Игорь Молчанов

                            РАЙСКИЙ ХЛЕБУШЕК

    - Лето как лето, вроде бы, - рассуждал Глеб. – Солнце, голубое небо, успокаивающая зелень травы и листьев, щебет птиц. Все атрибуты этого времени года… Почему же тревожит память какая-то неопределённая сознанием необычность этого лета? Что в нём несхожего, что? Почему мысли возвращаются к этому вновь и вновь? Ах, вот, - кажется, нашёл он ответ на эту занозистую мысль. – Вот в чём его необычность: это лето похоже на подобное лето из моего детства. Из того далёкого, белеющей берестой во дворе дедовского дома поленницы. Из лета, наполненного острым смолистым ароматом сосны соседского сруба, поставленного просохнуть на малолюдной, но достаточно просторной деревенской улице. Из лета, будящего тебя спозаранку мычанием пегих крупномордых коров, которых обросший и небритый пастух с лицом сказочного Ивана-дурака, уводил в ближние луга у дремучего леса, что со всех сторон окружал село, примкнувшее одним краем к темноводной лесной речке, без устали намывающей песок на излучины.

 Странный, отчасти диковатый наряд пастуха, никак не укладывался в детском сознании с киношными пастушьими костюмами. Те пастухи все как-то молоды, чисты, опрятны. Льняные рубахи-косоворотки поверх льняных же портков, лапотки поверх онучей. А этот Иванушка-дурачок в сапогах кирзовых, да фуфайке латаной.  И дудки нет в руках, вместо неё длинный кожаный бич, хлопком разрезающий воздух: Щ-щ-щ-птс-с-с!

 – Но… пошли, пошли, - грубо, но не страшно прикрикивал пастух, подгоняя стадо. – Му-у-у, -  отвечала из стада недовольная хлопком бича самая строптивая коровёнка. – Му-у-у-у, - подхватывала другая. Бык, идущий впереди всех, поворачивал морду,  не сбавляя шага осматривая стадо: всё ли в порядке у его подопечных? Стадо проходило через всё село, увеличивая поголовье возле каждого двора, оставляло за собой зеленоватые отметины на песчаной дороге. – Но… пошли! - Щ-щ-щ-птс-с-с!!!

   Бабушка, соблюдая  установленный черед, волнительно ожидала «свой» день, когда именно она должна была собрать дневную провизию пастуху.

- Ты, того… мать, чего положила? – ворчал дед, придирчиво осматривая сборы, как бы ненароком. При этом он сводил брови, взгляд его серьёзнел, но дед, заглядывал лишь для приличия, полагая, что дело это не мужское – провизию собирать. Контроль над процессом это его занятие.

- Дак, шанежек положила с картошкой, лук, два яйца отварила, молока литр, да мясца маленько с хлебом,  - оправдывалась бабушка, суетливо заворачивая продукты в белую тряпицу. Бутыль с молоком, заткнутая обрывком газеты белела стеклянным истуканом, на затёртой клетчатой клеёнке стола.

- Ну, смотри, смотри, - не оставлял без догляда ситуацию дед.

– Ославит на всю деревню, сам знаешь, коли пожалеешь покормить-то его. Он ить Петька дурак-то, и не дурак совсем. Вон, Нюрка-то  в прошлом годе, говорят, не покормила толком его, так теперь вся деревня знает, какая она жадная и какие у ей шаньги невкусные. А на книжке-то судачат, две тыщи лежат, да дети-то переводы делают из города. Мне Матрёна сказывала, а ей дочь, та в сберкассе работает, - бабушка связала концы ткани крест-накрест, получилась удобная котомка.

- Егорова, что ли Нюрка, спрашивал дед, глядя на образа и крестясь. – Господи, Боже мой, - шептал он, кланяясь, - прости мя грешного раба твоего, - и далее, - шу-шу-шу-шу, - тихо-тихо водил губами, опуская голову с большой лобной лысиной и белесым пушком седины на затылке.

- Не-е.., - отвечала бабушка, затягивая котомку, - Ипатьева.

 Оба они и дед, и бабушка, поджары, даже сухи, ни грамма жира в теле. В селе толстых нет, здесь трудиться нужно. На государство весь день отработаешь и свободен, а далее до ночи крутись в своём хозяйстве: или со скотинкой, или в огороде, или по дому чего… Хозяйство требует рук.

   Да уж старики отработали своё на «дядю», теперь пенсионеры. Шесть детей в жизнь отправили, не шутка, теперь вот вдвоём остались. Дети наездами появляются, внуков привозят летом. Зимой редко гостят, хорошо хоть один из сыновей остался в городе, что от их села за сто пятьдесят вёрст. В крайнем случае, хоть какая помощь имеется. 

- А-а, эта балаболка, всё-то знает всегда. Сорока, - припечатывал дед, окончив молитву. – Ты завтре в Церкву-то собираешься? – Он оборвал листок с настенного календаря, висевшего на гвоздике, вбитом в старые выцветшие обои в полоску. Под обоями сосновый сруб. Старый уже, снаружи потемнел, посерел. Но стоять ещё долго будет. И деда и жены его Анны уже не будет, а сруб всё ещё не сгниёт.

- Так мы уже сговорились, на утреннем автобусе  и поедем, как всегда...  – Бабушка ездила не одна, верующие из села собирались группой каждое воскресенье рано утром, чтобы успеть на службу в ближайшую Церковь в райцентре.

- Анна, ты… это, - дед почесал лысину, - не забудь за братьев моих, убиенных за родину защитников, свечи поставь: Андрея, Владимира, Василия, - перечислил имена братьев дед.

