Смерть — это не больно

Момо Капор

Сбор­ник до­кумен­таль­ных рас­ска­зов «Смерть — это не боль­но» («Смрт не бо­ли») был на­писан за вре­мя во­ен­ных дей­ствия в Бос­нии, Гер­це­гови­не и Кра­ине, где Мо­мо Ка­пор был в ка­чес­тве во­ен­но­го кор­респон­дента.

(Во­ен­ные рас­ска­зы)

Опуб­ли­кова­но в аль­ма­нахе «Ис­кусс­тво вой­ны», 2007, № 4(5)

Мо­мо Ка­пор ро­дил­ся в Са­ра­ево в 1937 г. Ху­дож­ник и пи­сатель, ав­тор око­ло 30 ро­манов, по­вес­тей, пу­тевых за­меток и эс­се. Мно­гие из его про­из­ве­дений ста­ли бес­тсел­ле­рами, пе­реве­дены на мно­гие язы­ки ми­ра. Са­мые его из­вес­тные ро­маны «Прит­ворщи­ки» («Фо­лиран­ти»), «Ада», «Зое», «Уна», «С се­ми до трёх» («Од се­дам до три») и др. «Ал­ло, Бел­град!» («Ха­ло, Бе­ог­рад!») — пос­ледний ро­ман из три­логии о бел­град­цах, об их го­роде и жиз­ни в нем, ро­ман был в от­рывках на­печа­тан в га­зете «По­лити­ка».

Осо­бое вни­мание в его твор­чес­тве зас­лу­жива­ют про­из­ве­дения о вой­не. Про Мо­мо Ка­пора мож­но ска­зать строч­ка­ми из Ан­ны Ах­ма­товой, что Ка­пор был «со сво­им на­родом там, где он, к нес­частью, был». В 1991 г. он вер­нулся из-за оке­ана в Югос­ла­вию и тут же от­пра­вил­ся в Гер­це­гови­ну, от­пра­вил­ся пи­сать о вой­не. Его ро­маны «Пос­ледний рейс в Са­ра­ево» («Пос­ледни лет за Са­раjево»), «Хро­ника по­терян­но­го го­рода» («Хро­ника из­губле­ног гра­да») и сбор­ник рас­ска­зов «Смерть — это не боль­но» («Смрт не бо­ли») бы­ли на­писа­ны за вре­мя во­ен­ных дей­ствия в Бос­нии, Гер­це­гови­не и Кра­ине, где он был в ка­чес­тве во­ен­но­го кор­респон­дента. Ро­ман «Хо­роший день для то­го, что­бы уме­реть» («Леп дан за уми­раке») на­писан во вре­мя 78-ми дней бом­барди­ровок НА­ТО Югос­ла­вии в 1999 г.

Мо­мо Ка­пор яв­ля­ет­ся ав­то­ром боль­шо­го ко­личес­тва до­кумен­таль­ных филь­мов и те­леви­зи­он­ных пе­редач, по его сце­нари­ям сня­ты нес­коль­ко ху­дожес­твен­ных пол­но­мет­ражных филь­мов. Его ро­маны «Уна» («Уна») и «Кни­га жа­лоб» («Кни­га жал­би») бы­ли эк­ра­низи­рова­ны.

Из­бран­ное 

На ге­ог­ра­фичес­кой кар­те Ев­ро­пы гра­ницы Серб­ской Кра­ины обоз­на­чены ли­ни­ей ог­ня. Эта ли­ния при­вела дип­ло­матов к круг­ло­му сто­лу в Же­неве. Ког­да кар­ту сни­ма­ют, то на сте­не ос­та­ют­ся вы­горев­шие очер­та­ния Кра­ины. Ли­ния ог­ня — это ли­ния жиз­ни и смер­ти. На­ходясь на ней, че­ловек по­луча­ет са­мый важ­ный урок в сво­ей жиз­ни — как спра­вить­ся со стра­хом смер­ти. Как-то я про­ходил ми­мо тан­ка, на ко­тором бы­ло на­писа­но: СМЕРТЬ НЕ БО­ЛИТ! Го­ворят, что за мгно­вение пе­ред смертью за од­ну единс­твен­ную се­кун­ду в уме че­лове­ка про­носит­ся вся его жизнь. Это иде­аль­ный ро­ман, ко­торый каж­дый дер­жит у се­бя в уме, но ник­то не мо­жет на­писать. На ли­нии ог­ня лю­ди мол­чат; а сло­ва ред­ки и до­роги. «Не бой­ся свис­та пу­ли, не ус­лы­шишь той, ко­торая по­падет в те­бя…»

Хо­рошо вос­пи­тан­ная стра­на 

Кра­ина — это хо­рошо вос­пи­тан­ная стра­на. Здесь жи­вет са­мый веж­ли­вый на­род в Ев­ро­пе. В Кор­ду­не, Ба­нии, Ли­це или не­дале­ко от Кни­на с ва­ми каж­дый тра­дици­он­но поз­до­рова­ет­ся, ска­жет «доб­рый день» и спро­сит, как вы по­жива­ете.

В этом яс­но чувс­тву­ет­ся от­ли­чие от Бел­гра­да, в ко­тором, едешь в лиф­те с со­седя­ми по лес­тнич­ной пло­щад­ке, не здо­рова­ясь, сто­ишь пе­ред неп­ри­ят­ным мол­ча­ни­ем и взгля­дами, пол­ны­ми не­понят­но­го не­тер­пе­ния, за­вис­ти или рав­но­душия. Ес­ли это це­на ци­вили­зации, то я нав­сегда ос­та­нусь пер­во­быт­ным че­лове­ком.

По пыль­ной про­селоч­ной до­роге ша­га­ет ста­рик с ружь­ем на пле­че. Он не­сет с со­бой ак­ку­рат­но свер­ну­тую бре­зен­то­вую па­лат­ку, сель­скую сум­ку и то­порик, что­бы ру­бить вет­ви для па­лат­ки и дро­ва для кос­тра. Воз­вра­ща­ет­ся на пе­редо­вую, по­тому что уже ско­сил тра­ву со сво­его бед­няцко­го по­ля.

— По­моги вам Гос­по­ди! Как де­ла, лю­ди?

Это «как де­ла» не толь­ко прос­тая веж­ли­вость. Его дей­стви­тель­но ин­те­ресу­ет, как жи­вут лю­ди, ко­торых он встре­ча­ет в сво­ем не­боль­шом ми­ре, ог­ра­ничен­ном го­рами и враж­дебностью. Он раз­вя­зыва­ет ки­сет и пред­ла­га­ет нам угос­тить­ся до­маш­ним зе­лено­ватым та­баком. Я чувс­твую се­бя ви­нова­тым, имея пач­ку «Кен­та» в кар­ма­не.

«По­моги вам Гос­по­ди!»^[1] — тра­дици­он­ное серб­ское при­ветс­твие. В на­ше вре­мя ча­ще все­го встре­ча­ет­ся в сель­ской мес­тнос­ти. От­ве­том на не­го слу­жит фра­за «И те­бе по­моги Гос­по­ди!»^[2]

— А как у вас де­ла? — спра­шива­ем его, а он сво­рачи­ва­ет си­гаре­ту и от­ве­ча­ет:

— По­тихонь­ку…

Это «по­тихонь­ку» со­дер­жит в се­бе ка­кую-то ти­хую скром­ность жи­вого су­щес­тва, бро­шен­но­го в вихрь ис­то­рии, в нем скры­ва­ет­ся и бо­язнь сгла­за, заз­най­ства, хвас­товс­тва, ко­торые мог­ли бы прив­лечь зло. «По­тихонь­ку».

