Стихи 2006 года:

Стихи:

21 Франциск с овечкой говорит

22 А мир творится и творится

23 С чем проснулась? С печалью, с печалью.

24 Не о любви они поют, не о любви.

25 Здесь расстаются навсегда.

26 Все эти бабочки отважные

27 Вы меня слышите там, вдалеке?

28 Кусочек синевы в окне.

Михаил Приходько (музыка, пение, гитара) и Галина Пухова (пение, флейта):

29 Красное яблоко падает в снег

30 Петух и скрипка и букет

Стихи:

31 Так страшно на этой покатой земле.

32 Дитя лежит в своей коляске.

33 Любить душой неутолённой

34 Я с миром в переписке состою.

35 А птичка так близко летает.

36 Жить в краю этом хмуром, в Евразии сумрачной трудно.

37 Играет старик в переходе

38 Старушка ходит не спеша.

Любовь Хотьян (музыка, пение, гитара):

39 И соловей, влетевший в сад, поет так дивно

40 На столе алеют розы

41 Сил осталось ноль

Стихи 2005 года:

Стихи:

42 По ледяным прозрачным водам

43 Плачется мне. Хорошо нынче плачется.

44 Не умираем никогда.

45 Рисунки тушью и углём…

46 Когда нас музыка покинет

47 Необоримый свет дневной…

48 Живу у Господа в горсти

49 Да не знать нам ни тягот, ни муки.

Александр Дулов (музыка, пение, гитара):

50 Ещё не всё, не всё

51 Всё будет хорошо, как вы хотели

Стихи:

52 Свод небесный покрыт облаками…

53 Клевер лесной, василёк луговой

54 С любовью к зябким вечерам

55 Что там в дыму и печали?

56 И плыли утки по воде

57 Нас Бог послал сюда любить

58 Только будьте со мною, родные мои.

59 А ещё я забыла сказать

Петр Старчик (музыка, пение, гитара):

60 Погляди-ка, мой болезный

61 Не спугни, не спугни, подходи осторожно

62 А вместо благодати намек на благодать

Стихи 2002-2004 гг.:

Стихи:

63 Очень трудно быть живой

64 Как под яблоней неспелый

65 Убить бы время, ну его

66 Какое там сражение

67 Вся в золотом долина плача.

68 Храни нас Бог, храни, храни.

69 Сверху светлая черта

70 Одинокий лист безродный

Михаил Приходько (музыка, пение, гитара) и Галина Пухова (пение, флейта):

71 Всё в воздухе висит

72 Плывут неведомо куда по небу облака

73 Всё осадки да осадки

74 Утоли моя печали

Стихи:

75 И нет завершенья. Ещё не конец.

76 Свет негаснущий льётся и льётся…

77 Что вижу, о том и пою.

78 Текущий день, сходя на нет

79 Летают влюблённые в небе белёсом…

80 Все эти маленькие люди

81 А с небес, что чисты, как вначале

82 Поведай, что же ты открыл

Михаил Приходько (музыка, пение, гитара) и Галина Пухова (пение, флейта):

83 Ослепительные дни длятся не кончаются

84 Разыгралась непогода

85 Сколько разных заморочек

86 С белым светом говорю, с белым

87 C’est dommage

Стих, побеждающий трагедию. Беседа с Ларисой Миллер

Ирина Чайковская

Б.Вашингтон, США

Опубликовано: 1 декабря 2008 г.

Чайка. Номер 23 (130) Американский Журнал на русском языке. Издается с 2001 года

— Лариса, последнее время многие "общественные фигуры", например, участники телепередачи "Линия жизни", в рассказе о себе пропускают родителей и учителей. По-видимому, не играли они в жизни "знаменитостей" особой роли. Ты тоже их пропустишь?

— Нет, я не пропущу. Во-первых, о родителях. Папа мой погиб в 1942 году. Я его не помню, хотя мне казалось всегда, что помню. Наверное, это ложная память: мне много о нем рассказывали, показывали фотографии. Он играл огромную роль в моей жизни — я всегда считала, что его найду, не верила, что он погиб. Роль отца была в воображении, а мама играла колоссальную роль в жизни, она мне очень много дала. Меня называли "Белкин хвостик" — маму звали Бэлой. Она меня таскала повсюду — в театр, в кино... причем любила такие праздники устраивать, что, если, скажем, был день рожденья, то мы с ней ходили в кино сразу на несколько сеансов. Она так рассказывала про спектакли, которых я не видела, например, про "Пигмалион", что потом, когда я их видела, они на меня меньшее впечатление производили.

— У мамы было время на тебя? Она ведь должна была работать — папы у вас не было...

— Она много работала, у нее был ненормированный рабочий день, и я ее по неделям не видела.

— Где она работала?

— На радио.

— Диктором?

— Нет, радиожурналистом.

— Лариса, я смутно помню, что у тебя с отцом связана какая-то история... драматическая.

— У меня вышла книга "Золотая симфония", где собрана вся моя автобиографическая проза, там я подробно пишу, как отец погиб.

