20 мая 1919 года в деревне Дуровка Канадиевской волости Сызранского уезда Симбирской губернии в крестьянской семье родился будущий русский поэт-воин Николай Майоров.
Родители Николая - Петр Максимович и Феодора Фёдоровна - выходцы из д. Павликово Гусевского уезда Владимирской губернии. Отец, несмотря на нелады с грамотой, был чуток к слову и памятлив. По семейной традиции плотничал, часто уходил на заработки в Москву. В декабре голодного 1918-го он вместе с женой (вынашивавшей третьего ребенка) и младшим сыном Алексеем отправился на поиски хлебных мест. На перегоне между Симбирской и Саратовской губерниями состояние Феодоры Фёдоровны не позволило продолжать путь. Сошли с поезда на станции под Сызранью. Добрались до ближайшей деревушки под названием Дуровка. Там отец подрядился собрать сруб. Пошли и другие заказы. «Тут и стали жить, - вспоминал Пётр Максимович. - Тут и родился Николай, 20 мая 1919 года.»

Летом 1919 года семья вернулась на родину отца в село Павликово Гусевского уезда Владимирской губернии. В Павликово Коля окончил первые два класса школы. От общения с природой и бытом крестьян в его стихах остались языческие ощущения, цветное видение, чуткий слух, распахнутость души. Впечатления детских лет отразились в юношеских стихах: тягостное положение деревни и крестьянского быта, перенесенные семьей невзгоды.

В 1929 году семья Майоровых переехала в Иваново. Николай окончил начальную школу №5 в местечке Рылиха. С 1932 года жили на 1-й Авиационной улице в доме №18 (позже №22, ныне не сохранился).
Николай стал учиться в 3-м классе школы №26, одной из лучших в городе. Место за партой её знаменитого выпускника Дмитрия Фурманова, автора романа «Чапаев», служило поощрением лучшим ученикам. С 5-го по 10-й класс его занимали Майоров и сдружившийся с ним Костя Титов - будущий актёр. Вместе с ним учились поэт Владимир Жуков и художник Николай Шеберстов.

В школе начал писать стихи. В школе работали драматический кружок, литобъединение, которым руководила учитель истории и литературы Вера Михайловна Медведева. Она первой подметила одаренность Майорова. Это её в середине 30-х ученик Коля Майоров попросил высказать мнение о своих первых стихах......

11 марта 1961-го Вера Михайловна пришла на встречу памяти поэта. Старенькая учительница достала из сумочки несколько бережно хранимых тетрадей с его стихами и передала составителям сборника...
«Помню его с пятого класса, - рассказывала Вера Михайловна. - Светловолосый, голубоглазый, немного неуклюжий мальчик привлекал своим открытым видом и любознательностью. Другой характерной его чертой была скромность, даже, пожалуй, застенчивость. Учился Коля хорошо <...> Интересовался одинаково всеми предметами: был силен в математических дисциплинах, очень сообразителен. Два года я была руководителем класса <...> имела возможность наблюдать за ним больше, чем просто преподаватель <...> Он много и жадно читал, а мои рассказы на уроках о русских писателях слушал обычно как завороженный. <...> Прочитав ночью книгу, он обязательно с восторгом рассказывал о ней товарищам. Очень любил Николай писать сочинения. Писал обычно много и очень ярко, своеобразно. <...> Как только началась война, здание нашей школы № 33 (тогда она размещалась на Негорелой улице - ныне Советской) <...> заняли под госпиталь. В спешке и суматохе тогда и были безвозвратно потеряны школьные архивы...»
Не сохранились, естественно, сочинения и первые стихи Майорова. С этого начались утраты в его творчестве. Ведь пока всё, что известно, было создано им в школьные годы и в студенчестве.......

Николай был одним из самых активных членов литкружка. Собирались после уроков в одном из классов. Электроосвещение сменяли свечи. Природный ум Майорова, дружба с книгой заметно выделяли его среди сверстников. Стихи Николая, признанного первым поэтом школы, сверстники переписывали, оформляли в виде небольших красочных брошюр, и они ходили по рукам из класса в класс. Оформлял их одноклассник, лучший художник школы Николай Шеберстов, ставший закадычным другом Майорова. Это ему мы обязаны первым портретом поэта, который, как отмечали многие, выражает характер Майорова, передает сходство даже точнее фотографий.

1939 год. Художник Николай Шеберстов.