   Бабка вскинула бровь, а ведь точно, за всю родню ставит она свечи, а братьев давно не поминали, как то забыли… Дед, по престольным праздникам сам посещал заутрени, а добираться нужно было автобусом километров сорок. Братья его, полегли под Москвой в сорок первом. Когда призвали всех четверых из Кировской области, так Петруше – младшему – двадцать восемь годков стукнуло. Он самый грамотный, ШКРМ закончил – школу рабочей молодёжи, чем всю жизнь гордился. Жил в сельской местности, но не крестьянствовал. Пошёл объездчиком в лесничество. Государство платило живые деньги, а не трудодни. И при лошади всегда. Хозяйство без лошади не полноценное, а иметь свою – в кулаки запишут и сошлют на край земли вечную мерзлоту киркой колупать.

- ХитрованЕремеич-то, - чесали языки соседи, маясь в колхозе. –  Ишь ты, они и при царской власти не бедовали. Еремей-то управляющим у волостного головы служил. Вроде и наёмный, а жили не тужили…

 В сорок первом осталась Анна с малолетним сыном, хорошо мать рядом, помогала. Не высохли с голоду, село всё же, не город. 

   Писем с фронта почти не было. «Когда имям там писать» - думала Анна. Вести доходили всё больше страшные. Фашист к концу осени до Москвы дополз. Похоронки не миновали их село. Солдатки с замиранием сердца глядели в глаза почтальону, когда тот направлялся к дому, откуда мужчины ушли на войну. Глядела и Анна, как все, молилась.

   Петруша, он в Бога-то не веровал, вот за что переживала. В комсомол, правда, не вступил, но обработали его хорошо безбожники, о Боге и не заикался.  Но при этом, жене своей Анне веровать не запрещал, лишь подтрунивал над ней, да велел иконы прятать, когда комсомольцы да партейцы по избам ходили. Отца он рано лишился, вот и некому было Веру в сердце утвердить. А времена лихие, тяжкие: безбожники правили всюду: и в городе и на селе. Отец  его Еремей не успел сына научить – отошёл совсем не старым, а мать – та детьми да работой перегружена, что с неё бабы взять? Нет спроса…

  Анна прилежно молилась, чтобы уверовал. Она не шибко разбиралась в тонкостях, кто там фарисеи-саддукеи не знала.  Читать-писать не умела, но Новый Завет (старая книга, отец отца ещё при Александре Втором приобрёл) берегла в сундуке со своим приданным. А в сердце хранила от царящего безбожия Веру в то, что Создатель всё-таки есть и это Бог. А мы – люди кругом грешные и потому не можем ничегошеньки без Его воли.

- Снились они мне сегодня. Приходили все трое. Молодые… А Васька тот и вовсе пацан. Вот, мальчонкой его увидел, - дед замолчал. – Волосы у него мокрые, улыбается. Вижу, как будто, с речки он вернулся, не обсох ещё…  Не забыла их, баба?

- Ты что это старый? Помню всех. И Васька, как живой... – Анна взглянула на мужа, что-то он переживает шибко. - Да не за тобой, не за тобой приходили. Хотят, чтоб помянули их. Так завтре же и помяну, как есть помяну всех. Имать твою и батюшку твоего Еремея, Царство им всем небесное! – Анна тоже перекрестилась.

- Ага. Так не забудь, смотри. А свечи-то возьми из дома, у меня припасены, всё дешевле станет. – Дед ещё раз перекрестился на образа, тряхнул головой и направился во двор. Свечи лежали в буфете, там, где хранился тот самый Новый Завет, теперь уже с пометками самого деда. Книгу эту, впитавшую запах столетия в плотные посеревшие страницы, он иногда брал в руки и, надев очки, читал медленно, шевеля губами, вдумываясь в прочитанное.

   Вид его сколь интересен, столь и забавен. Затёртый и застиранный до потери цвета пиджак, под ним защитная армейская рубаха, образца шестидесятых годов. Галифе, заправленное в серые некрашеные валенки, которые дед носил зимой и летом, ныла больная нога. Валенки с двойной подошвой дратвой прошитые,  а поверх чёрные блестящие галоши.  Рубашки доставались деду от зятя, что служил армейским медиком. Также и галифе суконные, тоже офицерские, шерстяные. Надо сказать, что так он ходил по дому, но если дело казалось выйти «на люди» или паче того в присутственные места, то имел он всё, что полагается для этого: и пиджак, и брюки, и рубашки светлые, и штиблеты. А ещё один пиджак с наградами надевал в особые дни, когда руководство звало на торжества для ветеранов.

Зх, война! Пехота она есть на войне что? Она есть –человеческое  мясо для страшнойбездушной военной машины. В стрелковом полку Петру сталось служить вторым номером станкового пулемёта. Подавай ленту, да заряжай, да смотри, чтоб пулемёт не заел – быстро получишь трибунал. Докажут, что вредил – расстрел перед строем, а коли вывернут, что случайно мол, то штрафной батальон.  Это в лучшем случае, если после боя живым останешься, а если убьёт, то сам и виноват – фашист не жалеет. Поэтому люби свой пулемёт, следи за боевым оружием, чтоб не заклинило, ухаживай, смазывай его маслицем, да патроны ровненько в ленту вставляй.

   Немец воевать умел, толково это делал, жалел своих солдат. Не бросал их под танки: а сперва наши позиции бомбил – под слабое ответное тявканье зениток. Соколы сталинские куда-то подевались в начале войны, вражеские самолёты всё больше  хозяйничали в небе.  Потом, после бомбёжки, артиллерия накрывала огненным шквалом  - от первых траншей и до дальних, так двигались разрывы вглубь. Следом фашист танки пускал, а там и пехота их в серых мундирах подтягивалась. И всё это под вой, пальбу, разрывы, крики, стоны…  С этого момента, кто жив, кто от страха с ума не сошёл в первом бою, кто не выскочил из траншеи с криком: « Ма-а-а-ма-а-а!!!» и не упал скошенный пулемётной очередью – стреляй, бей врага, цепляйся за жизнь, чем можешь, хоть зубами. С этого момента наши противотанковые пушки огрызаются, ан и попадают в коробочки. Вот уже некоторые и задымились. А по пехоте вражеской только из пулемёта и достанешь, и швыряет пулемёт свинец в серые мундиры: попал или не попал, не углядишь. Главное не дать им вперёд двигаться, задержать на подходе.

