"Броненосец Потемкин" (или «Бронетемкин Поносец», как называют его настоящие ценители) кажется, до сих пор лидирует в гипотетическом конкурсе на лучший фильм всех времен и народов.

Одессит Юрий Олеша писал, например: "...Знаменитая одесская лестница после картины "Броненосец Потёмкин" вошла в память человечества как Миланский собор и Эйфелева башня".

И, действительно, этот немой, черно-белый шедевр Эйзенштейна дал теоретикам кино работу на целое столетие. Невозможно не поражаться этой спрессованной громаде художественной информации, титанической по своей плотности. Ритму его гипнотической структуры солжно сопротивляться. Фильм околдовывает, засасывает в свое зыбкое подпространство, как бубен шамана. Только эпизод с одесской лестницей состоит из трехсот сцен, а если взять только сцену с детской коляской, которая катится по ступеням гигантской лестницы в пропасть, к ногам солдат, - коляска гибнет по законам классической трагедии. С неумолимостью рока она катится по ступеням, за тем на длинной площадке, отделяющей пролеты лестницы, словно замедляет бег, тормозит, и почти уже останавливается, остановилась, но ступени слишком все-таки близко, передние колеса повисают в воздухе, и коляска опять в бешеной тряске каиттся по огромному пролету лестницы, проваливает вниз, к гибели, к ногам безликих солдат, и снова замедляется и почти останавливается, опять надежда, и снова едет, и снова останавливает. Вот-вот остановится совсем, но край все-таки слишком близко, и опять бешеная тряска по бесконечному пролету выдуманной Одесской лестницы, пока коляска не падает под ноги безликой и слепой белогвардейской шеренги.

Какая больная психика (да и не совсем больная) устоит перед десятками таких маленьких трагедий и драм? Микро-трагедии, микро-драмы сцен спрессованных в драмы и трагедии эпизодов.

Есть, пожалуй, только одна вещь, совмещающая в себе с такой силой эпическую героику и власть Судьбы - это "Илиада" Гомера. Как и "Илиада", "Броненосец "Потемкин" - это художественная организация целого мира со всеми его верованиями и моральными нормами. Их роднит к тому же архаическая суровость. Разница только в том, что герои «Броненосца» верят в социальную справедливость и свое право идти до конца, в поисках этой справедливости. "Илиада" - это вера в богов, боги помогают героям, герои побеждают. Но обе эти мифологии объединяет главное – полное безразличие и презрение к милосердию как таковому. 

Заживо сгорающий в плаще, пропитанном кровью кентавра, Геракл, главный герой античного мира, погубленный по роковой случайности собственной женой, умирая сожалеет лишь о том, что боги не дали возможности размозжить череп своей неловкой благоверной, но все-таки дотягивается до пары своих рабов и превращает их в мокрое место.

Ахилл мог пощадить Гектора, на поле боя, хотя неуязвимый Ахилл знал, что Гектор обречен, но Ахилл проявляет великодушие лишь по отношению к отцу Гектора, отдав ему тело сына. То есть античный мир мог еще проявить некое подобие сострадания в быту, но если приходилось выбирать между милосердием и жаждой убийства, то есть проявить милосердие, – тут выбор был ясен заранее.

Тут и заповеди «не убий» мало. Потому и потребовалась более сильная «любите врагов ваших». Пытайтесь, хотя бы. Может быть, когда и станете людьми.

В "Броненосце" человечество откатывается опять на две с половиной тысячи лет назад. Героический пафос, боги коммунизма и диктатура пролетариата помогают мятежным матросам, подобно тому, как Афина помогала Ахиллу и Одиссею. Но и командир корабля, и судовой врач, и даже "батюшка" – все, без какой бы то ни было, рефлексии уничтожаются, как тараканы. Милосердия нет и в помине. Есть только образ врага. Объект ненависти. И эта ненависть умело была подготовлена режиссерской задумкой. (В наше время этот прием используется в садистких боевиках, умело дающих герою картбланш палача-живодера, а зрителю свободу канализировать свои подавленные инстинкты). «Я обещал убить тебя последним? Я тебя обманул». Или : «Мэм, не будите моего друга, он смертельно устал».

А потому что - неча мясом тухлым команду кормить. И это так замечательно, когда матросы «Бронетемкина» режут и топят всех и вся, и, понятно, что это так замечательно, когда они режут и топят. А вот, когда их кормят тухлым мясом, это ужасно и мерзко. То есть когда они бьют, режут и топят - это хорошо и похвально, а когда их - секут и в морду, в морду - это плохо. Гимн праву на самооборону! Повесили, пустили кишки офицерам, кончили батюшку - герои, кого-то там потопили - молодецкое развлечение. Попы, офицеры, мичманы – все жиды трусливые, жалкие, грязные, корыстные и пронырливые, и их потуги спастись от смерти вызывают только смех. Полезный для воспитания юношества фильм. Удивительно гуманный образец киноклассики! Великая народная революция. Светлое, героическое время. Эх, заживем лет эдак через тридцать в тридцать седьмом.