По окончании школы Майоров и Шеберстов решили вместе ехать в Москву, поступать в вузы. Поступили: Майоров - в 1937 году на исторический факультет Московского государственного университета. С 1939 года одновременно учился в Литературном институте им. М. Горького, занимался в поэтическом семинаре П.Г. Антокольского. Его друг Николай Шеберстов - в художественный институт. На каникулы оба приезжали домой.
Сосед Майорова по школьной парте, Константин Титов, стал профессиональным актером. Играл в Рижском театре русской драмы, был удостоен звания заслуженного артиста Латвии. Владимир Жуков стал поэтом, лауреатом Государственной премии имени Горького (1977).
Майоров, приезжая в Иваново на университетские каникулы, всегда появлялся в родной школе, общался с учениками и учителями, делился московскими впечатлениями, читал новые стихи, рассказывал о встречах с известными поэтами. В школьной стенгазете продолжали помещать его стихи.

«Писал он взахлеб. И все-таки поэтом себя не считал, поскольку был убежден самой классикой, что профессиональным писателем может быть только по-настоящему одаренный природой человек такого рода, к какому себя не причислял. А ведь он и тогда был уже поэт!» - вспоминал Владимир Жуков.

Когда началась Великая Отечественная война вместе с другими студентами отправился рыть окопы в районе Ельни. 18 октября 1941 года, не доучившись, ушёл добровольцем на фронт. Николай отправляется на фронт в гвардейских частях. Был помощником политрука пулемётной роты 1106-го стрелкового полка 331-й стрелковой дивизии. Попадает в часть под Москвой как раз во время декабрьского наступления. И буквально в одном из первых боев погибает...
Погиб 8 февраля 1942 года в бою у деревни Баранцево (Гагаринский район Смоленской области). Был похоронен в братской могиле на месте боёв. В середине 1950-х останки были перезахоронены в селе Карманово, Гагаринский район, Смоленская область (братская могила №4).

Известность пришла к Николаю Майорову уже после гибели. При жизни стихи Николая были напечатаны только в многотиражке Московского университета, где он учился. Там в сороковом году появилась его пророческая эпитафия поколению:
«Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы».

... Перед войной Николай на на историческом факультете МГУ познакомился с Ириной Васильевной Пташниковой, в будущем - археолог и краевед.

«Вот здесь я и познакомилась с Колей Майоровым: наши места в читальне оказались случайно рядом. Впрочем, "познакомились" сказано не очень точно: мы с Николаем знали друг друга и раньше, были в одном практикуме, в одной языковой группе и к тому же были соседями по общежитию, но знали друг друга внешне, со стороны, не проявляли интереса. А тут нашли общие интересы, как-то легко разговорились. И возвращались из читальни домой уже вместе. Темой нашего разговора были чьи-то стихи, напечатанные в университетской газете. Позднее эта тема – поэзия – никогда не могла иссякнуть, хотя появилось и много других интересных для обоих тем.»

На втором курсе Николай предложил ей выйти за него замуж. Ирина согласилась. В их отношениях было всё... В то время они были максималистами. На лето Николай пригласил Ирину вместе с ним поехать в Иваново: познакомиться с родителями, а потом отдохнуть в Плесе. Но Ирина уже начала работать в Хоремзской экспедиции. И рвалась поехать летом в экспедицию, в Кызылкум. Там пески, Хорезм рядом. Романтика революционных лет. Поэтому она Коле отказала: «Да нет, я все-таки в экспедицию. Археология мне интереснее». Это был конец третьего, начало четвертого курса - последнего, предвоенного курса... Потом был 41-й год. А они то мирятся, то опять ссорятся. Потом было 22 июня.

«...в университете объявляют, что все парни едут на спецзадание, а девушки – в кружок медсестер или в ополчение. И вот перед отправкой на спецзадание собрали наш курс на Красной Пресне. Ребята стояли лицом на запад. Был как раз закат – такое красное, заходящее солнце. И Коля смотрел на него широко распахнутыми глазами. И такое что-то сжалось у меня в сердце: что вот оно – конец. Объявили: «Разойтись, попрощаться». Мы бросились друг к другу: обнялись, крепко расцеловались… Больше мы не виделись.»......

Ирина Пташникова умерла в Ташкенте в 2001 году. В истории она осталась не только как возлюбленная Николая Майорова (хотя от этого звания никогда не отказывалась), но и как автор приключенческой книги «Рождение мечты» (в соавторстве с Н. Горбуновой – М., 1961) о своих путешествиях в пустыне Кара-Кум. Жизнь Ирины Пташниковой сложилась успешно. Она родила троих детей, счастливо жила в браке. Пользовалась уважением ташкентцев (признававших ее настоящим русским интеллигентом). Она хорошо была известна в среде альпинистов, археологов и туристов всего союза.
Многое Пташникова сделала и для того, чтобы сохранить память о Николае Майорове...............