   Как начнёшь отбиваться – они, фашисты уже и засекают огневые точки, и пока пехота с танками далеко, немецкие миномёты плюются минами по нашим орудиям да пулемётным гнёздам. Воет мина, нарастает звук, по звуку и ориентируешься – прыгать в укрытие или продолжать стрельбу, то есть к соседям мина упадёт или к тебе. Перестанет твой пулемёт стрелять – жди расправы от своих.

   В один из боёв, когда вражеская авиация засыпала их окопы бомбами, от которых не укрыться, ни спрятаться, Петруша сокрушил свою гордыню, поняв, что жизнь и смерть в руках Творца. Взмолился он к Господу и просил только одного, живым выйти из мясорубки под названием война. – Господи, не оставлю Тебя, всю жизнь пронесу Веру в Имя Твоё, в Силу твою!! Не оставь, Иисус, не пройди мимо. Прости мягрешного, что не принял, что отрёкся от Веры отцов. Не оставь, прошу тебя и  я тебя, обещаю, не оставлю никогда, - шептал он под разрывами авиационных бомб аккурат ложившихся на первую линию обороны.

   Господь усмотрел. Однажды рядом громыхнуло так, что всё провалилось в один миг в тартарары. Не видел он, как вытаскивали его контуженного и окровавленного из окопа, не видел, как первый номер, колхозник из соседнего села, изуродованный осколками  мёртвой хваткой держал искорёженный разрывом пулемёт. Плохо помнил фронтовой санбат и хирурга, латавшего раздробленную правую ногу. Чуть не отняли, но смогли сохранить и  укоротил перебитое осколками бедро на семь сантиметров, сшили всё, что сшивалось, достали и другой металл из тела.

    Потом медицинский поезд вёз его и других бойцов через заметённые снегом безлюдные казахские степи в Ташкентский госпиталь. Год восстанавливался от ран. Вернулся домой дед с медалькой на худой солдатской шинелишке, один из всех братьев. Вернулся другим человеком, взвесившим человеческую жизнь на весах смерти и познавшим своего Творца.

  Анна долго не верила счастью: жив муж, пусть на палочку опирается, пусть хромает, главное, что рядом. Кормилец. Авось всё сладится!

- Мать, образа достань из сундука, не прячь боле, - сказал он жене, войдя в избу.

- Ох, ты … - только и произнесла жена, и засуетилась, достала иконы, протёрла тряпицей, поставив их в красный угол избы.  Петруша, встал на колени и долго истово молился Богу, отбивая поклоны. И пронёс Веру в Создателя через всю свою оставшуюся жизнь. А прожил более восьмидесяти годков по милости. И ходил потом уже без палочки, прихрамывая на укороченную ногу.

Деревенское лето, где запах жареных грибов, и топящихся дровами печек смешивается с запахом  дождя. Того благодатного июльского ливня, успевающего всего за три минуты успокоить неугомонное жужжание шмелей, напоить вволю овощи в огородах, освежить прогретый ярким солнцем воздух, загнать с улицы детвору под крыши домов. Лето с гоготом гусей, плавающих невдалеке на маленьком пруду, с блеянием белых козлят, стайкой бегающих за мамой-козой. Лето тёплое, но нежаркое, чередующее вёдро и ненастье.

- Ципа-ципа-ципа, - звала кур бабушка, раскидывая им из фартука зерно в загородке. Пёстрые разномастные курицы, кудахтая и толкаясь, хватали острыми клювами зёрна с земли. Важной персоной, переваливаясь красками местами уже облезшего оперения, качая головой в такт шагам, подходил петух, и курицы расступались, пропуская вперёд своего защитника и благодетеля. Петух чем-то походил на деда: старый, важный, серьёзный, ступает переваливаясь, зорко оглядывает хозяйство, никуда не торопится – познал жизнь.

Такое лето надолго оставалось в памяти, как нечто иное, не свойственное обычному порядку вещей, потому что потом приходилось возвращаться к себе, в Среднюю Азию. Родители приезжали за маленьким Глебом, гостящим у дедушки с бабушкой, и понемногу после их приезда (а возвращались они не сразу, гостили) в сердце росло и крепилось осознание того, что время, проведённое здесь - это всего лишь отпуск, каникулы, которым всегда приходит конец. И как ни привыкаешь к другому пейзажу за месяц-полтора, а дом твой всё же в другом месте. Ох, далеко-далече, да с пересадками… И друзья твои там, а те ребята и девочки, с которыми сошёлся в деревне – их не заберёшь с собой, и может через год-другой встретимся…

Там, в Азии лето иное.  Похоже на выцветшее одеяло, брошенное во дворе.  Пыльное, затоптанное, белесое, жаркое до одурения. Лето с вязким асфальтом городских дорог и шумом окрестных стройплощадок. Бум-бум-бум – целый день забивает «баба» сваи в глинистый грунт. Трамваи тренькают и скрежещат колёсами на поворотах. Снуют грузовики, медленно движутся строительные краны по сверкающим на солнцепёке лезвиям рельсов. Новый город строится, растёт, ширится, выдвигая районы в дикую степь.

А за городом  ковыль волнуется под ветерком, и почти нет  деревьев, сколько видит глаз. Лишь у речек и возле озёрец-блюдец ивы сплетают ветви в объятиях, да кустарники в два человеческих роста непроходимой стеной цепко держат друг друга – не пролезть без царапин.  Холмится степь гладкими широкими округлостями высот. Кое-где скальные участки на вершинах длинных пологих холмов вытесняют травы, темнеют лишайниками. Ковыль, тот в июне зеленится, качает пышной зелёной гривой, а уж к началу августа бледнеет, чахнет и сухими стрелами соцветий впивается в одежду, бегающих по степи детей. Кое-где высоко задирает дерзкие головы в дикой колючей гордости низкий степной чертополох. Перекати-поле, сбившись в шары, мечутся вдоль дорог и замирают навечно, зацепившись за колючие ветви низкорослой акации или высокий сухостой.