— Вспоминаю, что он был на фронте неподалеку от Москвы и приехал повидаться с мамой, а его обвинили в дезертирстве и... и... расстреляли?

— Нет, расстрел заменили на штрафбат. И он погиб в первом же бою.

— А если чуть подробнее?

— Отец пошел на фронт добровольцем. Его не брали по двум причинам: очень плохое зрение и плоскостопие. Он добился, чтобы его взяли в военную газету. Когда редакцию этой газеты разбомбили, он решил, что использует время для свидания с женой — они были под Москвой. Добрались с приятелем до Москвы, но мамы не было дома. Тогда, в ожидании ее, он зашел в кафе Дома литераторов. А там его увидел кто-то из политработников их газеты.

— Короче, его засекли.

— Да. Папу и его приятеля судили и приговорили к высшей мере. Но они обратились с просьбой о помиловании, и за них заступились друзья-сослуживцы: Даниил Данин, Наум Мельман, Евгений Агранович..., а на более высоком уровне Маргарита Алигер и, кажется, Александр Фадеев. Расстрел заменили на штрафбат. Вначале папе повезло: комиссар подразделения увидел, что человек практически слепой, и к боевым действиям его не привлекал, поручил ему писать историю дивизии. Но потом этого комиссара перевели в другую часть, и папа попал на передовую.

— И он погиб.

— В первом же бою...

— Сколько ему было лет?

— Двадцать семь.

— Понятно, что ты несешь эту историю через всю жизнь.

— Да.

— Лариса, про твоих учителей я кое-что знаю. Знаю, что главным твоим учителем был Арсений Тарковский. Так?

— Дело в том, что Арсений Александрович не считал себя учителем. Помню, когда в 1966-м в Доме литераторов начал работать его семинар, он сказал: "Научить писать стихи нельзя. Не знаю, зачем вы здесь собрались, но, наверное, лучше, чтобы молодые люди приходили сюда, чем толкались на улице".

— Он спасал вас от влияния улицы?

— Да, от "растленного" влияния улицы.

— Так чему же он вас учил? Тебя, например?

— Я тоже считаю, что "литературным" учителем его назвать было нельзя. Я абсолютно уверена, что в поэзии нет ремесла, которому можно научить. Ремесло есть в театре, в живописи. Там всегда можно научить каким-то приемам, технике. А в поэзии нет приемов и техники — только душа. Это состояние души. И научить быть поэтом нельзя. Но в другом плане Тарковский дал мне необычайно много. А в поэзии я не люблю, когда меня называют "ученицей Тарковского".

— Давай буду ловить тебя на слове. Во-первых, о ремесле. Помнишь строчки Каролины Павловой, обращенные к стихотворчеству?

Одно, чего и святотатство

Коснуться в храме не могло;

Моя напасть! мое богатство!

Мое святое ремесло!

Каролина Павлова, недооцененная, как мне кажется, поэтесса, современница Некрасова, назвала сочинение стихов ремеслом, хоть и святым...

— Она назвала, а я не называю. Завидую тем, у кого есть "ремесло". Они, если нет вдохновения, могут поставить перед собой какую-то формальную задачу. Вот моя подруга, художница Лена Колат, в какой-то момент решила писать "ню" — обнаженных.

Это целая наука. А пока она ее осваивала, и вдохновение пришло. А я этого не могу — у меня нет никаких формальных задач.

— Например, освоить октаву, начать писать терцинами или придумать новую "неонегинскую" строфу...

— Нет, никогда.

— Теперь второе. Ты не думала, что техника нужна, чтобы легче выразить себя, свое "состояние души"?

— Это или дано, или не дано.

— А дается от природы?

— Да. Единственное, в чем мы абсолютно совпадаем с Арсением Александровичем, хотя в остальном совсем не похожи, это в любви к точной рифме. Он говорил: "Неточная рифма — это безнравственно".

— Постой. Не будет ли в этом какой-то элемент ремесла? Поиски рифмы, желание, чтобы рифма была обязательно точной... Вот, скажем, Маяковский. Он ведь рифмы подбирал заранее, еще до того как начинал писать стихи. Он их искал, составлял из слогов и слов, конструировал. Рифма была для него одним из главных поэтических средств, его оружием. Рифма и ритм. А сколько ныне так называемых поэтов, которые начисто лишены дара чувствовать ритм, слышать рифму и радоваться ей. И вот нечто самозванно величает себя поэзией. А на поверку это поток случайных, плохо организованных слов. Тут поневоле закричишь: ремесла!

— Мне бывало говорили: попробуй поменять размер! Я люблю парную рифму — даже не то, что я люблю — она меня любит. У меня последние 20 лет всегда получается парная рифма, и, когда говорят: поставь себе задачу избавиться от парной рифмы, — я не могу.

— Я поняла, для тебя это органика, а не элемент ремесла. Но давай продолжим о Тарковском. Итак, сочинять он тебя не учил. А чему учил?