При жизни Николай Майоров успел опубликовать всего несколько стихов (в основном в многотиражке МГУ). В 1939 и 1940 годах им написаны две поэмы: «Ваятель» и «Семья» (сохранились только отрывки из них). Большинство рукописей, очевидно, утеряно вместе с чемоданом, отданным на сохранение в начале войны. В начале 1960-х Николаем Жуковым были опубликованы сохранившиеся стихи Майорова в областных газетах «Рабочий край» и «Ленинец». В 1962 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга «Мы», где были собраны стихи Майорова и воспоминания друзей о нём. В Иванове 11 декабря 1964 года 1-я Авиационная улица решением исполкома Ивановского горсовета получила имя поэта Николая Майорова, в Литературном сквере установлен бюст. В 1971 году на доме, где он жил, была установлена мемориальная доска. Здание под охрану принято не было. Снесено на рубеже 1980-1990-х годов.
Стихов Майорова сохранилось мало, но то, что уцелело, свидетельствует о том, что он обещал быть большим и самобытным поэтом.

Дом, в котором с 1932 по 1937 г. жил Ивановский поэт Николай Петрович Майоров

Памятник Николаю Майорову в Иваново

Из открытых источников...

Воспоминания Ирины Васильевны Пташниковой

продолжение...

продолжение...

продолжение...

Несколько фото...

Николай Майоров (в центре) с друзьями Н. Шеберстовым и К. Титовым

Я живу в небольшом городишке – 
В нём проспектов нигде не найдёшь. 
Часто мне – озорному мальчишке – 
Снится спелая нежная рожь. 
А ещё стала чаще сниться 
Мне под утро болотная гать, – 
Город яркого, нежного ситца 
Мог бы я на неё променять.

(из первой тетрадки)

*** 
Шелуха да пьяные огрызки 
И с косой растрёпанной сирень… 
Мне недаром показалось низким 
Облако в рубахе под ремень. 
Ни в отца, ни в кудрявого брата, 
В самого уродился в себя. 
Вот на шее от шрама заплата 
Вновь заныла, до боли щемя. 
Эй вы, черти! А разве жалко 
Погибать при похабной луне: 
Два конца имела та палка 
И одним хватанула по мне. 
И моя обожжённая рана 
Разболелась, заныла опять. 
И знакомого всем хулигана 
Никому больше Колькой не звать. 
Колька! Это ты ли, ты ли? 
Нет – наверно, это лишь обман: 
Уж давно все выпиты бутылки, 
И разбит недопитый стакан. 
Но не трусь, а пой и пей запоем, 
Не страшись в грядущее толчка. 
А умрёшь – всей улицей зароем 
Под рыданье грустного смычка. 
На земле мне нравились лишь ивы 
И луны колеблющейся медь. 
Знать с того и не был я красивым, 
Знать с того и не умел жалеть. 
Песнь другая – дороги другие, 
Скрип не смазанных дёгтем колёс. 
Эх, вы, дали мои голубые, 
Синеглазый грустящий овёс! 
Я зашёл бы опять, да не с кем 
Про себя, про родную кайму. 
Для чего родился таким дерзким – 
Я никак до сих пор не пойму.

(28 апреля, без указания года, вложено на отдельном листе в первую тетрадь.)

Разговор с девушкой

Ты меня спросила: «Где твои друзья? 
Девушка любимая? Слава где твоя?»

…Не смутившись в слове, я тебе скажу, 
Что давно с друзьями вместе не хожу. 
И они в обиде от меня ушли, 
После помириться в дружбе не могли. 
И лишь только спросят: 
«Где твои друзья?» – 
Отвечаю людям: – Велика земля, 
Долго я шатался, как поэт, по ней, 
Растерял, оплакал дружбу и друзей.

…Девушка любимая?! – 
 Есть одна она, 
Вечером встречает лаской у окна. 
Я ношу ей садом белые цветы. 
Девушка любимая – это будешь ты!..

…Слава где? – 
 А слава верною женой 
Ходит по округе сплетнями за мной. 
Шепчется слюнями неправдивый слух, 
Стал я ненавистным языкам старух. 
И злословят люди, ночи и закат – 
Как на посмешище на меня глядят. 
Только я не струсил – по округе всей, 
         Как поэт разбойный, я дразню людей. 
Маменьки дивятся – дочкам говорят, 
Чтоб со мною поздно не ходили в сад. 
Ну а дочки… Что же? 
 – Девушки мои! 
Надо мной красивым свищут соловьи. 
Я стихами речи жарко говорю, 
Я к любой дорогу к дому проторю. 
Потому и ходит, расплескав края, 
Слава озорная, пьяная моя… 
…Ты меня не спрашивай 
в этот зной-закат – 
Чем другим, а славой сыт я и богат!..