Но, опять же, как это сделано! Как нарастает ярость в лицах матросов: одно лицо, другое, третье, четвертое - все ярость, ярость, ярость! - сдвинуты брови, напряженные повороты головы, застывшие позы, словно собираются тучи, и да, смотрите! И, вправду, собираются тучи. Небо подыгрывает! Ничего особенного, если бы не эта сверх плотность воздействия, не столько напряжения, ярости, темнеющего неба. Это не монтаж кадров - это толпа кадров, единая яростная масса, вдавливающая зрителей в кресла. Как заливаются улицы людской массой - словно волны всемирного потопа - город идет хоронить своего товарища, матроса-революционера! Товарища Ваколенчука! Отомстим врагам революции за товарища Ваколенчука! И опять этот долгий, напряженно-выматывающий ритм - одна улица, другая, третья, четвертая. А триста кадров избиения на одесской лестнице. И ритм шеренги солдат, которые маршируют вниз по ступеням. Шаманский ритм ступеней, ритм солдатиков, перпендикулярных лестнице, ритмично эти солдатики сменяют мелькание кадров расстреливаемых.

Не будь тут задачи - создать образа врага, врага машины, врага убийцы, как некой неодушевленной силы, которая не вызывает никаких человеческих чувств, кроме ненависти, был бы этот эпизод на одесской лестнице таким? Была бы вообще такой эта варварская, коммунистическая Илиада? А эти знаменитые львы - камни, которые "вопиют", как сказал сам Эйзенштейн! Но, безусловно, эта задача создать образ врага и эти кадры, и монтаж коллективной ненависти, это не весь "Броненосец Потемкин".

Иначе, не было бы потом ни более высокой ненависти, ни более высокой коллективности и помилованных пленных в "Александре Невском". Не было бы уже христианского фильма "Иван Грозный-2". Это «Иван Грозный-1» потрафил и Сталину, и Геббельсу, который тут же возмечтал, что такой же и у него был – национал-социалистический «Грозный», а вот национал-социалистический «Иван Грозный-2» - это уж, извините, себе оставьте. И Сталин был уже не в восторге от сиквела «Грозного». Этот будущий Эйзенштейн светился туманами уже в «Броненосце Потемкине". Трагедия детской коляски. А великие кадры сюиты туманов, снятые Эдуардом Тиссе и смонтированные Эйзенштейном так, будто монтировал не Эйзеншнейн, а другой режиссер - ветер и лучи восходящего солнца. Утренний туман топится, побивается восходящим солнцем, развевается ветром, и в тумане ритмично проступает силуэты кораблей. Эта музыка природы сильнее ненависти. Она подсказывает, что есть в мире силы могущественнее и прекраснее коллективной ненависти к врагу, это Красота, которая спасет мир. И витает как дымок, христианская идея, что когда-то повезет, если вдруг не повезло.... Этот фильм не смотря на всеобщее поклонение, особенно в профессиональном цеху, признание других титанов кино, своим одиночеством напоминает сам Броненосец, проходящий сквозь эскадру. Они его приветствуют, ему рукоплещут, но они не идут вместе с ним и за ним, не присоединяются к нему. Финал фильма стал невольно местом символа места "Броненосца Потемкина" в большом кино. Да, корабли, восхищены его смелостью, они возьмут себе часть этой смелости, мужской добрести, они возьмут себе его человеческое достоинство, но они оставят ему его ненависть, и пути их разойдутся раз и навсегда Чаплин преклонялся перед "Потемкиным", но как он сам далек от него! И, может быть, погорячился Пушкин.

Если бы все гении были похожи на Моцарта, мир был бы иным. Нет, гении бывают очень и очень разные. Добрые, и не слишком, безумные, самовлюбленные, идеалисты и скептики, фанатики и трезвые ученые. Гений Эйзенштейна – это гений демонический, если понимать демонизм его в античном, лермонтовском смысле. Как как промежуточное состояние, первалочный пункт, между духом героя и божеством. С божеством демона разнит его бунт, его мучительное гипертрофированное самосознание, его эго, столь далеко от божественной бессознательности, а точнее от божественной всеобщности "Я", от божественной растворенности в каждом живом "Я". Человека демон превосходит непомерностью силы и ума, а так же мучений, метаний, жажды справедливости и скитаний. (См. биографию Че). Демон ищет потерянное Небо, но он закрыто для него. Небо не хочет примирения и вечно подсовывает демону ширму вместо настоящих небес. Что-то вроде лже-патриотизма, полицейского правопорядка и тотальной справедливости. Демон стучится, ломится в эти ложные небеса и поднимает бури, извергает вулканы, стирает города с лица земли. Его нельзя винить за его зло, но он его приносит. Его нельзя винить, потому что с то же силой и энергией он приносит добро. Глупо пытаться оспорить структуру "Броненосца Потемкина" как структуру. Это тоже самое, что мериться силой с демоном.

Монтаж "Потемкина", может быть, так и останется уникальным, как и эта эпоха, как этот пещерный рудимент ХХ века – советский имперский стиль с его лагерями смерти, великими стройками, великим искусством и поразительными заделами в социальной справедливости. Рядовой художник в любом случае не способен на такой монтаж, а божественный гений не пойдет этим путем. Ни у Чаплина, ни у Феллини нет такого рода монтажа. Сам Эйзенштейн отказывается от него в том его ненавистническо-коллективном напряжении уже в следующем фильме. Демон Эйзенштейна перешел в патритическое божество "Невского" и христианский дух второй части "Грозного".

Ведь, как заметил еще Плутарх, «добродетельные души, в полном согласии с природою и божественной справедливостью, возносятся от людей к героям, от героев к демонам, а от демонов - если, словно в таинствах, до конца очистятся и освятятся, отрешатся от всего смертного и чувственного - к богам, не по постановлению государства, но вполне по законам природы, достигнув прекраснейшего, блаженнейшего конца».