— Он был не учителем, а другом. Мы дружили с 1966 года до конца его дней. И это было невероятно важно для меня.

— Какой он был?

— Это был человек, живший на параллельных рельсах с этой системой. Он был отдельным человеком, частным лицом. Никогда не принимал участия в официальных празднествах. Это был великий пример. Он слушал музыку. Читал. Встречался с друзьями — к нему приходили, вокруг него всегда были люди.

— Чем он отличался от других?

— Он был человеком другого поколения. Он родился в 1907 году и всего 10 лет прожил до Октябрьской революции, и все-таки он был скроен иначе — как человек 19-го века.

— У тебя больше не было друзей из того времени?

— Были. Мне повезло. Вот, например, Виктор Андроникович Мануйлов, литературовед, лермонтовед, составитель Лермонтовской Энциклопедии. Он тоже успел сформироваться в другое время. То, что я жила в 60-е годы, было очень важно. Я застала других людей.

— Как ты познакомилась с Мануйловым?

— Не помню. Он очень любил слушать стихи. И любил мои стихи. Он собирал друзей, когда я приезжала к нему в Комарово, и я читала стихи.

— Ты приезжала к нему в Питер?

— И в Питер, и в Комарово, и в Коктебель... А, вспомнила! Я же с ним познакомилась в Коктебеле. В 1961 году я приехала в Коктебель — в первый раз одна. Родственники сняли мне комнатку. И когда я пришла к Марье Степановне1 , там был Мануйлов. Он водил экскурсии.

— Вы познакомились в волошинском доме? Мануйлов работал там экскурсоводом?

— Он был добровольным экскурсоводом, волонтером. А так он был профессором Ленинградского университета. Тогда в Коктебеле он посмотрел на мою ладошку — он верил в хиромантию — и сказал: "Вы будете писать стихи".

— И сбылось.

— А к тому времени я не написала ни одной строчки всерьез.

— Так. Значит, ты поэт по предназначению. От судьбы не уйдешь. Но давай продолжим о Тарковском. Ты занималась у него в семинаре?

— Да, но он просуществовал меньше года. После этого я осталась у него "в друзьях".

— Лариса, меня всегда интересовал Арсений Тарковский. Хотела бы задать тебе два вопроса о нем. Можно?

— Да.

— Действительно ли Тарковский был тем молодым человеком, которому разгневанный Мандельштам кричал вслед, стоя на лестнице: "А Христа печатали? А Будду печатали?"

— Нет, конечно. Никакого отношения Тарковский к этому эпизоду не имеет, хотя стихи его очень долго не печатали. Его первая книга вышла только в 1962 году, когда ему было 55 лет. Тарковский много раз рассказывал другой эпизод, как он спросил Мандельштама, почему у него в одном стихотворении2 слово "обуян" рифмуется с "Франсуа", а не с "Антуан". На что Мандельштам в ужасе воскликнул: "Молодой человек! У вас совсем нет слуха!". И только много позже, уже после смерти Арсения Александровича, Семен Израилевич Липкин сказал мне, что это произошло с ним, а не с Тарковским. Арсений Александрович был веселым человеком и большим выдумщиком. Эта история ему так нравилась, что он рассказывал ее от первого лица. А перед Мандельштамом он преклонялся и написал о нем одно из лучших своих стихотворений3 .

— Тут у меня несколько "удивлений". Во-первых, все же рифма "обуян"-"Франсуа" — далеко не точная. Спрашивается: у кого нет слуха? Скорей всего, мэтру в этом случае просто не нужна была точная рифма, к тому же такая тривиальная.

А вот почему ты считаешь, что тот молодой поэт, вослед которому кричал Мандельштам, ни в коем случае не Тарковский? Тарковский вполне мог им быть. И даже если это апокриф, то очень правдоподобный.

Второй мой вопрос о Цветаевой. Как-то я была на вечере Арсения Тарковского в Литмузее. Арсений Александрович, уже очень немолодой, сильно хромающий, был на нем со своей женой. Его попросили рассказать о Марине Цветаевой. Он сделал это сухо и, мне показалось, неприязненно. Запомнилось: "очень некрасивая женщина". Что это? Почему? Ведь в его стихах, к ней обращенных, все иначе... Может, причиной была жена?

— Нет, скорей всего, жена не была причиной. Цветаева была очень увлечена Арсением Александровичем. Он был одним из последних ее увлечений. Он был женат тогда не на Татьяне Александровне, с которой ты его видела, а на другой женщине, по имени Тоня. Ко времени встречи в Литмузее она давно умерла. Тарковский — человек невероятно благородный. Он никогда не распространялся о своих романах. Он прекрасно знал, что Цветаева была им увлечена, но никогда об этом не говорил. Рассказывал, что она была широкоплечая, угловатая, быстро ходила, легко взбегала по лестнице. Но о личном — никогда. Возможно, в Литмузее он почувствовал, что вопрос с подтекстом, и сразу оборвал разговор. Вообще Тарковский пользовался колоссальным успехом у женщин, но никогда ничего не рассказывал.