(май 1937, из третьей тетради)

Лисица

Сухим можжевельем царапался лис, 
Ветры за сосною уюта искали, – 
А рыжей лисице наперерез 
Громадный пёс свою пасть оскалил. 
В испуге, петляя следы по снегу, 
Бежала неровною прытью, 
И кровь с обветренных губ 
Алой стекала нитью. 
Навстречу охотник в зелёной бурке 
Вскинул в воздух двустволку рукой – 
И пожар золотистой шкурки 
Заметался в сугроб голубой. 
Чёрный пёс на вскинутых лапах 
Задержал над лисицею бег. 
Огненным жаром капал 
Сгусток кровавый в снег.

(1938, из стихов при поступлении в Литинститут)

Взгляд в древность

Там – гул и мрак, обломки мифа, 
Но ветер сказку окрылил: 
Кровавыми руками скифа 
Хватали зори край земли. 
Скакали взмыленные кони, 
Ордой сменялася орда – 
И в этой бешеной погоне 
Боялись отставать года. 
И чудилось – в палящем зное 
Коней и тел под солнцем медь 
Не уставали под землёю 
В века событиями греметь. 
Менялось всё: язык, эпоха, 
Колчан, кольчуга и копьё, 
И степь травой-чертополохом 
Позарастала до краёв. 
…Остались тухлые курганы, 
В которых спят богатыри, 
Да дней седые караваны 
В холодных отблесках зари. 
Ветра шумят в высоких травах, 
И низко клонится ковыль, 
Когда про удаль Святослава 
Ручей журчит степную быль. 
Выходят витязи в шеломах, 
Скликая воинов в набег… 
И долго в княжеских хоромах 
С дружиной празднует Олег.

А в полночь скифские курганы 
Вздымают в тень седую грудь, 
Им снится, будто караваны 
С востока держат дальний путь. 
Им снятся смелые набеги, 
Стенанья, смерть, победный рёв, 
Что где-то рядом печенеги 
Справляют тризны у костров. 
…Там гул и мрак, обломки мифа, 
Простор бескрайний, ковыли… 
Глухой и мёртвой хваткой скифа 
Хватали зори край земли.

(1938, из стихов при поступлении в Литинститут) 

Исп. Алексей Хоченков - асп. каф. физики

Мы

Это время
трудновато для пера.

                  В. Маяковский

Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не всё умрёт. Не все войдет в каталог,
Но только пусть под именем моим 
Потомок различит в архивном хламе 
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды. 
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы-
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы - спросите жен! 
Пройдут века, и вам солгут портреты, 
Где нашей жизни ход изображён.

Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив, 
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте, 
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, 
В столбцах газет, в набросках на холсте.
Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов, 
Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных 
Да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
Тянули воду полными глотками 
И в женщину влюблялись не спеша. 
И шли вперед, и падали, и еле 
В обмотках грубых ноги волоча,
Мы видели, как женщины глядели 
На нашего шального трубача. 
А тот трубил, мир ни во что не ставя
(Ремень сползал с покатого плеча), 
Он тоже дома женщину оставил, 
Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень тверд, уступы каменисты,
Почти со всех сторон окружены
Глядели вверх - и небо было чисто,
Как светлый лоб оставленной жены.
Так я пишу. Пусть неточны слова,
И слог тяжел, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва,
Нам жажда зноем выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут,
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
И как бы не давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово "Человек"!

Детство

Я был влюблённым в лес и в воду,
В простую радость, в игры на дворе.
Курил табак. Крал тайно из комода
Отцовский карабин, хранимый в кобуре.

Друзья мои, - владельцы птичьих клеток,
Невинных снов, диковинных гвоздей, -
В часы нужды курили листья с веток,
Дрались у игрищ, крали голубей.

На всё был спрос, к любой покупке повод.
Превыше всех коллекций старины
Ценились карабин и книжка "Овод",
Для них, казалось, не было цены.

Мир был предельно прост и ясен.
И за пригоршню пятаков
Мы покупали мыслимое счастье,
Закованное в тяжести подков.

1937

Август

Я полюбил весомые слова
Просторный август, бабочку на раме
И сон в саду, где падает трава
К моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,
У низких яблонь, - где-то у воды,
Смотреть в листву прозрачную
И слышать,
Как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,
Казалась мне вселенная мала?
Движения замедленны и вялы,
Во рту иссохло. Губы как зола.