— Как де­ла? — спра­шива­ет две­над­ца­тилет­ний бо­соно­гий маль­чиш­ка в пор­ванных шта­нах. Он са­мый стар­ший из де­вяте­рых де­тей оди­нокой вдо­вы, жи­вущей в де­ревян­ной пос­трой­ке над Дво­ром на ре­ке Уне^[3]. Он серь­езен и веж­лив, по­тому что за­меня­ет мер­тво­го от­ца, тор­жес­твен­но по­жима­ет ру­ку каж­до­го из нас в пус­том, с выж­женной тра­вой, заб­ро­шен­ном по­ле.

— Как де­ла? — спра­шива­ет пот­ре­пан­ный жизнью сол­дат и про­тяги­ва­ет ру­ку пол­ковни­ку Вой­ни­чу. Они зем­ля­ки, ро­дом из од­но­го се­ла. Здесь во­об­ще ник­то ни­кому не от­да­ет честь. За два го­да вой­ны я ни ра­зу не ви­дел пос­тро­ения. «В ко­лон­ну по два, ша­гом марш!» — здесь ни­кому не­из­вес­тная ко­ман­да. Впро­чем, как же пос­тро­ить в од­ну ше­рен­гу ста­риков, ко­торые приш­ли за­менить по­гиб­ших сы­новей, и без­бо­родых юно­шей? Эта ар­мия с са­мого сво­его соз­да­ния ис­тинно на­род­ная: нем­но­го гай­ду­ков^[4], нем­но­го родс­твен­ни­ков. Та фор­маль­ная ар­мей­ская дис­ципли­на, без ко­торой, как ду­ма­ет­ся, ар­мия не мо­жет сос­то­ять, здесь не су­щес­тву­ет. Но как толь­ко не­ожи­дан­но прог­ре­мит выс­трел, все на мес­те как один.

И оде­ты они по-раз­но­му: кто-то в во­ен­ных ру­баш­ках ста­рой ар­мии, кто-то в тро­фей­ных ком­би­незо­нах от Ки­каша^[5], кто-то в мас­ки­ровоч­ной фор­ме. На го­ловах мож­но уви­деть ка­кие угод­но го­лов­ные убо­ры: от серб­ских шай­кач^[6] и бе­ретов до ке­пок, уша­нок и пи­лоток… Обувь то­же раз­но­об­разна: у ко­го са­поги, у ко­го опан­ки^[7], мож­но уви­деть и аме­рикан­ские бо­тин­ки со шну­ров­кой и, ко­неч­но же, крос­совки всех ви­дов от прос­тых бед­няцких до фир­менных спор­тивных «Ри­бок» для тен­ни­сис­тов и бе­гунов. «Ког­да на­тал­ки­ва­юсь на груп­пу оди­нако­во оде­тых сол­дат, тут же от­кры­ваю огонь», — рас­ска­зыва­ет офи­цер в чер­ной май­ке. — «Это точ­но не на­ши».

— Как де­ла? — спра­шива­ет ба­ба Да­ница Об­ра­дович на са­мой вы­сокой вы­соте за­пад­но­го пра­вос­лавно­го ми­ра в се­ле Ди­восе­ло^[8]не­дале­ко от Гос­пи­ча^[9]. Она си­дит за за­мас­ки­рован­ным листь­ями тя­желым пу­леме­том «Бра­унинг» и бес­по­мощ­но раз­во­дит ру­ками, из­ви­ня­ясь, что кро­ме во­ды не­чем нас угос­тить. Ба­ба Да­ница — вы­шед­шая на пен­сию по­вари­ха се­миде­сяти лет, в пен­сне, ка­кое обыч­но но­сят ба­буш­ки, в фор­менной во­ен­ной ру­баш­ке, но в та­поч­ках, ко­торые на­зыва­ют до­маш­ни­ми туф­ля­ми. Имен­но она обу­чила сво­их од­но­сель­чан стрель­бе из ми­номе­та и пу­леме­та. Ста­руш­ка рас­по­ложи­лась на вер­ши­не, с ко­торой да­леко прос­матри­ва­ют­ся по­зиции неп­ри­яте­ля и опас­но от­кры­тые флан­ги по­зиций обо­роня­ющих­ся сер­бов, ку­да час­то про­ника­ют ди­вер­си­он­ные груп­пы, пря­чась за гус­тым кус­тарни­ком. Поч­ти каж­дую не­делю она те­ря­ет дво­их-тро­их то­вари­щей по борь­бе. Этот кра­сивый зе­леный край пах­нет смертью. У че­лове­ка воз­ни­ка­ет ощу­щение, что на не­го со всех сто­рон смот­рят гла­за убийц, и что он сов­сем не мо­жет за­щитить се­бя. Муж­чи­ны из от­ря­да ба­бы Да­ницы за­рос­ли двух­не­дель­ной бо­родой, они раз­го­вари­ва­ют, дер­жа па­лец на кур­ке ав­то­мата. Я был мно­го где, ви­дел мно­гое, но, мне ка­жет­ся, что ни­ког­да в сво­ей жиз­ни я не был так бли­зок к смер­ти как на этой вы­сот­ной по­зиции в Ди­восе­ле, а ведь эта мес­тность (ка­кая иро­ния!) на­зыва­ет­ся Ве­ликий край!

— Приш­ли­те хоть ка­кую-то по­мощь, ко­го най­де­те! — пос­то­ян­но про­сит нас ста­руш­ка, ко­торую нам­но­го лег­че пред­ста­вить се­бе ря­дом с пли­той, чем с «бра­унин­гом».

— Приш­ли­те доб­ро­воль­цев, ар­мию, хоть ко­го-то! Мы здесь дол­го не про­тянем.

Пе­ребе­жав прос­тре­лива­емое прос­транс­тво, спра­шиваю у од­но­го из её лю­дей, что он ду­ма­ет о неп­ри­яте­лях, ко­торые на­ходят­ся с дру­гой сто­роны лу­га и ро­щи:

— Эх, ка­кие они мо­гут быть?… Та­кие же нес­час­тные, как и мы здесь. Бед­ня­ки, брат, но, как и мы, здесь ро­дились и зна­ют каж­дый ка­мень.

Прош­ло 20 дней пос­ле этой встре­чи. Ди­восе­ло срав­ня­ли с зем­лей, всех обо­рони­телей се­ла уби­ли. Пос­ле про­дол­жи­тель­ной ар­тилле­рий­ской под­го­тов­ки, длив­шей­ся 16 ча­сов, хор­ват­ская ар­мия под пред­во­дитель­ством меж­ду­народ­ных псов вой­ны и на­ем­ни­ков вош­ла в Ди­восе­ло и унич­то­жила все жи­вое. При­шед­шие поз­же во­ен­ные О­ОН не мог­ли най­ти ни­чего жи­вого — ни ко­та, ни со­баку, ни да­же ов­цу!