— Какой пример для тех деятелей искусства, которые спешат поведать миру о своих действительных или мнимых "победах"!

— У Арсения Александровича даже было специальное выражение. Он говорил не "личная" жизнь, а "лишняя" жизнь. Мне запомнилось: "Я никогда не буду говорить о лишней жизни".

— Лариса, теперь мы знаем, что тебе предсказали, что ты станешь писать стихи. А когда ты сама осознала себя поэтом? Был такой момент?

— Поэт — слишком высокое слово. Я не говорю о себе, что я поэт. Говорю, что пишу стихи. В детстве я сочиняла, но серьезно к этому не относилась. Начала по-настоящему довольно поздно, в 22 года.

— Ну, не так чтобы очень поздно...

— К этому времени кончила институт, вышла замуж...

— То есть ты выполнила некоторую жизненную программу. И что? Что было дальше?

— Дальше я начала мучиться и просыпаться с болью в сердце: я не понимала, зачем живу.

Это было невыносимо. Я думала: Боже, неужели я живу, чтобы преподавать английский язык? Это же не предназначение! Профессия, но не призвание. И в какой-то момент я присела на скамеечку на Рождественском бульваре — и написала первое стихотворение.

После этого я начала писать.

— Тебя заметили? Ободрили или обругали, как часто бывает?

— Самым главным счастливым событием моей жизни стала встреча с Тарковским и письмо, которое он мне написал.

— Лариса, отсканируй письмо Тарковского и пришли мне. Думаю, читателям будет интересно узнать, что написал тебе человек и поэт такого масштаба.

— Я летала, была невероятно счастлива.

— Это было при самом начале?

— Это было в 1967 году. К этому времени я писала уже пять лет.

— Так это начало. Книги ведь у тебя еще не было?

— Моя первая книга вышла только через 10 лет, в 1977 году.

— В этом ты — ученица своего "друга", Арсения Александровича Тарковского. Вот ты сказала, что работа учителя английского языка тебя не удовлетворяла. Есть у тебя еще одна профессия: преподаватель женской гимнастики. Связываются все эти три дела — имею в виду еще и стихотворство — в один узел? Или английский язык и гимнастика — "лишняя жизнь", по выражению Тарковского, и говорить о них не стоит?

— Движение для меня — чрезвычайно важная вещь. Все детство я хотела двигаться. Мама водила меня в Ансамбль Моисеева, — я была маленькая, худая, коленки торчали — и он сказал: "Откормите ребенка, а потом приводите!"

— Святые времена! Тогда балерин еще надо было откармливать!

— Родив сына, я сильно поправилась. И тут движение стало мне просто необходимо. Моя подруга Лена Колат, о которой я уже говорила, отвела меня в Дом ученых на занятия гимнастической студии.

Это была "алексеевская гимнастика". Она так называлась по имени ее создателя — Людмилы Николаевны Алексеевой.

— Ты застала саму Алексееву?

— Нет, она к тому времени уже пять лет как умерла. Но ее ученики вели занятия по разработанной ею системе. Я увидела — и поняла: никогда отсюда не уйду. И так я там и осталась. С 1969-го занимаюсь алексеевской гимнастикой сама, а с 1980-го ее преподаю.

— Как это сочетается со стихотворством?

— Было время, когда гимнастика даже соперничала со стихами. Тяга к движению была у меня сильнее, чем желание писать стихи.

— Тогда скажи: получается, что движение имеет и внутренний смысл?

— Знакомый поэт, Алеша Королев, как-то мне сказал: "По твоим стихам чувствуется, что ты двигаешься. В них есть полет, жест".

— Я о другом. Если гимнастика способна заменить творчество — сочинение стихов — тогда она сама неизбежно должна быть творчеством.

— Одно время я увлеклась созданием новых этюдов. У Алексеевой в запасе их было около трехсот, а я еще добавила примерно шестьдесят. И вот я сочиняла эти этюды — и вообще больше ничего не видела и не слышала. Концертмейстер записывал музыку, а я сочиняла, сочиняла... Летом уезжала с кассетами на дачу и там придумывала эти упражнения.

— Сейчас в Переделкине ты во время прогулок сочиняешь стихи.

— А тогда я решала, чем лучше заняться: стихи сочинять или этюды гимнастические?

— Это что-то совсем новое, Лариса. Какой-то новый взгляд на движение. И взгляд очень важный для нашего времени. Не механическое повторение одних и тех же движений, чтобы решить примитивную утилитарную задачу, — сбросить лишний вес, а движение как творчество, как импульс для жизни.

— Алексеевская гимнастика уникальна, ее нельзя назвать ни физкультурой, ни спортом. Она ближе к танцу, к искусству. И музыка там самая разная — классическая, народная... Каждый этюд закончен, имеет свое развитие завязку, кульминацию, развязку. Это маленький театр.