  Лето в Азии с маленькими чёрными муравьями, прячущимися глубоко в сухой земле, с серыми выгоревшими ящерицами на камнях, с редкими дождями и высоким сидящим на небесном троне солнцем. И запахи иные – сначала всё больше тополем пахнет, его смолистыми почками, затем луговое разнотравье сладко вдыхается полной грудью, а уж к исходу тянет в воздухе полынью с тонким горьковатым оттенком, да мелкой южной лебедой, стелящейся низко по земле. И конечно, запах пересушенной земли, пыли.

   Да. Но нынешнее лето явно из деревенского детства. Память без твоего ведома подкидывает картинки прошлой жизни. Столица – она ведь в средней полосе, и лето здесь тёплое, мягкое, убаюкивающее, дождливое в меру, похожее на то, из детства. 

Глебу не то что бы нравилось в столице или же более того, влюблён был в неё. Скорее нейтрален. Насмотрелся и городов и весей. Правда, нужно отдать должное столице – здесь свои весьма толковые законы, иногда странные с первого взгляда, а как присмотришься, приглядишься, втянешься в эту суетную жизнь, то сначала чувствуешь, а затем осознаёшь, что особенность местных законов  это вынужденная необходимая мера. Защитная.И сам начинаешь понемногу замечать чужаков, игнорирующих уставы большого города, демонстрирующих таким образом своё неприятие жизни столичных аборигенов или элементарную глупость, скудоумие недалёкого провинциала. Замечаешь и сторонишься, подальше от греха!

 Он и прожил здесь чуть больше года всего. Чуть больше года… Какой это был год – трудно передать. Съёмные комнаты с задёрганными проблемами соседями, чужие углы, скверное питание, смирение перед тем, что ты не можешь себе позволить почти ничего – это всё не страшно, когда ты один и тебе двадцать два, когда экономия на транспорте просто весёлая игра, молодецкая забава.

А когда ты женат, и тебе тридцать семь, а ей тридцать и у вас дитя – сын, и ему два годика. Кроха совсем, требует много заботы и времени. А отказывать приходится не только себе, но, что больнее всего и ему. Трудно понять тому, кто не снимал чужих углов особенно в момент, когда с работой не всё в порядке и скудный финансовый запас тает быстрее, чем прирастает. Работы разной много, но найти именно ту, которая тебе Богом дана, чтобы с радостью спешить на встречу с ней, весело её выполнять и хорошее вознаграждение иметь за все труды – в этом-то вся загвоздка.

Но, кажется, начал справляться с этой задачей Глеб к исходу года. Наверное, с Божьей помощью одолел, не само всё складывается в этом мире, а по не известным науке законам.

- Стерпишь трудность – преодолеешь препятствие;  преодолеешь – откроется дверь в неизведанное; откроется – увидишь кладезь нового; из нового – почерпнёшь к имеющемуся; почерпнёшь – прибавишь, а коль не дрогнет рука, не забьётся сердце от счастья – долго черпать будешь. Вот он закон. Кто его автор? Где, в каком учебнике изложен? Жизнь и есть тот учебник, но познаётся не просто. Хотя, может кому-то всё легко даётся, все эти законы жизни, но не мне, - думал Глеб, - мне через пот, мучительными переживаниями, самоедством и только через попрание своего «я», столь могучего и гордого, когда всё в порядке и нет колебаний ни совести, ни разума…

Ровно через год жизни в столице понял Глеб, что копал, копал и докопался до жилы. Пока не понятно, что за жила (а может жилка?), какой толщины, какой длины? Сколько народу от неё питается? Но то, что копание это  – становилось его занятием, его куском хлеба сомнений не было. Опыт подсказывал ему все косвенные признаки удачи. Собственное дельце дало первую настоящую прибыль, и что самое интересное, совсем не большую. Не такую заметную, чтобы несведущий человек бросил всё и переключился только на это. Скромненько по столичным меркам. Но это обстоятельство не сбивало с толку тёртого разными неурядицами и проблемами Глеба. В небе витал непередаваемый аромат свободы. Свободы, выраженной в своём жилье,  когда сытые и здоровые дети спят в собственных кроватках. Свободы в спокойных речах супругов, без вечных вопросов и ссор на гадкую тему «где взять деньги на самое необходимое»? Свободы, что отражается в отпуске с семьёй где-нибудь на тёплом море и именно тогда, когда удобно тебе, а не начальнику твоего отдела. Одним словом, в спокойной размеренной жизни, которая не так уж и длинна, как кажется в начале пути. Без потрясений, опрокидывающих семейное судёнышко в странном море жизни и разбивающих его о скалы бытовых проблем.

Да, именно отпуск, вот та самая панацея, которая могла спасти его уставшую и разуверившуюся в удачу жену от усталости и слёз. Отпуск, который Глеб решил устроить своей семье с первых, совсем не больших прибылей от своего дела. И распирала его сердце уверенность, что теперь всё встанет на место, завтра для его семьи наступит, и придёт оно не в облике нищенки или попрошайки, не иссушит раньше времени кожу морщинами забот и переживаний. А сын, которого он так любил и баловал, сможет жить, не зная, что такое занимать деньги от получки до получки.

- Маша, а не махнуть нам в отпуск? – спросил он жену, как-то ясным июльским вечером после с работы. Они сидели в своей комнатке у открытой двери балкона и радовались чудесной погоде, густой зелени  полоски лесопарка невдалеке, вечернему пению птиц  - почти идиллической картинке. Для полноты не хватало малого – уверенности в том, что через год картинка не просто сохранится, она коренным образом улучшится. Наличием перспектив, облечённых в постоянную работу.