Ба­ба Да­ница бы­ла за­реза­на пря­мо за сво­им пу­леме­том, из ко­торо­го вы­пус­ти­ла все пу­ли. Я мо­гу се­бе пред­ста­вить, как из кус­тов на ма­лень­кую пол­ную ста­руш­ку доб­ро­душ­но­го ви­да выс­ка­кива­ют ле­ги­оне­ры в чер­ном с но­жами в ру­ках. Это сце­на прес­ле­ду­ет ме­ня. Мо­жет, я сде­лал не все, что мог? Мо­жет, на­до бы­ло стать пос­ре­ди бел­градских пло­щадей и кри­чать изо всей си­лы, про­сить по­мощи для ба­бы Да­ницы и ее лю­дей. На бел­градских рын­ках я ви­жу жен­щин ее воз­раста, ко­торые жа­лу­ют­ся на це­ны при по­куп­ке пер­ца на зи­му: у них та же са­мая по­ход­ка, так же ве­ны выс­ту­па­ют на но­гах, та­кие же вес­нушки на ру­ках, тон­кая оп­ра­ва оч­ков. У ба­бы Да­ницы не бы­ло при­виле­гии за­гото­вить что-то на зи­му— си­дя за пу­леме­том, иног­да за ми­номе­том, она за­щища­ла уро­жай­ное оби­лие зо­лотой осе­ни на бел­градских рын­ках и по­купа­телей, ко­торые ду­ма­ют, что при­шел ко­нец све­та из-за вы­соких цен на пе­рец.

Хор­ва­тия от­праздно­вала ве­ликую по­беду сво­их во­инов в Ди­восе­лу над бан­ди­тами, бун­товщи­ками и серб­ски­ми тер­ро­рис­та­ми, учас­тни­ки бит­вы по­лучи­ли наг­ра­ды. Ор­кес­тры ис­полня­ли мар­ши. Кра­сави­цы те­леве­дущие с улыб­кой на гу­бах рас­ска­зыва­ли о пос­леднем хор­ват­ском под­ви­ге. В се­ло Ме­дак^[10] воз­вра­щены об­на­жен­ные те­ла лю­дей: гор­ла пе­рере­заны, го­ловы раз­би­ты по­полам. Мно­гие те­ла сож­же­ны. Хор­ват­ской об­щес­твен­ности ник­то не объ­яс­нил, что гла­вой «бан­ди­тов, бун­товщи­ков и тер­ро­рис­тов» бы­ла од­на доб­ро­душ­ная ста­руш­ка, ко­торая за­щища­ла свой дом, кош­ку и ку­рицу. Одеж­да обо­роняв­шихся бы­ла сож­же­на, она бы­ла нас­толь­ко бед­ной, что ник­то на нее не по­зарил­ся. Во­ен­ные О­ОН не наш­ли ни еди­ного лич­но­го пред­ме­та. Пло­хо смот­ре­ли. В те­ни де­рева, под ко­торым ког­да- то сто­ял «бра­унинг», в увяд­шей тра­ве ос­та­лись оч­ки ба­бы Да­ницы (плюс три с по­лови­ной), ле­вое стек­ло бы­ло раз­би­то. В этих раз­би­тых оч­ках, в ма­лень­ких ку­соч­ках стек­ла ум­но­жа­ет­ся не­бо, ко­торое ви­дит всё и всё пом­нит.

За мо­нас­тыр­ской тра­пезой 

Толь­ко в во­ен­ное вре­мя все­об­щей бед­ности и го­лода один уже дав­но за­бытый обы­чай — бла­годарс­твен­ная мо­лит­ва Бо­гу пе­ред едой — при­об­ре­та­ет сно­ва смысл и зна­чимость. В мо­нас­ты­ре Свя­того Ми­ха­ила в Крке^[11] игу­мен, отец Бе­недикт, ме­лодич­ным ба­рито­ном про­из­но­сит эту мо­лит­ву пря­мо так, как ее чи­тали в 1350 го­ду, ког­да эти свя­тые сте­ны бы­ли воз­двиг­ну­ты. Обед пос­тный, мо­нас­тыр­ский: горсть мас­лин и та­рел­ка чор­бы^[12]. Епис­коп Дал­ма­тин­ский, вла­дыка Лон­гин, круп­ный мо­лодой че­ловек с кур­ча­выми чер­ны­ми во­лоса­ми и бо­родой, в ко­торой вид­на се­дина, бла­гос­ловля­ет пи­щу. Сре­ди тра­пез­ни­ча­ющих и Игорь Ми­хай­ло­вич Стрель­цин с Ура­ла, быв­ший ар­тилле­рист и ху­дож­ник, пу­тешес­тву­ющий от мо­нас­ты­ря к мо­нас­ты­рю, мо­лясь за спа­сение серб­ско­го на­рода. Как и в ста­рые вре­мена, по­доб­но ви­тязям дав­них вре­мен, мо­нас­тырь ох­ра­ня­ет от­ряд сол­дат; Вра­ги за­няли вы­соты все­го в двух ки­ломет­рах от­сю­да, и все же сю­да при­ходят мно­гие па­лом­ни­ки, и каж­дый из них, сог­ласно ста­рин­но­му обы­чаю, на­ходит здесь кров и еду.

Во вре­мя еды раз­го­вари­вать не при­нято: мо­лодой пос­лушник чи­та­ет жи­тия свя­тых и му­чени­ков. Раз­го­вор на­чина­ет­ся толь­ко тог­да, как вла­дыка пе­рек­рестит­ся и поб­ла­года­рит Бо­га за обед. Его грудь ук­ра­ша­ет осо­бый зо­лотой крест, знак са­на, с круп­ны­ми, уди­витель­но си­яющи­ми опа­лами ла­зур­но­го цве­та. Этот дра­гоцен­ный ка­мень до­были из руд­ни­ка ря­дом с авс­тра­лий­ским го­родом Аде­ла­ида. Вла­дыка нес­коль­ко лет про­вел в Авс­тра­лии, ос­но­вав в нед­рах се­рой авс­тра­лий­ской пус­ты­ни цер­ковь, по­доб­ную ран­нехрис­ти­ан­ским ка­таком­бам — так цер­ковь, пусть да­же на ка­кой-ни­будь метр, бли­же к ма­туш­ке-Сер­бии. Это бо­гомоль­ное мес­то, вы­руб­ленное в ут­ро­бе пус­ты­ни под кен­гу­ру и ги­ена­ми, — од­но из чу­дес да­леко­го кон­ти­нен­та (да­леко­го от че­го?). Вы­руби­ли ее и ук­ра­сили сер­бы — ис­ка­тели опа­лов, най­дя при этом до­воль­но бо­гатую жи­лу это­го дра­гоцен­но­го кам­ня. Вла­дыка удив­ля­ет­ся, что я пе­рево­рачи­ваю вверх но­гами фо­тог­ра­фии из Авс­тра­лии, ко­торые мне по­казы­ва­ет. А я прос­то всег­да ве­рил, что лю­ди с той сто­роны пла­неты хо­дят вверх тор­машка­ми. Длин­ный мас­сивный ду­бовый стол под сво­дами мо­нас­тыр­ско­го ат­ри­ума — нас­то­ящий обе­ден­ный стол, за ним го­ворят о жиз­ни, ре­лигии, ис­то­рии и ис­кусс­тве, при­шед­шие бе­жен­цы рас­ска­зыва­ют о сво­ей бе­де как на ис­по­веди. Игорь Ми­хай­ло­вич Стрель­цин чи­та­ет про­лог мо­наха Пи­мена из пуш­кин­ско­го «Бо­риса Го­дуно­ва»:

Еще од­но, пос­леднее ска­занье —
И ле­топись окон­че­на моя,
Ис­полнен долг, за­вещан­ный от Бо­га
Мне греш­но­му…

Здесь каж­дое сло­во и опыт лю­бого че­лове­ка при­нима­ют с дол­жным вни­мани­ем, как но­вую дра­гоцен­ную ру­копись в древ­нюю мо­нас­тыр­скую биб­ли­оте­ку. В этом ка­мен­ном зда­нии сос­тавля­ли пла­ны вос­ста­ний про­тив ту­рок, пря­тали ха­рам­ба­шей^[13], пле­ли за­гово­ры, чи­тали ста­рин­ные кни­ги, скры­вали из­гнан­ных, хо­рони­лись в да­ли от до­рог и лю­бопыт­ных глаз.