— Лариса, представляешь, сколько новых последователей может появиться у алексеевской гимнастики среди подписчиков "Чайки"?! Я поняла, что поэзия и гимнастика у тебя сопрягаются и даже произрастают из одного корня. А английский язык сопрягается с ними или он "лишний?"

— Английский не сопрягается. Когда-то он мне мешал писать стихи. Мне нужно было жить в русском языке, чтобы писать. Потом я привыкла — и он перестал мне мешать. Но это средство зарабатывать на жизнь — и только.

— Лариса, ты живешь в стихии русского языка, ты российский поэт. А еврейская тема тебя волнует?

— У меня есть несколько стихотворений на эту тему. Среди наших друзей много тех, кто уехал в начале 70-х. Но я не хочу слишком сосредотачиваться на этой теме, не хочу быть "профессиональной еврейкой".

— Хорошо сказано. Кстати, ведь существует образ "профессиональной цыганки". Эдакая гадалка в монистах... Я такую видела по ТВ в Италии, ее превосходно играла итальянка. А вот существуют ли "профессиональные еврейки", — это вопрос.

Но перейдем к поэзии. Когда подряд читаешь твои стихи, видишь, что они по большей части грустные и даже трагические. Что ты — поэт Лариса Миллер — говоришь миру: да или нет?

— Конечно, да. У меня нет желания "творцу отдать билет". Последнее время мои стихи стали светлее, особенно в книжке "Сто оттенков травы и воды". Ты говоришь, трагические стихи? Был у меня знакомый психотерапевт — он лечил пациентов моими стихами.

— Могу этому поверить. В твоих стихах живет противоречие между формой и содержанием. Форма у них удивительно легкая, светлая и гармоничная.

— Может, форма и делает их светлыми, врачующими? Я думаю, что форма играет в них решающую роль.

— Прямо по Льву Семеновичу Выготскому: гармоничная форма преодолевает и снимает всю ту жизненную накипь, что осела в стихах .

— Да, наверное, форма преодолевает трагизм.

— Лариса, я тебя очень о многом не спросила. Есть ли у тебя что-то, чем бы ты хотела поделиться с читателем?

— Нет, не приходит в голову.

— А, понятно. Оставляешь для стихов. Пусть не скудеет их источник!

-------------------------

1 Вдова Максимилиана Волошина

2 "Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!"

3 "Поэт" (Эту книгу мне когда-то/ В коридоре Госиздата/ Подарил один поэт...).

Лариса Миллер

Немного прозы («Музыка. Musica»):                           

Слово «мука» целиком помещается в слове «музыка». И не случайно. Музыка и мука – две вещи нераздельные. Разве не мука слышать внутри себя мелодию и не уметь ее воспроизвести, потому что тебе не подчиняется твой аппарат: пальцы и голосовые связки? Именно так обстояли у меня дела в музыкальной школе, где за семь лет учебы я по-настоящему «преуспела» лишь в одном: в виртуозном «заигрывании» любого произведения…

Музыка, музыка, музыка, мука —
Древняя тайна рождения звука,
Что существует, в пространстве кочуя,
Мучая душу и душу врачуя.

Музыка, музыка, форте, пиано —
Ты и бальзам и открытая рана,
Промыслы Бога и происки черта …
Музыка, музыка, пьяно и форте.

* * *

Люблю тебя, моё перо.
Люблю за то, что ты летуче,
И, написав: «Чернеет туча»,
Ты тут же пишешь: «Серебро».
Ты тут же во второй строке
Снег воспеваешь серебристый,
Но, покоряясь смене быстрой,
Дрожишь на вешнем сквозняке.

О, как же мы с тобой летим,
И как движенью доверяем,
И как стремительно ныряем
В тот миг, что горек и сладим.
А нынче мы с тобой вдвоем
Встречаем утро в упоенье,
И не рождённое мгновенье
Висит на кончике твоём.

2011

* * *

Стремилась к музыке душа,
Но пальцы были, как лапша.
Играла Черни, Майкапара.
А в дневнике стояла «пара».
Так много страшных чёрных нот
Играла я из года в год
Давным-давно на Якиманке
Куда я шла с Большой Полянки.
И пальцы слушались едва
Под нудный счёт «и – раз, и – два»,
А музыка меня пленяла.
Учительница мне пеняла
За нерадивость. Как же быть?
Любить, конечно же, любить
Любовью пусть не разделённой,
Любить и умереть влюблённой.

2008

Николай Шабунин (г. Ульяновск) написал красивый вальс на два стихотворения Ларисы Миллер:

***

Тончайшим сделаны пером
Судьбы картинки,
И виснут в воздухе сыром
На паутинке.
Летящим почерком своим
Дожди рисуют,
И ветер легкие, как дым,
Штрихи тасует.
...Рисуют, будто на бегу,
Почти небрежно.
Я тот рисунок сберегу,
Где смотришь нежно.
Живу, покорна и тиха.
И под сурдинку
Колеблет ветер два штриха
И паутинку.