- Нет, Глеб, к родителям я пока не поеду, – жена помолчала, - что я им скажу? Вот, мол, я к вам опять. Они, конечно, будут рады и не спросят ничего, но тут и без слов всё понятно. – Маша немного настороженно отвечала. Глеб понимал, что ей очень хочется отдохнуть, понежиться на тёплом песочке, но лучше принять слова мужа, как рассуждения о возможном будущем, чем как предложение к действию. Ей так проще. Грёзы безболезненны, пока не повторяются изо дня в день в одних и тех же образах.

- Зачем? - покачал головой муж, - не к родителям. Поедем на море. – Он улыбался. – Правда, не по первому классу, не обессудь. Пока воспользуемся услугой «эконом». Но всё же на море, а не к родителям. Может в Анапу? Краснодар рядом…

Маша - женщина с тонкой интуицией. Она не могла не видеть все перемены, произошедшие в настроении мужа за последние два месяца. Глеб «ожил», глаза светились, он больше не возвращался унылым, подавленным негативными обстоятельствами. Задорно играл с сыном, часто уходил с ним на прогулки в лесной массив возле дома. Догадывалась, что дело сдвинулось с мёртвой точки, но гнала от себя эту мысль, чтобы не разочароваться тогда, когда «пузырь» лопнет. Нет, ей хотелось, чтобы всё не оказалось пузырём. Она помнила Глеба уверенным, разбирающимся в делах, умеющим заработать мужчиной ещё по Средней Азии. Оба жили в одном городе, где и познакомились, где и поженились, где и родился сын.  И тот Глеб, семилетней давности, женихом был не самым заурядным. Хотя и молва приписывала ему богатства, каких не было, но Маша не из-за молвы с ним познакомилась. Случайно встретились. Понравился. Да, а что такого? Глеб хоть и не красавец, а всё же не дурён. Речь не глупая, обстоятельная, хоть и манеры его немного грубоваты. Но за этой грубостью стоит напористый характер, а напористость не самое худшее качество мужчины. Они же добытчики, охотники, а каков тот охотник, что добычу не одолеет напором, не возьмёт её нахрапом?Взгляд зелёных глаз пронзительный, глубокий.  Улыбку не поймёшь – смеётся или подтрунивает. Голову немного опустит, в глаза посмотрит и…  И поняла Маша, что нравится Глебу, у того взгляд играет, горит огнём – женщину не проведёшь.

Слышала, как подружки за спиной сказали: «Машке-то повезло, вон какую партию отхватила. Глеба помните, ну того, самого. Вот и при деньгах, мужик и не дурак. Чем взяла не понятно»?

Как же при деньгах… То, что осталось от его некогда безбедной жизни, не то, что богатством нельзя назвать, а впору подавать ему на паперти. Всё проел, прожил. Деньги, может, и водились у него когда-то, а теперь след их простыл.

Но не за деньгами пошла Маша, а за уверенным в себе Глебом. Верила, что наладится жизнь. Родила, лелеяла первенца – а уж тот вылитый Глеб в детстве: каштановые волосы, большущие ресницы, хитрая улыбка. Верила, верила, да к седьмому году и верить устала, особенно после первой тяжкой зимы в чужом городе, кичащемся своей показной роскошью. У кого роскошь, а ей приходится экономить на трамвае, проехав пару остановок без билета…

- А деньги? – недоверчиво спросила она. Недоверчиво, но пытливо, с искренним желанием, чтобы слова мужа сбылись. Ей хотелось, чтобы сбылись. Хотелось сбросить с себя мысли о некоей ущербности и неумении мужа дать семье достойное будущее.

- Деньги? Деньги будут, - Глеб что-то подсчитывал в уме, шевелил бровями. Через недельку. Точно будут, - улыбнулся он жене, ободряя её. - Давай сделаем так, вы поедете дней на десять раньше к твоей сестре. - Двоюродная сестра Маши, жила в одной из станиц в Краснодарского кря. В детстве и юности сёстры дружили, но не виделись лет восемь и Глеб знал, что Маша очень хотела повидаться со станичницой. – Я к тому времени завершу свои дела, которые не могу остановить сейчас, и приеду к вам, а потом вместе махнем на побережье. Что там ближе к ним, Анапа, Геленджик? Узнай, позвони сестре.

- Гле-е-е-еб, а ты уверен? – всё ещё сомневалась жена.

- Эх, ты, Машка. Уверен, да ещё как. Сердцем чувствую, всё налаживается. Знаешь,  не просто чувствую, а уверенность появилась не обычная, как будто именно Бог оказывает мне свою помощь. Поэтому думай скорее, планируй, через пять дней можно будет идти покупать билеты.

   Маша счастливо улыбалась. Муж прижал её к себе и поцеловал.

- И у нас будет своя квартира? – спросила Маша, прищурив глаза, как бы для проверки правдивости слов.

- Точно. Будет. Своя. Три-четыре годика и ух-х-х-х… Я уверен, как никогда. И сестра Глебу, надеюсь, тоже будет?

- Только сначала квартира. А то, что через три – так я не верю. Деньжищи громадные – где возьмём? Цены всё растут и растут. Тяжело поверить, - вздохнула она.

- А ты поверь. Не логически рассуждай, а поверь. Доверяй Богу, он ведёт и нас, и многих других людей добрым путём, я мыслю именно так.

   Глеб распахнул окно.  

- Лето из детства, - сказал он, - дождь, солнце, дождь, солнце. Птицы поют, трава пахнет свежестью… Как в деревне у дедушки с бабушкой.

- А мне здешний климат нравится, мягкий. Только зимой и осенью солнца совсем не видно. Грустно. Скучаю по солнцу, по даче, по нашим помидорам, картошке....

- Да, солнца здесь не хватает. Тоже тоскую по солнцу. Как будто оторвали что-то от тела, кусок ткани, и саднит, не заживает. Сейчас вроде не плохо, каждый день его видим, но что зимой творится – по три недели небо затянуто облаками. Вынырнет солнышко на денёк-другой и снова три недели безвременья.  Давит!

