту работу вложил… Да и я только к восемнадцати годам узнал о существовании громовской избушки – так её теперь зовут в округе. А до той поры – удивительное дело! – хоть бы кто из родных обмолвился…

Теперь уже многие знают, но ходят ко мне всё одно редко. Так, охотник какой-нибудь, мимоходом. Меня же отшельником считают. В посёлок на Воронке нечасто наезжаю, по зимнику, за провиантом. Выпишу продуктов, тех, что не портятся долго, куплю книгу какую потолще, с людьми знакомыми поговорю да и обратно. Остальное всё тайга даёт.

Отвык я от суеты за тридцать пять лет, тишину люблю.

– Понимаю, Илья Силыч. Мне и самому тишина милее, простор наш таёжный.

– Так ты ведь один постоянный гость. Ещё время как-то находишь.

– Э-эх, я бы и на месяц, а то и на год здесь остался. Душе человеческой нынче как никогда отдых нужен. В городе каждый день душа коверкается – злых много и уставших. В деревнях наших, хоть и получше, а всё же не то.

Жалко, черствеют люди.

– Верно говоришь, – вздохнул Илья Силыч. – Раньше я охотнее в посёлок ездил, а сейчас приедешь – лица скучные, озабоченные, разговора избегают.

– Замотали селян вконец, потому и угрюмые. Ведь до чего дошло: веселятся только под хмельком, под хмельком же драки и распри. Так и живут без светлой радости в сердце, с грузом грехов на душе. И отмолить их негде. Ни церкви, ни батюшки на пятьсот вёрст.

Наступила пауза. Я поспешил сменить тему беседы.

– А избушка-то крепкая, хоть и девяносто лет служит.

– Ещё бы! – оживился лесник. – Она ведь полностью из лиственницы! А лиственница, брат, – лучшее дерево: не гниёт и не рассыхается долго. Я однажды в каком-то журнале прочитал, да и ты, наверно, про это тоже знаешь, Венеция-то итальянская практически вся на лиственничных сваях стоит. Не первый век, а ничего, держится. Так что веками громовская избушка будет в тайге стоять!

– Да уж, смышлёным мужиком был дед. Да и у тебя, Илья Силыч, руки хозяйственные.

– Это ты про суп, что ли? – довольно засмеялся лесник.

– Ну-у, почему сразу суп? Не только. Банька ведь тоже тобой рублена?

– Мной. И банька, и дровяник, и стайка для Воронка. Я их в молодости ставил, в 1965 – 1966 годах, когда ещё и Светланки в помине не было.

– Хорошее место выбрал твой дед: у реки. И кедрач рядом.

– Да, место чудесное. Вода-то, видел, какая прозрачная! Юган из лесного озерца берёт начало. Там, видать, подземный ключ есть. Я когда-то ради интереса ходил туда. Ну, брат, и далеко же! Отсюда, если пешком, то часов семь с одним привалом шагать. А то и все восемь. Места там совсем дикие, нетронутые. Красота!

– На моей родине тоже есть речка Юган. Только она раза в два уже и мельче, чем эта.

– А-а-а, этих Юганов по Северу – сотни, а может, и тысячи. Правда, не у всех судьба добрая. Наш-то Юган люди берегут, он чуть не священным считается.

– Повезло. А наш совсем загадили. Уж и в газету жаловались не раз, местный писатель даже целую книгу написал, да всё пока без толку. Жалко на речку смотреть – гибнет. А раньше такая красавица была! Теперь же по берегам стёкла, банки, железо… Какая корова ни пройдёт, редко ногу не поранит.

И снова в избушке тишина. За окном, над тёмным косогором, уже мерцали крупные звёзды. Илья Силыч зажёг керосиновую лампу.

– Не жалеют люди природу, не берегут нисколько. Всё дармоедами привыкли жить. Лишь бы им одним было хорошо и уютно, а там хоть трава не расти.

– Так уже и не растёт местами.

– Во-от.

– А всё почему? Потому что связь, родство с природой потеряли. Ведь ну сами же себя с корнями из своей надёжной обители вырвали. А там, где вырвано, сплошные раны. Земле-то, хоть и бессловесная она, что, не обидно разве?

Лесник согласно кивнул:

– Оторвался человек от природы, как на чужбине оказался. А чужбину-то никто не бережёт – не своё. Так ведь?

– Так. И дом родной потерян и забыт. Что получается?.. Живёт человек бездомным, как пёс какой. Мотает его по миру. И, главное, ведь сам оторвался, добровольно, никто не принуждал.

Надо, чтобы у каждого человека своё родное гнездо было, свой дом.

– Вот-вот. Как у меня – громовская избушка, чтобы привязанность была. Хватит по чужим краям скитаться!

Илья Силыч погрустнел лицом, замолчал и повернулся к иконе.

…Ночью мне приснилось, будто я лечу. Тайга раздвигается, как в сказке, и кажется ещё более величественной и прекрасной.

И где-то внизу, в небольшой низинке, в центре огромного лесного моря, крохотное светлое пятнышко, будто маячок – громовская избушка.