1980

***

Лист движением нежным
Прикоснулся к плечу.
Ни о чем неизбежном
Я и знать не хочу,
Кроме тихой рутины
Быстротечного дня
С волоском паутины
На пути у меня.

1984

Анастасия  Галкина и Елена Кирюшкина - Вальс осенней паутины (муз. Н.Шабунин - сл. Л.Миллер, Н.Шабунин)

***

О, Господь, мы твои неразумные дети!
Никогда до сих пор мы не жили на свете.
И потом никогда нас на свете не будет.
Ветер наши следы заметёт и остудит.
Но покуда ты в душу глядишь, не мигая,
В океане людском устоять помогая,
Но покуда не сводишь печального взора
В пору смуты земной и в минуту раздора,
На холодном ветру над немыслимой бездной
Не покажется жизнь маетой бесполезной.

В исполнении Сергея Круля (музыка, аранжировка, пение, гитара), Елены Евстафьевой (скрипка) и Тамары Игнатьевой (флейта)

PS.

Это ужасно! Огромные межстрочные расстояния... Никакому редактированию не поддаются!!!

Даже хуже получается.

ЧТО ДЕЛАТЬ???

Мемуары, которые в детстве и юности могли казаться скучными, со временем начинаешь читать с большей радостью, чем книжки с картинками и большим количеством увлекательных диалогов.Нам и самим уже есть что рассказать, и чужие рассказы интересно послушать тоже. История соткана не только из дат, сражений, завоеваний и революций. Она во многом состоит из того,что называется "воспоминаниями очевидцев". И не обязательно быть свидетелем чего-то грандиозного. Повседневная жизнь, бытовые привычки, люди,"каких сейчас не делают" - все это важно. Не хочется упустить их из виду.Мемуары поэтессы Ларисы Миллер «А у нас во дворе» во многом именно из такого важного и состоят. Из мелочей,деталей, тонких наблюдений, а автор играет сразу две роли - рассказчика и главного героя. И за счет неразрывной связи между ними у читателя возникает эффект присутствия, появляется удивительная возможность почти увидеть то, что было шестьдесят лет назад.Послевоенная Москва, коммунальные квартиры, общая и какая-то, со слов автора, чуть ли не веселая бедность, гости,семейные праздники, драмы - жуткие в своей будничности. В мемуарах Лариса Миллер рассказывает не только свою биографию, но и биографию целого города, с трудом возвращающегося в нормальную, мирную жизнь.

Как поэт Миллер особенно тонко подмечает детали, делая их выпуклыми, заметными. Передавая свои ощущения от тех или иных событий, от столкновения с чем-то непонятным или просто новым, она придает своим описаниям яркую окраску. И вот, ты уже сам оказываешься на месте маленькой девочки, мечтающей, например, о новой паре прекрасных, волшебных туфель:

"Я не была избалованным ребенком, но однажды потеряла голову. Передо мной явились коричневые лодочки с бантиком и изящным каблучком. Помня, что скромность — мое главное достоинство(высоко ценимое мамой), я молчала, не отрывая взгляда от туфель. Кончилось тем,что мастер сделал для меня другую пару, поменьше, и я носилась с ней как с писаной торбой. Больше носилась, чем носила: ставила возле себя, когда делала уроки, и держала рядом на стуле, ложась спать. Едва нога вырастала, появлялась новая пара — копия первой. Последнюю сносила в 1956-м году".

Продвигаясь по книге все дальше,постепенно замечаешь, как меняется тон. О своем послевоенном полуголодном детстве, наполненном не только радостями, но и обидами - соседские дети,например, унаследовали бытовой антисемитизм своих родителей и вовсю дразнили маленькую Ларису, - она вспоминает с нежностью. Но чем дальше, тем суше тон автора. Это не меняет всю книгу, но заметно влияет на восприятие, потому что события, которые описывает Миллер, кажутся пугающе знакомыми. И не только потому, что мы сами могли быть свидетелями того, что происходило тогда, но и потому, что происходившее тогда повторяется или с легкостью может повториться ив наши дни.
"Конец 1970-х. Разгром Хельсинкской группы. Аресты, аресты, аресты… Новое десятилетие началось с высылки Сахарова. Никто не знал, что будет со страной, а я к тому же не знала,как это отразится на жизни нашей семьи, ведь Борю связывали с Андреем Дмитриевичем долгие дружественные отношения. Это не могло остаться без последствий. Каждый обычный мирный день казался чудом".

В своих воспоминаниях Лариса Миллер разговаривает с читателем откровенно. В последней главе она просто пишет"мы" вместо "я", подтверждая, что ее биография в определенном смысле общая. "А у нас во дворе" стоит прочесть не только потому, что это - замечательная книжка, но еще и потому, что мемуары Ларисы Миллер - это еще один убедительный штрих в нашей общей истории.