Раз­ме­щен­ный на са­мом дне соз­данной при­родой зе­леной кот­ло­вины, ок­ру­жен­ный, буд­то зме­ёй, ре­кой Кркой, мо­нас­тырь Свя­того Ми­ха­ила всег­да был при­бежи­щем для из­го­ев, пос­ледним при­ютом для бо­гобо­яз­ненных, нес­час­тных, нес­по­соб­ных впи­сать­ся в свет­скую жизнь лю­дей.

Это свя­тое мес­то пред­став­ля­ет со­бой не­кую гра­моту из кам­ня на пра­во вла­дения зем­лей, это не­ос­по­римое до­каза­тель­ство то­го, что сер­бы из Кра­ины дос­тигли выс­шей сте­пени ду­хов­ности еще в 14-ом ве­ке. И сер­бам, нес­мотря на все об­ру­шива­ющи­еся на них бе­ды и бо­лез­ни, уда­лось сох­ра­нить сла­бый ого­нек све­чи пе­ред ико­ной Прес­вя­той Бо­горо­дицы, дер­жа­щей на ру­ках Хрис­та, ко­торый лас­ко­вым взгля­дом про­ща­ет нам гре­хи.

Пос­ледние пол­ве­ка Хор­ва­тия, как злая ма­чеха из сказ­ки, пря­тала Кра­ину от глаз ми­ра, за­сыпав ее гарью и пеп­лом. Ма­ло кто знал, что в ней жи­вёт столь­ко сер­бов… А они все то вре­мя жи­ли буд­то в ре­зер­ва­ции. Уже пос­ле нес­коль­ких ки­ломет­ров шос­се, иду­щие от мо­ря в нап­равле­нии гор, прев­ра­ща­ют­ся в про­селоч­ные до­роги и козьи тро­пы в лес­ных за­рос­лях. Сер­бы буд­то жи­ли тай­но, раз­го­вари­вая по­луше­потом у кос­тра, по­ка ча­ша тер­пе­ния не пе­репол­ни­лась, и на до­рогах не по­яви­лись по­вален­ные де­ревья, а жи­тели Кра­ины не выш­ли из древ­них ле­сов как сво­бод­ные лю­ди. На­конец, оч­нувша­яся Кра­ина на­дела кро­вавое платье сво­их пра­дедов.

На ли­тур­ги­ях Стрель­цин кла­ня­ет­ся ико­нам до зем­ли чер­ной, кла­дет пок­ло­ны, уда­ряя лбом о стер­тые ка­мен­ные пли­ты, и крес­тится по ста­рому рус­ско­му обы­чаю ши­роко и па­тетич­но.

Эта вой­на про­тив Пра­вос­ла­вия, кро­ме всех ос­таль­ных при­чин, ве­дет­ся еще для то­го, что­бы унич­то­жить до­каза­тель­ства, что здесь ког­да-то жил и су­щес­тво­вал серб­ский на­род. Во вре­мя опе­рации хор­ват­ских вой­ск «Рав­ни Ко­тари-Мас­ле­ница»^[14] в 1993 г. бы­ли раз­граб­ле­ны и раз­ру­шены баш­ня Сто­яна Ян­ко­вича^[15] и его дом, в ко­тором ро­дил­ся ав­тор «Вес­ны Ива­на Га­леба» Вла­дан Дес­ни­ца, по­томок сер­да­ря^[16]. Под­вер­гся пу­шеч­но­му обс­тре­лу мо­нас­тырь Кру­па^[17], в ко­тором уже нес­коль­ко ме­сяцев не вста­ет с пос­те­ли боль­ной игу­мен, отец Па­вел Коз­ли­ца, он ста­ра­ет­ся при­нять под мо­нас­тыр­ский кров и на­кор­мить тол­пы бе­жен­цев из Юж­ной Дал­ма­ции. Бом­би­ли этот мо­нас­тырь из гра­нато­метов боль­шо­го ка­либ­ра, но Бог нап­ра­вил сна­ряды в холм ря­дом с до­рогой, иду­щей свер­ху от го­род­ка Кис­та­ня. Вла­дыка Лон­гин, выг­нанный из сво­ей ре­зиден­ции в Ши­бени­ке^[18], выб­рал Крку в ка­чес­тве прис­та­нища на вре­мя вой­ны.

Лю­ди, ко­торые сю­да при­ходят, не име­ют с со­бой ни­чего кро­ме по­тер­тых по­дошв сво­ей из­но­шен­ной и пыль­ной обу­ви и нем­но­гих лич­ных ве­щей в сум­ке. И у мо­нахов ни­чего нет, но они нем­но­гим мо­нас­тыр­ским доб­ром — тер­пким ви­ном, чер­ным хле­бом, ста­рыми кни­гами и хо­лод­ной клю­чевой во­дой — де­лят­ся с каж­дым, кто им ока­жет честь сво­им при­ходом. За сто­лом, пли­та ко­торо­го стер­та лок­тя­ми и ла­доня­ми мно­гих гос­тей, соб­ра­лись, та­ким об­ра­зом, пред­ста­вите­ли ста­рей­ших че­лове­чес­ких за­нятий: свя­щен­ник, во­ин, зем­ле­делец и пред­ста­витель ис­кусс­тва, в дан­ном слу­чае, ху­дож­ник.

Это скром­ный Бо­жий на­род за­да­ет­ся воп­ро­сом, на­падет ли Аме­рика на сер­бов, как приг­ро­зил пре­зидент Со­еди­нен­ных Шта­тов? В этом воп­ро­се есть не­кото­рое за­та­ен­ное уп­рямс­тво и скры­тая на­деж­да упер­то­го че­лове­ка. С та­ким ве­ликим и мощ­ным про­тив­ни­ком мы еще ни­ког­да не ме­рялись си­лами!

Кто зна­ет, по­чему я вспом­нил сво­его ста­рого дру­га Джо­на Джон­со­на, ко­торо­го все зо­вут Джи-Джей!? Он из­вес­тный нью- й­орк­ский ре­пор­тер те­лека­нала Эй-Би- Си, чер­ная звез­да Гар­ле­ма. По­дума­лось, ком­менти­ру­ет ли он по-преж­не­му в се­мича­совом вы­пус­ке, выс­ка­зыва­ет­ся ли «за» бом­барди­ров­ку серб­ских по­зиций? Зна­ет ли, что я здесь, сре­ди мо­нахов и во­ен­ных? Раз­ве не бы­ло бы луч­ше, ес­ли бы и он сю­да при­шел по­молить­ся Гос­по­ду, что­бы Бог вы­дер­нул его из бес­смыс­ленно­го кру­гово­рота, в ко­тором сна­чала за­раба­тыва­ешь, а по­том тра­тишь? Пос­тавлю све­чу на ве­чер­ней ли­тур­гии за ста­рого Джи-Джея.