   Ровно через пять дней Глеб жал рукой пачку купюр в кармане брюк, возвращаясь домой с работы. Риск оправдался, люди не подвели, первая сделка прошла благополучно, и теперь дело принимало характер постоянного события.   Маша за эти дни связала воедино всю информацию по поездке, созвонившись со станичницей - её сестра обрадовалась предстоящей встрече. Уже на следующий день Глеб купил билеты, оставалось собрать чемодан. В Краснодаре Машу должна была встретить сестра с мужем на собственном автомобиле, чтобы отвезти их в свою станицу.

  Вскоре жена с сыном уехали. Стало немного грустно и одиноко, но Глеб гнал от себя грусть, зная, что дней через десять он увидит свою семью, а пока нужно ударно трудиться на ниве капитализма, чтобы чувствовать себя полноценным мужчиной.

   Июль подошёл к концу. Столица овевала себя лёгкими ветерками, уже и рябиновые гроздья укрупнились, только ещё цветом не вышли. Птицы весело щебетали с самого утра и до захода солнца. Дрозды так же бодро тащили из влажной от дождей почвы сиренево-коричневых земляных червей. Вороны зорко осматривали свои владения, карканьем  напоминая остальным птицам – кто здесь хозяин. Воробьи ссорились по вечерам на ветках одичавшей яблони под окнами дома.

   Наконец, Глеб закончил незавершённое дело и укатил под стук колёс в неизвестный ему Краснодар.  В станице его встретили очень тепло. Погостив здесь пару дней, Глеб заторопил Машу, ведь его отпуск не долог. Дела, требовавшие продолжения не могли вершиться без самого Глеба. Пауза не может быть слишком долгой, иначе грозит превратиться в безмолвие.

  Утром муж сестры усадил в свою чистенькую ухоженную ладу Машу, Глеба, их сынишку, старенький чемодан и машина отправилась на побережье, в славный город Анапу, где никто из них ещё не бывал ранее. Несколько часов дороги пролетели незаметно. В полдень прибыли на место, Глеб довольно скоро снял комнату в высотке - одном из домов невдалеке от пляжа и, соскучившиеся по морю Глеб и Маша, переодевшись, взяли на руки сына и побежали на пляж. 

   Городок ничем особенным не выделялся: тусклая коробчатая архитектура многоэтажек и общественных зданий советских лет кое-где разбавлялась новыми постройками маленьких частных гостиниц. Старый латаный асфальт улиц, пыльные тротуары, чахлая выгоревшая травка. За городом та же степь, что и в Средней Азии, чуть более гористая местность, но с теми же травами, запахами, растениями.

   В городе степные ароматы перекрывались запахом морской воды. Небо сливалось с синей далью моря в едва уловимой линии горизонта. Весёлый гвалт отдыхающих, бодро спешащих на пляж, с пёстрыми надувными кругами и матрацами в руках, заставлял поверить в то, что мечта о море осуществилась. Музыка, вырывающаяся на свободу из каждого кафе, громыхавшая в парке аттракционов, булькающая из недр, проплывающих вдоль берега прогулочных катеров казалось, не смолкала никогда. Белые теплоходики сновали туда-сюда, извергая из себя толпы загорелых, по пляжному ярко одетых людей на причалах, и так же поглощая в себя новые десятки курортников, желающих совершить морскую прогулку.

   Маленький городской рынок кипел деловой суетой смуглокожих кавказских торговцев и проголодавшихся граждан. Горы манящих зелёными боками арбузов, прилавки с бледнощёкими персиками, продолговатыми грушами, позднеспелой клубникой – всё пестрело и сливалось в глазах. Дым печки, в которой пекли лаваш, сладкой струйкой подмешивался в ароматы фруктового царства, очищая мысли хлебным умиротворением. 

   Маршрутки бегали туда-сюда, не успевая перевозить всех желающих. Неизвестные названия проникали  в сознание и временно оседали там бугристыми местными колоритами.

   Хоть и экономили на всём, отдых всё же удался. Именно тем удался, что стал предвестником будущей жизни, той самой спокойной семейной  идиллии, о которой мечтали Глеб и Маша. Со своим углом, сестрёнкой старшему сыну, вечерними семейными посиделками за столом, чтением книг детям на ночь, волнением первого класса, разучиванием стихов в школу… Можно  долго перечислять всё, что составляет радости семейной жизни, нет им конца. Улыбка ребёнка уже отзывается радостью в сердце, что говорить о большем. Сколько не перечисляй – всё это нанизано на один стержень, на любовь, которая живёт в сердце, в доме, который ты сам строишь для неё всю жизнь. Пока не угаснет дыхание… 

   Море и солнце понемногу делали своё дело. Маша успокаивалась от переживаний, накопившихся за год, Глеб наслаждался упругими прозрачными волнами, смеялся от радости, увидев, как восторженно завизжал сын, когда родители бережно держа его на руках, окунули впервые в солёные воды моря.  Климат местный напоминал их любимую Азию: жарко, сухо, воздух дрожит в полдень от зноя, марево плывёт над горячими дорогами. Ночь приносит в город запах степи, а звёздное небо, бережно накрывает своей безграничной далью уставшие тела и отдохнувшие души.

   Зной набрасывался на город с самого утра. Спасенье от духоты находили лишь в свежести морского бриза. Лёгкий ветерок немного сбивал тяжёлые волны зноя, уверенно и неизбежно наползавшие со стороны степи. Морская вода хорошо освежала и спасала от перегрева, но духота просачивалась во все щели.

   Дни летели. С утра семья уезжала на загородный песчаный пляж, зажатый с тыльной стороны огромным лиманом, с поросшим камышом берегом.  Прятались под дешёвеньким зонтиком, который купили на рынке, расстилали покрывало, надували плавательные круги и нежились на том самом песке, что ещё недавно представлялся далёкой несбыточной мечтой. К вечеру, когда солнце плавно приближалось к линии горизонта, возвращались назад.

   Приближался день отъезда. Билеты обратно купили ещё в Москве, но неосознанное смутное чувство тревоги закралось в мысли Глеба и не давало ему покоя.  Глеб ловил себя на мысли, что некая неосознанная пока мысль, пробивается на поверхность сквозь мириады наслоений.  Мысль немного тревожная, призывающая к действию.