"Идет счастливой памяти настройка", - сказала поэт Лариса Миллер о представленных в этой книге автобиографических рассказах: нищее и счастливое детство в послевоенной Москве,отец, ушедший на фронт добровольцем и приговоренный к расстрелу за"отлучку", первая любовь, "романы" с английским и с легендарной алексеевской гимнастикой, "приключения" с КГБ СССР, и,конечно, о главном в судьбе автора – о пути в поэзию. Проза поэта – особое литературное явление: возможность воспринять давние события "в реальном времени"всегда сочетается с вневременной "вертикалью": "Я говорю с пространством, с небом, с Богом…", "Живем стремительно, а уходим долго, всю жизнь".

Небольшие отрывки из книги:

В начале 1950-х к нам
домой регулярно ходил высокий, грузный, цыганского вида человек с мощными усами и золотым зубом. Держался он с достоинством, носил просторное пальто и широкополую шляпу. "Наш придворный сапожник", — называли его домашние. Присев на стул и широко расставив ноги, цыган помещал между ними
саквояж, насквозь пропахший кожей, клеем и гуталином, щелкал металлическими
запорами и извлекал на свет наши помолодевшие и сияющие башмаки. Нет, не башмаки, а хрустальные туфельки — так осторожно и бережно он ставил их перед нами.Но главное, чудесный башмачник иногда приносил собственные изделия, творения своих рук. Я не была избалованным ребенком, но однажды потеряла голову. Передо мной явились коричневые лодочки с бантиком и изящным каблучком. Помня, что скромность — мое главное достоинство (высоко ценимое мамой), я молчала, не отрывая взгляда от туфель. Кончилось тем, что мастер сделал для меня другую пару, поменьше, и я носилась с ней как с писаной торбой. Больше носилась, чем носила: ставила возле себя, когда делала уроки, и держала рядом на стуле,ложась спать. Едва нога вырастала, появлялась новая пара — копия первой.Последнюю сносила в 1956-м году. "Придворный сапожник" был волшебником. Он и платок из кармана вынимал, как фокусник: тянул, тянул, а тот не кончался. Да и можно ли было обычным платком вытереть широкую смуглую лысину и необъятный лоб?
Знали мы и другого сапожника, жившего на противоположной стороне улицы на первом этаже невысокого, типично замоскворецкого дома. В огромном кожаном фартуке он сидел возле окна (летом нараспашку открытого) и, мурлыча себе поднос, постукивал молотком, орудовал шилом, что-то смазывал или латал валенки. А мы, дети, стояли у окна и смотрели. "Свет только не загораживайте", —просил он. К нему шла вся наша улица: "Петрович, выручай". И выручал.

Однажды"молодых", среди которых было немало людей в возрасте, собрали в просторной 8-й комнате Дома литераторов. Послушать нас пришли прозаики, поэты,критики. Рядом со мной сидели Феликс Розинер и Юра Денисов. Не помню, кто и что читал. Меня мутило от страха. Я мечтала лишь о том, чтоб это вечер поскорей кончился. Наконец очередь дошла до меня. Я прочла несколько стихов, почти не слыша собственного голоса, и села на место. Юра Денисов одобрительно покивал, а Феликс шепнул: "Молодец!" Я была на верху блаженства: все позади, да еще одобрено ближними. Но самое страшное оказалось впереди. Началось обсуждение. Говорили о тех, кто читал до меня, и о тех, кто после, о сидящих справа и сидящих слева. Обо мне — ни слова. Я застыла с натянутой улыбкой. Феликс то и дело на меня поглядывал. Дискуссия становилась все более оживленной.Начались споры, выкрики с места. Кто-то читал по второму заходу. Шла бурная жизнь, из которой я незаметно выпала. Вечер кончился поздно. Всю дорогу Феликс старался меня развлечь, непрерывно острил и смеялся. Зашел ко мне домой и в шутливой манере рассказал все Боре, который, конечно же, понял, что со мной творится. Я провела бессонную ночь. Прошло немало времени, прежде чем острота исчезла. Наверное, кто-то, прочтя такое, пожмет плечами и подумает: "Ах,ребе, мне бы ваши заботы". Но дело в том, что неверие в свои силы,ощущение своей малости уживались в душе с тайной верой в необходимость и силу своих стихов. С одной стороны, я могла легко поверить, что стихи слабы и недостойны внимания. С другой — была готова к чуду-сочувствию, восторгу.Произошло самое плохое: меня не ругали и не хвалили. Просто не заметили. Феликс уверял, что это случайность, что он видел, как меня слушали. Но я-то знала, что хуже не бывает.
Однако жизнь продолжалась. И было утро. И был вечер. И были новые стихи. И была встреча с Арсением Тарковским, занятия в его студии и тот невероятный день, когда он прочел мои стихи и написал мне письмо, которое просил не выбрасывать (замечательная просьба!). Помню, как той же весной я встретила возле ЦДЛ Зину Палванову. "Слышала, что Тарковский очень хвалил твои стихи.Счастливая", — сказала она. Да, я была счастлива, но и напугана. Ведь он хвалил мои прошлые стихи. А что я стою сегодня? Напишу ли я еще хоть единую строчку?