Игорь Ми­хай­ло­вич Стрель­цин спра­шива­ет, по­чему хор­ва­ты хо­тят нас ис­тре­бить. Мо­нах счи­та­ет, что это от­то­го, что их му­ча­ет со­весть! Уже два ра­за в сво­ей ис­то­рии сог­ре­шили они про­тив хрис­ти­анс­тва, со­вер­ши­ли страш­ней­шие прес­тупле­ния над на­ми, а мы им прос­ти­ли. Тог­да нуж­но унич­то­жить не­мых сви­дете­лей. Сви­дете­ли не толь­ко жи­вые лю­ди, но и клад­би­ща, цер­кви, мо­нас­ты­ри… И раз­ру­ша­ют их и зем­лей заб­ра­сыва­ют толь­ко по этой од­ной при­чине.

В те­чение сво­его пу­тешес­твия че­рез две серб­ские рес­публи­ки во вре­мя вой­ны, рас­ска­зыва­ет ху­дож­ник, он ча­сами про­ходил ми­мо бро­шен­ных и раз­ру­шен­ных до­мов. Ин­те­рес­но, что ос­та­лись це­лыми толь­ко ды­мохо­ды, слов­но па­мят­ни­ки ис­чезнув­шей теп­ло­те до­маш­них оча­гов. До­ма раз­ру­шены с од­ной и дру­гой сто­роны. Из-за че­го? Май­ор ему объ­яс­ня­ет, что не­нависть об­ла­да­ет боль­шой си­лой, она страш­на как во­дяной по­ток и раз­ру­ша­ет все, что сто­ит у нее на пу­ти. По­это­му в на­роде ве­рят, что тот, у ко­го раз­ру­шен дом, ни­ког­да не вер­нется на это мес­то. Ин­стинкт раз­ру­шения силь­нее осоз­на­ния поль­зы. Стрель­цин не по­нима­ет это­го. Ес­ли вра­ги за­няли серб­ские до­ма, по­чему бе­жен­цы стра­да­ют во двор­цах спор­та и дру­гих убе­жищах? Раз­ве не бы­ло бы луч­ше, ес­ли бы они все­лились в ос­тавлен­ные неп­ри­яте­лем до­ма и ра­бота­ли бы на зем­ле?

Кресть­янин с та­кими боль­ши­ми ру­ками, что воз­ни­ка­ет впе­чат­ле­ние, буд­то он не зна­ет, ку­да их деть, го­ворит рус­ско­му, что сер­бов с ма­лых лет учат, что пло­хо за­селять­ся в чу­жие до­ма. Это не при­носит доб­ра. Ес­ли за это не зап­ла­тит тот, кто во­шел в чу­жой дом, то за это обя­затель­но при­дет­ся зап­ла­тить его де­тям и вну­кам!

Этот кресть­янин про­делал длин­ный путь пеш­ком к мо­нас­ты­рю, чтоб пос­та­вить све­чу за сво­его сы­на. До об­ме­на сын про­вел три ме­сяца в хор­ват­ском ла­гере для плен­ных. Го­ворит, что луч­ше бы жи­вым и не вы­ходил. С тех пор, как вер­нулся, нет жиз­ни в его гла­зах. Ду­шу его уби­ли. Не ест, не пь­ет, толь­ко ку­рит и смот­рит впе­ред ку­да-то, а иног­да его все­го на­чина­ет тряс­ти, рас­ска­зыва­ет отец. Мать и сес­тра не от­хо­дят от не­го, не от­пуска­ют от се­бя ни на се­кун­ду. Уже че­тыре ра­за он пы­тал­ся по­кон­чить с со­бой. Ка­жет­ся, по­терял дар ре­чи.

Кресть­янин слы­шал от не­кото­рых лю­дей, ко­торые бы­ли с его сы­ном, что с ни­ми там де­лали, но они мно­го не рас­ска­зыва­ют. Зас­тавля­ли их раз­де­вать­ся и пас­тись в тра­ве, мы­чать, как ко­ровы, или ла­ять, как со­баки. Зас­тавля­ли их за­нимать­ся греш­ным де­лом друг с дру­гом… Это не­люди! Кто-то ему по­сове­товал прий­ти в этот мо­нас­тырь, ска­зав, что толь­ко Бо­горо­дица из Крки мо­жет по­мочь, вот по­это­му и при­шел сю­да: пос­та­вить све­чу и по­молить­ся. Кто зна­ет, вер­нувшись в род­ное се­ло, зас­та­нет ли в жи­вых единс­твен­но­го сы­на!

Мо­нах спра­шива­ет офи­цера, в ка­ких вой­сках он слу­жил. Офи­цер рас­ска­зыва­ет, что сос­то­ял в аль­пий­ских час­тях и дол­го от­сту­пал с быв­шей ар­ми­ей с се­вера, по­ка не за­хотел боль­ше бе­жать и по­гибать, а ос­тался здесь, в Кра­ине, где ро­дил­ся, где на­ходят­ся кам­ни его сго­рев­ше­го еще в той вой­не до­ма.

Его до­чери, на­поло­вину сло­вен­ки, и же­на, сло­вен­ка, не за­хоте­ли пой­ти вмес­ти с ним. Он по­казы­ва­ет их фо­тог­ра­фии, ко­торые но­сит в бу­маж­ни­ке. Они ему ко­кет­ли­во улы­ба­ют­ся с кар­то­чек.

Стрель­цин его спра­шива­ет, по­делил­ся ли он сво­им аль­пий­ским опы­том с сол­да­тами, ко­торые сей­час во­юют на Ве­леби­те? Ка­ким опы­том? Нап­ри­мер, как по ве­рев­ке лезть на ска­лу. Что? «Не на­поми­най мне про ка­наты», — от­ве­ча­ет офи­цер. — «О ве­рев­ках ни сло­ва! По­ка вок­руг гор­ла мо­его на­рода на­кину­та пет­ля».

Дот­ра­гива­юсь паль­ца­ми до глу­боко­го рим­ско­го ба­рель­ефа, вы­резан­но­го в мо­нас­тыр­ской сте­не, по не­му под­ни­ма­ет­ся ви­ног­радная ло­за из строй­но­го гли­няно­го гор­шка. Ста­ра­юсь по­нять, что ле­жит в ос­но­ве нас, от­ку­да мы про­ис­хо­дим, и во­об­ще — нас­коль­ко древ­ний мы на­род. Не­из­вес­тно­го ка­мено­теса из рим­ско­го го­рода Бур­ну­ма в III ве­ке от по­лум­ра­ка это­го ве­чера от­де­ля­ет все­го один миг. Игорь Ми­хай­ло­вич Стрель­цин, буд­то про­читав мои мыс­ли, ед­ва слыш­но про­гова­рива­ет пуш­кин­ские стро­ки:

Да ве­да­ют по­том­ки пра­вос­лавных
Зем­ли род­ной ми­нув­шую судь­бу,
Сво­их ца­рей ве­ликих по­мина­ют
За их тру­ды, за сла­ву, за доб­ро —
А за гре­хи, за тем­ные де­янья
Спа­сите­ля сми­рен­но умо­ля­ют.