- Маш, может, чуть раньше уедем, а? – спросил он жену как-то раз.

- Почему? Что-то случилось на работе? – удивилась жена.

- Нет. Просто надоело. Даже самому странно как-то. Не могу себя понять, но хочется вернуться раньше, чем запланировали. Или перегрелся, или может просто на работу рвусь… Сам не знаю. Одним словом хочется домой.

- Хм, - хмыкнула Маша, -  домой…

- Ну, да, да, я тебя понимаю. Нет у нас своего дома, но как-то само вырывается – домой. Короче, ты поняла.

- Для меня слово дом – это родительская квартира, - вздохнула Маша. – Родители всегда меня примут назад, чтобы не случилось.

- А для меня, - немного завелся Глеб, - дом – то место, где я сейчас живу. Что ж, нет у меня такого дома, куда я вернулся бы и жил спокойно. Мой дом там, где моя семья, мне важнее это. Я не хочу и не могу жить старыми воспоминаниями. Только душу разрывать. И тебе бы посоветовал скорее забыть тот родительский дом, не мучить себя. Надо строить своё гнездо.

- Родительский дом всегда будет моим домом, - твёрдо и обидчиво сказала жена. Она отвернула голову, чтобы муж не увидел её слабость, набежавшую слезинку. Так остра и свежа ещё память тех дней.

- Ладно, Маша, я тебя понимаю, но не могу принять это. Я когда-то уже пережил подобные чувства, и теперь не могу тешить себя вновь и вновь ностальгическими воспоминаниями. Мне работать нужно, зарабатывать точнее. А про отъезд я серьёзно сказал, что-то тревожно мне.

- Хорошо. Делай, как посчитаешь нужным. Мы ведь больше тебя отдохнули и этого вполне достаточно. На сколько дней перенесём отъезд?

- На один день достаточно, - ответил Глеб, подсчитав что-то в уме.

- А как быть с билетами? – спросила Маша.

- Завтра с утра поеду в Новороссийск автобусом, там станция крупнее, там легче будет купить.

- А что в Анапе нет вокзала? – удивилась Маша.

- Не знаю, может и есть. Мне почему-то кажется, что нужно ехать в Новороссийск.

   На следующий день он, как и запланировал, попал на вокзал соседнего большого города. Новороссийск встретил его ещё большей пылью, и казалось, ещё большим зноем. Просторное красивое здание вокзала оказалось спасением от раскалённых солнечных ванн.

   Стоя в очереди за билетами, Глеб размышлял о том, зачем он поплёлся сюда за шестьдесят километров по такой жаре в автобусе без кондиционера. Ведь насколько проще купить билет на вокзале Анапы. Почему он принял решение сделать это в Новороссийске Глеб и сам не понимал. Дёрнуло что-то изнутри, как это иногда бывало, дёрнуло и никаких других мыслей. Мучается вот теперь от духоты, истекает потом.

   Очередь в кассу двигалась, перед Глебом у самого окошечка стояли парень с девушкой и долго о чём-то спрашивали кассира. Разговор затягивался, а Глебу хотелось успеть вернуться ближайшим рейсом, и он невольно стал прислушиваться к вопросам.

- А на следующий поезд до Воркуты? – спрашивала девушка, - да, конечно два плацкарта. Ничего, что места не рядом… боковушки возле туалета? Да, можно. А они дешевле? ... Нет? Как обычно… И сколько?

   Кассир назвала сумму. Парень держал деньги в руках, он уже ранее, как обратил внимание Глеб, пересчитывал деньги, но после названной кассиром суммы принялся ещё раз считать вместе с девушкой всю сумму, включая медяки…

- Нет, не хватает, - ответила кассиру девушка. – Скажите, а это с бельём? – Кассир подтвердил. Парень с девушкой оживились: «Продайте нам, пожалуйста, без белья. Ничего, мы и так доедем. Как нельзя? Стоимость уже в билете и её не исключить, - медленно повторила девушка слова кассира. – Ага. Понятно, – они отошли на два шага в сторону от кассы, освобождая место Глебу.

- От Анапы до Москвы, два взрослых и один детский. Глеб назвал дату. Да, плацкарт, подтвердил он, протягивая кассиру документыи деньги. Во сколько? В полдень? Да устраивает, если скорый поезд. Да, беру, подтвердил он.

   Кассир начала оформлять билеты, а Глеб, стоя немного в сторонке, наблюдал за теми, кто до него пытался купить билеты в этой кассе. За парнем и девушкой, следовавшим до Воркуты.

- Так, еду я покупать себе не буду. Значит, заначку можно сюда добавить. Мне воды достаточно. Тебе оставим немного на питание... Столько хватит? – Угу, - кивнула девушка. – Та-а-а-к, пересчитаем ещё раз. – И они в который раз принялись пересчитывать измятые влажные купюры и монеты.

   Не нужно было иметь специальные навыки, чтобы понять, что эти двое не ломали комедию, не пытались таким образом разжалобить соседей по очереди. Глеб по своему опыту знал это состояние ступора, когда кажется, что пересчитав ещё раз, обнаружишь недостающую купюру, прилипшую к другой, соседней и потому не замеченную ранее. Насмотрелся в метро на профессиональных попрошаек, узнавал их за версту то по бегающим глазкам, то по речам, бьющим на жалость, то по стандартным фразам, которые многие из них использовали. Нет, эти – самые, что ни на есть провинциальныепростачки, к тому же с северным диалектом. Никак не южным, это Глеб знал наверняка. А большинство попрошаек из московского метро, сами того не ведая, являлись обладателями южных диалектов бывшего союза республик.

- Пожалуйста, - кассир подала Глебу его билеты, документы и сдачу.

- Спасибо, - он отошёл от окошка. Парень и девушка так и стояли в некотором оцепенении, не зная, что предпринимать дальше.