И еще стихи...

***
Внуку Данечке

Не мешайте ребёнку сиять,
Ну прошу, не мешайте,
И счастливых смеющихся глаз
Этот мир не лишайте.
Что он стоит – подержанный мир –
Без такого сиянья?
Без него – он скопление дыр
И сплошное зиянье.
Если долго за взглядом следить –
За младенческим взглядом,
То далёко не надо ходить,
Всё чудесное рядом.
8 октября 2014 г.

* * *
Он где-то здесь — он в воздухеповис —
Простой ответ на сложные вопросы,
И там же дождь висит немного косо,
И там же лист, летящий плавно вниз,
И там живет меж ветками просвет,
А впрочем, это все и есть ответ.

* * *
И все же жизнь — проект успешный,
Хотя в ней есть и ад кромешный,
И безутешный тоже есть,
Но есть в ней и благая весть,
И небо, и ручей проточный.
А смерть... Что смерть? Продукт побочный.

* * *
Как глупо взять да и скончаться,
Куда приятнее начаться,
Как день, как лето, как роман,
Иль дружно, весело включаться,
Как фары в морось и туман,
Иль зацвести, как куст сирени,
Иль даже, как лучи и тени,
Исчезнуть, чтобы через миг
Вновь заиграть на той же сцене,
Немного изменив свой лик.

* * *
Не падай под бременем тяжкихстрастей,
Пожалуйста, выйди из мрака и хмари.
Ведь ты существуешь в одном экземпляре,
К тебе запасных не бывает частей.
А значит, ты уникум, ты раритет,
На свете такого, как ты, больше нет.

* * *
Ну где мойносовой платок,
Чтоб слез остановить поток?
Ах, как рыдаю я над фильмом
С сюжетом жалким и умильным,
С нелепой, как и сам сюжет,
Звездой, одетой в креп-жоржет,
С героем, чей отглажен китель...
О, как он нужен — добрый зритель,
Снабженный слезной железой,
Готовый все омыть слезой.

* * *
А самое лучшее то, что берется из воздуха,
А вовсе не то, над чем бьешься без всякого роздыха,
Не то, что добыто с надрывом в кровавом поту,
А то, что без всяких усилий поймал на лету,
Что послано небом — воздушное то и летучее,
Что ловишь шутя, ни себя, ни другого не мучая.

* * *
Что дождь сечет, так это он любя,
Что снег в лицо, так он твой облик любит,
Что ночь все время правду-матку рубит,
Так ведь она болеет за тебя.
И даже смерть — уж ты ее прости —
С тобой мечтает время провести.

* * *
Все просто. Все — как на ладони
Ворона на сосновом троне
Роняет снежную пыльцу
С иголок. Миру не к лицу
Обиняки, темноты, сложность.
Жизнь — превосходная возможность
Черновики перебелить
И яркий свет на все пролить.

ИРИША, БОЛЬШОЕ СПАСИБО!!!
ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ МУЗЫКАЛЬН0-ПОЭТИЧЕСКАЯ ПОДБОРКА!

Пожалуйста, Юрий Фёдорович!
Мне очень нравятся стихи Ларисы Миллер. Давно хотела выложить заявку о ней. Живой классик!

А вот оформить по-человечески не получается. Самой трудно такое читать...

Да, к сожалению, новый редактор на Завалинке стал менее "дружелюбным" для пользователей.

"⁣Страстям благодаря, на страсти невзирая —

Всегда в земном аду живет кусочек рая".....

Лариса Миллер



⁣Вот что он писал о ней А. Тарковский в далеком 1978 году в московском «Дне поэзии»:
«Л.Миллер-поэт гармонического стихотворения, а это было и будет драгоценностью во все времена.
Язык ее поэзии — чистый и ясный до прозрачности литературный русский язык, которому для выразительности не нужно ни неологизмов, ни словечек из областных словарей; у нее нет ничего общего ни с футуризмом, ни с вычурностью какой-нибудь другой поэтической школы минувших лет.
Это вполне современная нам реалистическая поэзия, а именно такая поэзия — на мой (читателя) взгляд особенно калорийна.


Стихотворение Л.Миллер не хочет стать ни песней, ни живописью, ни ораторской речью повышенного тона.
Л.Миллер говорит с читателем доверительно и доверчиво, как добрый и верный друг, ожидающий взаимного доверия в ответ на свои признания, на свою искренность и убежденность


Спасибо, Ирина, за стихи Ларисы Миллер и за интересную страницу о ней в группу Поэзия!

Ирина, большое спасибо за пост!

За Ларису Миллер, за её стихи! 

КАКОЙ ПОСТ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ,ИРИША,УМНИЦА НАША!

Уже который раз сюда возвращаюсь.

ДЕТСТВО Ларисы

Спасибо!))

Огромное Вам спасибо за публикацию о любимом поэте, Ларисе Миллер, и особенно за интервью с ней Ирины Чайковской!

Ольга, Вам спасибо, что заглянули!