Из бли­жай­ше­го бо­лота, ко­торое в язы­чес­кие вре­мена, как го­ворят, бы­ло пол­но злых ду­хов, в мо­нас­тыр­ский двор ка­ким-то об­ра­зом про­ник­ла ма­лень­кая зе­леная ля­гуш­ка. Мо­нахи на­рек­ли ее Ка­тали­ной! Ночью ду­хота не­выно­симая, воз­дух по­лон за­дер­жавшим­ся аро­матом ла­дана и за­пахом ско­шен­но­го се­на. Мо­нахи ищут в ат­ри­уме Ка­тали­ну, что­бы от­нести ее под во­ду ис­точни­ка, струя ко­торо­го бь­ет из сте­ны, пок­ры­той мхом и ли­шай­ни­ком. И ля­гуш­ка то­же — Бо­жие тво­рение. За­чем ей му­чить­ся? На­конец, один из пос­лушни­ков ее на­ходит. Он по­казы­ва­ет мне, дер­жа на ла­дони, это ма­лень­кое су­щес­тво, соз­данное из воз­ду­ха и тре­пещу­щей пе­репон­ки. Под­но­шу ее к гу­бам и це­лую на вся­кий слу­чай. Это — ночь чу­дес. Кто зна­ет, мо­жет, ля­гуш­ка прев­ра­тит­ся в прин­цессу?!

Пол­ковник 

Ког­да на­чались бои в его род­ном краю, вы­соко в го­рах, шес­ти­деся­тилет­ний пол­ковник в от­став­ке, страс­тный лю­битель охо­ты, ска­зал же­не, что­бы она соб­ра­ла ему рюк­зак.

— На охо­ту со­бира­ешь­ся? — спро­сила она.

— Нет. На вой­ну, — от­ве­тил он и сма­зал зат­вор охот­ничь­его ка­раби­на.

— Ког­да вер­нешь­ся?

— Ког­да за­кон­чится.

Так он по­кинул свою мно­го­этаж­ку в Но­вом Бел­гра­де, пар­ковку и ска­мей­ки ря­дом с га­зоном с увяд­шей и ис­топтан­ной тра­вой, где его сверс­тни­ки, та­кие же, как он, офи­церы в от­став­ке, день и ночь иг­ра­ли в шах­ма­ты ста­рыми пог­ры­зен­ны­ми фи­гура­ми. Од­ним сло­вом, он выб­рался из сво­ей скуч­ной жиз­ни, слов­но сбро­сил с се­бя ста­рый из­но­шен­ный во­ен­ный плащ, и пос­ле столь­ких лет сно­ва вдох­нул пол­ной грудью рез­кий воз­дух Гер­це­гови­ны. При­шел в не­дав­но ос­но­ван­ный во­ен­ный кор­пус и на­чал обу­чать во­ен­но­му де­лу раз­но­шерс­тную сель­скую ар­мию.

По на­чалу его, как и ос­таль­ных ста­рых офи­церов, през­ри­тель­но на­зыва­ли «ком­му­някой», но пос­ле нес­коль­ких ус­пешных атак под его ко­ман­до­вани­ем, в ко­торых он не жа­лел го­ловы и был бесс­тра­шен, пол­ковни­ка за­ува­жали. В се­реди­не вой­ны, в то вре­мя, ког­да он обу­чал лю­дей, как рыть око­пы, ему приш­ло сроч­ное со­об­ще­ние от род­ных, жив­ших в не­боль­шом гер­це­говин­ском го­род­ке, что с прес­та­релым от­цом сов­сем пло­хо. «При­ез­жай, как мож­но ско­рее!» — про­сили его сес­тры. Он быс­тро соб­рал ве­щи и на два дня по­кинул фронт.

Его сес­тры, две по­жилые жен­щи­ны, уже ба­буш­ки (да и он уже дав­но был де­дом), жи­ли со сво­ими семь­ями, а отец, вось­ми­деся­тилет­ний ста­рик, ос­тался один в фа­миль­ном до­ме. Каж­дый день они при­носи­ли ему обед и ужин, об­сти­рыва­ли, об­гла­жива­ли и, ко­неч­но же, все еще бо­ялись, по­тому что у де­дов в этом краю нрав кру­той, и дед еще мог их пал­кой ог­реть, ес­ли ему что-то не нра­вит­ся.

Пол­ковник ду­мал, что де­ду еще ра­но по­мирать, и по­купал по­дар­ки: не­об­жа­рен­ный ко­фе, са­хар-ра­финад, си­гаре­ты и ра­кию. Как ока­залось, все бы­ло го­раз­до ху­же смер­ти. Пла­ча, сес­тры ему рас­ска­зали о сра­ме, о ко­тором су­дачи­ли все в го­роде. Дед, уже как чет­верть ве­ка вдо­вец, был за­мечен ночью, ког­да вле­зал в ок­но од­ной поч­тенной вдо­вы пя­тиде­сяти пя­ти лет. Сес­тры, бед­няжки, от сты­да не мог­ли из до­ма вый­ти! И они не при­дума­ли ни­чего дру­гого, как выз­вать пол­ковни­ка, ко­торый дол­жен с ним по­гово­рить как муж­чи­на с муж­чи­ной.

— Ты толь­ко пред­ставь! А ему ведь во­семь­де­сят шес­той год!

Что же про­изош­ло? Од­нажды ночью, ког­да дед вле­зал в дом вдо­вы, он ра­зул­ся и ос­та­вил туф­ли, как обыч­но, пе­ред по­рогом, а смыш­ле­ные ху­лига­ны свя­зали обе туф­ли за шнур­ки и ка­ким-то об­ра­зом по­веси­ли их на ли­нии элек­тро­пере­дач! Все в го­роде зна­ют де­довы «лы­жи», он один здесь но­сит пять­де­сят седь­мой раз­мер.

По­шел пол­ковник к ста­рому от­цу, пе­редал по­дар­ки. Вы­пили они ра­кии, по­гово­рили, вы­кури­ли по си­гаре­те. По его воз­вра­щении сес­тры его спро­сили, что он по­сове­товал де­ду.

— Что­бы в сле­ду­ющий раз не ра­зувал­ся! — от­ве­тил пол­ковник и вер­нулся на фронт.

Не­весин­цы 

Во­юют друг с дру­гом две си­лы:

Весь мир и край Не­веси­ня^[19].

В Но­вом Са­де соб­ра­лись гер­це­говин­цы, жи­вущие в Во­ево­дине^[20], что­бы соб­рать по­мощь, кто сколь­ко мо­жет, для вдов и си­рот Не­веси­ня.

Смот­рю на них — вы­сокие, плот­ные, боль­ше­ногие, вгля­дыва­юсь в их ли­ца с ши­роки­ми ску­лами и твер­ды­ми че­люс­тя­ми. Ведь ког­да-то они бы­ли бо­соно­гими деть­ми вер­нувших­ся из Аме­рики гер­це­говин­цев-фер­ме­ров, чем­пи­она­ми в иг­ре в «чи­жика», ма­лень­ки­ми сви­нопа­сами, жи­ли в зем­лянках из гли­ны, сме­шан­ной с ос­татка­ми со­ломы, а се­год­ня это ува­жа­емые лю­ди, доб­ро­поря­доч­ные хо­зя­ева, про­фес­со­ра, ди­рек­то­ра, вла­дель­цы боль­ших фирм. Вы­учи­ли их бед­ные ро­дите­ли с мо­золис­ты­ми от тру­да ру­ками, про­шед­шие огонь, во­ду и мед­ные тру­бы, на­силь­но за­тащен­ные в зад­ру­ги, где над­ры­вались от ра­боты за тру­дод­ни, пас­са­жиры по­ез­дов ко­лонис­тов, ко­торые це­лыми дня­ми то­мились в ту­пиках и жгли кос­тры в фор­ме бук­вы «г» в ва­гонах для пе­ревоз­ки ско­та, жи­тели го­лых ос­тро­вов, вы­нос­ли­вые, жи­вучие.