- Сколько не хватает? – спросил Глеб у юноши.

- Сто пятнадцать рублей и сорок копеек, - ответил парень.

Глеб пошевелил губами, подсчитывая сколько ему оставить на обратный билет до Анапы. Пятьдесят рублей сумма не самая большая, но для его семьи пока что каждый рубль был на счету. Помнил он «три корочки хлеба» прошедшей осени, то есть момент, когда от безденежья хотелось волком выть, а холодильник отражал свет лампочки пустыми белыми стенами…

- М-м, вот держите, - он достал пятидесятирублёвую купюру из сдачи и подал парню, - во имя Иисуса Христа, - прибавил Глеб. – Остальное, Бог даст, насобираете.

   Вечером следующего дня, перед самым сном, они с женой смотрели на море. Даль затянулась кружевами туч от горизонта и до самой высоты. Правда, как и  прошлые вечера, тучи почему-то не смели наползти и зависнуть над берегом. Сегодня, впервые за все дни, в мглистой вязкой тьме туч вспыхивали, пронзали пространство витиеватые зигзаги далёких молний, растворяющихся в море стрел, падающих с огромной высоты. Они озаряли чёрное пространство вокруг себя бледным сиянием безжизненной и оттого страшной силы. Слепые разряды не прекращались очень долго, завораживая, притягивая взгляды. Море под ними рябило, сыпало мелкой дрожью волн, как подраненная птица в руках ловца. Громовые раскаты вяло добирались до суши, растрачивая мощь на расстоянии. Да и звуки музыки из кафе, ресторанов и парка перебивали рокот могучей, управляемой небесной силой, стихии.

 Чемоданы собраны, завтра отъезд. Счастливый и уставший сын спал, скинув с себя простынь. Глеб и Маша уснули обнявшись.

   Глеб открыл дверь и оказался на лужайке. Лето, вокруг зелено и светло. Правда, свет льётся не сверху, а откуда-то сзади и сбоку, как бы отовсюду, из-за этого всё виденное пребывает в некоей подсветке, как в ореоле и даль туманится, расплываются очертания. Взгляд ловит только ближнее пространство. Глеб отчётливо видит продолговатый деревенский, сколоченный из оструганных досок стол с ножками накрест и две лавочки подле него. На столе простая деревенская еда, не богато, скромно, но довольно и сытно, как кажется ему. За столом, на лавках сидят несколько старушек с весёлыми лицами. Они оборачиваются и, вдруг одна из них встаёт из-за стола по направлению к Глебу.

- Здравствуй, внучек! – радостно и очень спокойно говорит она, и Глеб узнаёт свою бабушку Анну. Та выглядит лет на шестьдесят, такая же сухая, но кожа чистая, улыбка блестит довольством и спокойствием, волосы аккуратно расчёсаны и уложены. Одета она, так же как и всегда, по-деревенски: платье, поверх фартук с карманом. Одежда светлых тонов так же чиста, как всё вокруг.

Глеб помнил, что бабушка Анна отошла в вечность два года назад, там у себя в селе, в том доме, который вспоминался Глебу совсем недавно.

- Спасибо тебе, внучек, - сказала Анна улыбнувшись.

- За что, бабушка, - недоумевал Глеб. Кажется, не вспоминал он в молитвах своих недавних ни бабушку, ни дедушку, тоже уже умершего.

- Так за хлеб спасибо, внучек, который ты мне вчера передал, - сказала бабушка, взяв в руки аппетитный каравай и показывая его Глебу. Старушки смотрели на Глеба и кивали головами, подтверждая сказанное бабушкой.

   Дверь закрылась, Глеб очутился в другом пространстве…

   На следующее утро они проснулись чуть позже, на море сегодня решили не ходить. Сразу в поезд и домой… Да, домой в столицу. Теперь этот город стал их новым домом, как не говори, как не упражняйся в хандре или ностальгии.

Там работа, там детский сад сына, там их угол, и сердце, если оно ещё не в столице, тоже скоро переберётся в этот шумный город на постоянное жительство.

  За окном капал скучный затяжной дождик. Всё небо обложили низкие грязно-серые тучи, слившись в невзрачности оттенков с таким же безликим сегодня морем. Ни ветра, ни шума – музыка примолкла. Иссохшая от жары почва пока ещё жадно втягивала воду, питая корни растений, продолжая вечный круговорот жизни, начатый Творцом в незапамятные времена.

- Маша, - позвал спутницу Глеб, - мне сон необычный приснился сегодня. И он пересказал сон жене. – Не пойму, какой хлеб я передал бабушке…

- А это те деньги, которые ты дал нуждающимся незнакомцам, - ответила жена подумав. – Видишь, во что, оказывается, превращается помощь незнакомым людям. В небесный хлебушек для наших близких.

- Как же я сразу не сообразил? – задумался Глеб.

   Дождь понемногу усиливался. Глеб смотрел в окно поезда, прощаясь с этим городом, давшим ему минуты равновесия, минуты спокойствия, способные сделать счастливой всю семью. Поезд убегал в сторону гор, а скучный мелкий дождик уверенно переходил в ливень, сбивающий воду на дороге в мутные тёплые потоки.

 Глеб, иди сюда скорей, - звала Маша мужа к телевизору на следующий вечер дома. – Слушай.

   В новостях сообщалось, что ливень, обрушившийся на побережье, подтопил железнодорожные пути в районе Анапы, на тоннель, соединяющий город с равниной сошли оползни. Встали все поезда, идущие на север. Тысячи людей оказались в плену стихии. Ведутся ремонтные работы, которые по прогнозам продлятся более суток.

- А если бы мы не поменяли билеты, то сидели бы сейчас в поезде, стоящем  в чистом поле без еды и связи… Как нам повезло, - продолжала жена. – как хорошо, что ты принял небесную подсказку и поменял билеты.

- И правда, как нам повезло, - думал Глеб, - что мы под защитой самого Творца, которому и небо и земля подвластны, и жизни наши в Его руке.