Ес­ли бы они мог­ли ви­деть сей­час сво­их по­том­ков, оде­тых в бе­лые ру­баш­ки, тем­ные кос­тю­мы с пес­тры­ми гал­сту­ками, ду­маю, что из стра­ха об­ра­щались бы к ним «на вы». А их по­том­ки при­еха­ли в Но­ви Сад, что­бы от­дать долг сво­им ста­рым, уса­тым пра­дедам и ба­бам, веч­но оде­тым в чер­ное, под­пи­сать че­ки и дать сколь­ко нуж­но де­нег тем мес­течкам, в ко­торых и не бы­вали. Они не спра­шива­ют, что нуж­но и сколь­ко. Од­ним рос­черком пе­ра от­прав­ля­ют гру­зови­ки с му­кой, рас­ти­тель­ным мас­лом и обувью для сво­их да­леких бо­соно­гих родс­твен­ни­ков.

При­еха­ли и не­весин­цы (у них в ушах до сих пор зву­чит выс­трел пер­во­го не­весин­ско­го ружья^[21]), мно­гие из них в во­ен­ной фор­ме: сол­да­ты, ка­пита­ны, пол­ковни­ки. За ужи­ном си­дят пря­мо и едят сов­сем по­нем­но­гу, толь­ко от­щипнут от блю­да и отод­ви­га­ют та­рел­ку. Не мо­гут есть, ког­да го­лод в Не­веси­не. «Но вы же ни­чего не поп­ро­бова­ли», — про­дол­жа­ют уго­щать их хо­зя­ева и по­дод­ви­га­ют блю­да с мя­сом, а они по­луше­потом от­ве­ча­ют, что не го­лод­ны. А в го­лове мыс­ли о жен­ских чер­ных плат­ках и над­ви­га­ющей­ся зи­ме.

Иг­ра­ет ор­кестр, ме­ня­ют­ся пев­цы, гус­ля­ры и тан­цо­ры, а я все жду, прев­зой­дут ли са­мих се­бя не­весин­цы в пес­не? Что они еще но­вого при­дума­ли? И вот, вы­ходит пе­вец и, ни бо­лее, ни ме­нее, а гро­зит са­мой Аме­рике! Ма­лень­кий на­род, а дер­зкий до не­воз­можнос­ти!..

Да­вай­те тан­це­вать ко­ло^[22] серб­ское, луч­шее на све­те!
Аме­рика, Аме­рика, не тро­гай Сер­бию, вот со­вет те!
Гроз­но крик­нем мы Аме­рике, Ва­тика­ну и зем­ле ту­рец­кой,
Не смей­те тро­гать Кра­ину и Рес­публи­ку Серб­скую!

Ког­да об­ни­мут­ся и за­по­ют, в тот же мо­мент спа­да­ют с них эле­ган­тные пид­жа­ки, раз­вя­зыва­ют­ся гал­сту­ки, а на шее ста­новят­ся вид­ны ве­ны, и пос­ре­ди рав­ни­ны вста­ют из осен­не­го гус­то­го ту­мана ска­лис­тые го­ры. От­ку­да у них та­кой го­лос, они и са­ми не зна­ют!

Скри­пят и сто­нут фур­го­ны, пол­ные гер­це­говин­ской бед­но­ты с ко­том­ка­ми и свет­ло­воло­сой дет­во­рой, спя­щей в со­ломе. Моя по­кой­ная тет­ка Ко­сара, пос­то­ян­но ку­рив­шая си­гаре­ту (я пом­ню ее толь­ко один раз без си­гаре­ты: ког­да она в гро­бу ле­жала), рас­ска­зыва­ла мне:

— Нам ска­зали, что каж­дый мо­жет взять с со­бой толь­ко од­ну ко­зу, но у тех, кто взял две, вто­рую не от­би­рали! А ког­да из Атов­ца мы приш­ли на мес­то сбо­ра, ска­зали, что мы пой­дем к Са­ве, а там два мос­та — бо­сан­ский и сла­вон­ский, а нам хо­чет­ся че­рез сла­вон­ский пе­рей­ти, по­тому что он боль­ше и че­рез не­го быс­трее!

— В пер­вый го­лод­ный год гре­лись мы те­ми дь­яволь­ски­ми пи­ани­нами! — го­ворит мне дру­гая ста­руш­ка.

— А га­чане стре­ляли в лам­почку, а она все го­рела и го­рела!

— Вы лю­ди или га­чане? — спо­рили в шут­ку не­весин­цы со сво­ими со­седя­ми, вспо­миная ста­рые рас­ска­зы о том, как один че­ловек с ни­ми поз­до­ровал­ся «По­моги вам Гос­по­ди, лю­ди!», а они ему от­ве­тили: «Мы не лю­ди, мы га­чане!»

И вот они здесь, в Но­вом Са­де, все гос­по­да гер­це­говин­ские, все об­ра­зован­ные, и ник­то из них не пе­ре­учил­ся, не от­рекся от сво­их, раз­вя­зыва­ют ко­шели и да­ют день­ги не­весен­ским си­ротам: воз­вра­ща­ют долг уса­тым пра­дедам, по­тому что опять стре­ля­ет не­весин­ское ружье! Гре­мит, как ког­да-то дав­но, обор­ванный по­дол ра­фини­рован­ной Ев­ро­пы.

Чи­та­ют пер­вые бук­вы не­весин­ские де­ти, не зна­ющие, что та­кое шо­колад, не быв­шие ни­ког­да в зо­опар­ке.

Ког­да ле­том братья-чер­но­гор­цы приг­ла­сили ма­лень­ких гер­це­говин­цев бес­плат­но от­дохнуть у них в Бо­ке Ко­тор­ской и впер­вые уви­деть мо­ре, не­весин­цы де­тей не от­пусти­ли.

Гор­дые (Бог их сде­лал та­кими), они не хо­тели ска­зать, что нет у них де­нег, что­бы дать де­тям на мел­кие рас­хо­ды, как по­лага­ет­ся. Братья мо­гут их приг­ла­сить пе­рено­чевать, на­кор­мить, но по нег­ласным пра­вилам ре­бенок хоть раз дол­жен сам ку­пить се­бе мо­роже­ное. Есть в этом ка­кая- то уди­витель­ная гор­дость, есть и муд­рость. Луч­ше пусть мо­ря не уви­дят, чем че­рез всю жизнь про­несут на сер­дце шрам бед­ности! Пусть про­ведут ле­то в род­ных го­рах, пусть иг­рушки у них бу­дут те же са­мые, есть у них вре­мя, уви­дят еще мо­ре! Ни­куда оно от них не убе­жит. А ког­да вы­рас­тут, в от­вет смо­гут, как и эти се­год­ня, приг­ро­зить це­лому кон­ти­нен­ту, пе­ред ко­торым дро­жит пла­нета, и храб­ро спеть ему в ли­цо:

Аме­рика, Аме­рика, не тро­гай Сер­бию!

Ес­ли бы я был на мес­те Аме­рики, то точ­но бы не тро­гал.

Че­реш­ня 

По до­роге к Бен­ковцу в пыль­ной ко­лон­не тан­ков и бро­нет­ран­спор­те­ров едет ма­лень­кий ав­то­мобиль. За ру­лем ма­шины си­дит де­душ­ка с тон­ко зак­ру­чен­ны­ми уса­ми и в шля­пе на са­мом за­тыл­ке. Из от­кры­того ба­гаж­ни­ка тор­чит са­женец пло­дово­го де­рева, за­кутан­ный в ме­шок, что­бы не за­мерз по до­роге. Это мо­лодое че­реш­не­вое де­рев­це. Че­ловек ве­зет его че­рез вой­ну, что­бы по­садить в сво­ем са­ду. Все на не­го смот­рят с удив­ле­ни­ем, а я в этой че­реш­не ви­жу ско­рое окон­ча­ние вой­ны. Нуж­но пол­ных пять лет, что­бы мо­лодое че­реш­не­вое де­рево при­нес­ло пер­вые пло­ды. Нуж­но его по­ливать, оп­рыски­вать, ока­пывать… Ес­ли бу­дет счастье, то пе­режи­вет бом­бы, по­жары, гу­сени­цы тан­ков, пе­редел кар­ты Бал­кан и соз­да­ние но­вых го­сударств. У это­го че­лове­ка, ко­торый ве­зет че­реш­ню, есть су­мас­шедшая на­деж­да, и я ей кла­ня­юсь до са­мой зем­ли.

Ес­ли что-то нас мо­жет из­ба­вить от бе­ды, в ко­торую мы по­пали, то вы­тащит нас имен­но эта мо­лодая че­реш­ня, кос­точка­ми ко­торой че­рез пять лет мы бу­дем пле­вать на смерть.

Пе­ревод Ма­рии Пат­рашко

1 

сербск. — По­маже Бог! (прим. пер.)

2 

сербск. — Бог ти по­магао! (Прим. пер.)

3 

Уна — ре­ка в се­веро-за­пад­ной час­ти Бос­нии и Гер­це­гови­ны, по не­боль­шо­му от­резку ре­ки про­ходит за­пад­ная гра­ница меж­ду БиГ и Хор­ва­ти­ей. — (Прим. пер.)

4 

Гай­ду­ки — во то вре­мя, ког­да го­сударс­тва Бал­кан­ско­го п-ва вхо­дили в сос­тав Ос­ман­ской им­пе­рии, так на­зыва­ли лю­дей, со­бирав­шихся в бан­ды и бо­ров­шихся с ту­рец­ким вла­дычес­твом. В на­ше вре­мя этим сло­вом за­час­тую на­зыва­ют бан­ди­тов и раз­бой­ни­ков, лю­дей, имев­ших или име­ющих проб­ле­мы с за­коном. — (Прим. пер.)

5 

Ан­тон Ки­каш — ка­над­ский биз­несмен хор­ват­ско­го про­ис­хожде­ния, во вре­мя вой­ны в 90-ых гг в Югос­ла­вии пос­тавлял ору­жие хор­ват­ской ар­мии. — (Прим. пер.)

6 

Шай­ка­ча — тра­дици­он­ный серб­ский го­лов­ной убор в ви­де пи­лот­ки. — (Прим. пер.)

7 

Опан­ки (ед. ч. опа­нок) — тра­дици­он­ная кресть­ян­ская пле­теная обувь из ко­жи. — (Прим. пер.)

8 

Ди­восе­ло — го­род в быв­шей Серб­ской Кра­ине, сей­час яв­ля­ет­ся тер­ри­тори­ей Хор­ва­тии. (Прим. пер.)

9 

Юс­пич — го­род в Хор­ва­тии. — (Прим. пер.)

10 

Ме­дак — се­ло в быв­шей Серб­ской Кра­ине, сей­час яв­ля­ет­ся тер­ри­тори­ей Хор­ва­тии. — (Прим. пер.)

11 

Мо­нас­тырь Св. Ар­ханге­ла Ми­ха­ила в Крке — мо­нас­тырь в быв­шей Серб­ской Кра­ине, сей­час яв­ля­ет­ся тер­ри­тори­ей Хор­ва­тии. На­ходит­ся меж­ду го­рода­ми Книн и Ши­беник. На­чало стро­итель­ства мо­нас­ты­ря да­тиро­вано 1345 г. — (Прим. пер.)

12 

Чор­ба — гус­той суп, на­ци­ональ­ное блю­до бал­кан­ских на­родов, при­несе­но на Бал­ка­ны тур­ка­ми. — (Прим. пер.)

13 

Ха­рам­ба­ша — ата­ман гай­ду­ков в XIII–XIX вв. на тер­ри­тории сов­ре­мен­ных Сер­бии, БиГ, Чер­но­гории и Ма­кедо­нии. — (Прим. пер.)

14 

Се­ло Рав­ни Ко­тори на­ходит­ся в Юж­ной Дал­ма­ции (тер­ри­тория Хор­ва­тии), во­ен­ная опе­рация хор­ват­ской ар­мии в этом рай­оне бы­ла про­веде­на в кон­це фев­ра­ля 1993 г., на Мас­ле­ницу. — (Прим. пер.)

15 

Сто­ян Ян­ко­вич яв­ля­ет­ся прос­лавлен­ным серб­ским ге­ро­ем XVII в. Он прос­ла­вил­ся сво­ей борь­бой про­тив ос­ман­ско­го вла­дычес­тва на Бал­ка­нах, 14 ме­сяцев на­ходил­ся в ту­рец­ком пле­ну в Стам­бу­ле, но бе­жал. Вер­нувшись в род­ные края, про­дол­жил борь­бу. Пос­тро­ен­ная им баш­ня ря­дом с его до­мом на­ходи­лась в его род­ном се­ле Ис­лам (на­ходит­ся в Хор­ва­тии), в этом же фа­миль­ном до­ме Ян­ко­вич-Дес­ни­ца до­ме в 1905 г. был рож­ден его по­томок — пи­сатель Вла­дан Дес­ни­ца. — (Прим. пер.)

16 

Сер­дарь — ту­рец­кий во­ен­ный ко­мен­дант в серб­ских го­родах во вре­мя вла­дычес­тва Ос­ман­ской им­пе­рии над эти­ми тер­ри­тори­ями. (Прим. пер.)

17 

Мо­нас­тырь Кру­па на­ходит­ся у под­но­жия гор­но­го мас­си­ва Ве­лебит в Хор­ва­тии (Да­матин­ская епар­хия). Ос­но­ван в 1317 г. — (Прим. пер.)

18 

Ши­беник — го­род в Юж­ной Дал­ма­ции (Хор­ва­тия). — (Прим. пер.)

19 

Не­веси­не — го­род и об­щи­на в Рес­публи­ке Серб­ской (Бос­нии и Гер­це­гови­на), а имен­но в Гер­це­гови­не.

20 

Во­ево­дина — ав­то­ном­ная об­ласть в Сер­бии. — (Прим. пер.)

21 

Не­весин­ское ружье (сербск. — не­весин­ска пуш­ка) — вос­ста­ние, под­ня­тое сер­ба­ми в об­щи­не Не­веси­не в 1875 г. про­тив Ос­ман­ско­го вла­дычес­тва. Вос­ста­ние быс­тро рас­простра­нилось по всей Бос­нии и Гер­це­гови­не, что при­вело к вой­не меж­ду кня­жес­тва­ми Сер­би­ей и Чер­но­гори­ей с од­ной сто­роны и Ос­ман­ской им­пе­ри­ей с дру­гой сто­роны. — (Прим. пер.)

22 

Ко­ло — на­род­ный серб­ский та­нец. — (Прим. пер.)

С большим уважением. Спасибо 

@N-N осмелюсь спросить если есть ещё что либо приму с благодарностью 

На Флибусте можно скачать или прочитать три его книги...

ОК.

чутокпозднее. Утренние гонки

Ок. Завтра, вышлю различные версии.