Куда девать сгорающее тело?
Ближайший омут светел и глубок -
Пока трава на солнце не сгорела,
Войти в него всем телом до предела
И ощутить подошвами песок!

И в первый раз почувствовать так близко
Прохладное спасительное дно -
Вот так, храня стремление одно,
Вползают в землю щупальцами корни,
Питая щедро алчные плоды
(А жизнь идет!), - все глубже и упорней
Стремление пробиться до воды,

До тех границ соседнего оврага,
Где в изобилье, с запахами вин,
Как древний сок, живительная влага
Ключами бьет из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями тает
На сизых листьях теплой лебеды.
И слышу я, как мир произрастает
Из первозданной матери - воды.

1939

Брату Алексею
Ты каждый день уходишь в небо,
А здесь – дома, дороги, рвы,
Галдёж, истошный запах хлеба
Да посвист праздничной травы.
И как ни рвусь я в поднебесье,
Вдоль стен по комнате кружа,
Мне не подняться выше лестниц
И крыш восьмого этажа.
Земля, она всё это помнит,
И хоть заплачь, сойди с ума,
Она не пустит дальше комнат,
Как мать, ревнива и пряма.
Я за тобой закрою двери,
Взгляну на книги на столе,
Как женщине, останусь верен
Моей злопамятной земле.
И через тьму сплошных догадок
Дойду до истины с трудом,
Что мы должны сначала падать,
А высота придёт потом.
Нам ремесло далось не сразу –
Из тьмы неверья, немоты
Мы пробивались, как проказа,
К подножью нашей высоты.
Шли напролом, как входят в воду:
Жизнь не давалась, но её,
Коль не впрямую, так обходом
Мы всё же брали, как своё.
Куда ни глянь – сплошные травы,
Любая боль была горька.
Для нас, нескладных и упрямых,
Жизнь не имела потолка.

1939

Что значит любить
Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить её – такую!
Забыть про дом и сон,
Про то, что
Твоим обидам нет числа,
Что мимо утренняя почта
Чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери.
Вокзальный свет,
Её «прости»
И кое-как до старой двери,
Почти не помня, добрести.
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит...
Швырнуть пальто на выключатель,
Забыв, где вешалка висит.
И свет включить. И сдвинуть полог
Крамольной тьмы. Потом опять
Достать конверты с дальних полок,
По строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа.
Не помнить снов. Хотя б крича,
Любой ценой дойти до смысла.
Понять и сызнова начать.

Не спать ночей, гнать тишину из комнат,
Сдвигать столы, последний взять редут,
И женщин тех, которые не помнят,
Обратно звать и знать, что не придут.
Не спать ночей, не досчитаться писем,
Не чтить посулов, доводов, похвал
И видеть те не снившиеся выси,
Которых прежде глаз не достигал, –
Найти вещей извечные основы,
Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать её.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
Уйти, забыть и возвратиться снова.
Моя любовь – могущество моё!

1939

Памятник
Им не воздвигли мраморной плиты.
На бугорке, где гроб землёй накрыли,
Как ощущенье вечной высоты,
Пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано –
Ведь каждый, небо видевший, читал,
Когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,
Хотя мотор и сдал на полпути –
Остановись, взгляни прямее в небо
И надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили!
Чтоб на могилу им взамен плиты
Как память ими взятой высоты
Их инструмент разбитый положили
И лишь потом поставили цветы.

1938

Творчество
Есть жажда творчества,
Уменье созидать,
На камень камень класть,
Вести леса строений.
Не спать ночей, по суткам голодать,
Вставать до звёзд и падать на колени.
Остаться нищим и глухим навек,
Идти с собой, с своей эпохой вровень
И воду пить из тех целебных рек,
К которым прикоснулся сам Бетховен.
Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,
Весь мир вместить в дыхание одно,
Одним мазком весь этот лес и камни
Живыми положить на полотно.
Не дописав,
Оставить кисти сыну,
Так передать цвета своей земли,
Чтоб век спустя всё так же мяли глину
И лучшего придумать не смогли.
А жизнь научит правде и терпенью,
Принудит жить, и прежде чем стареть,
Она заставит выжать все уменье,
Какое ты обязан был иметь

1940

Одесская лестница
Есть дивные пейзажи и моря,
Цветут каштаны, выросли лимоны.
А между нами, впрочем, говоря,
Я не глотал ещё воды солёной.
Не видел пляжа в Сочи, не лежал
На пёстрой гальке в летнюю погоду,
Ещё ни разу я не провожал
В далёкий рейс морского парохода,
Не слышал песен грузчиков в порту.
Не подышал я воздухом нездешним,
Не посмотрел ни разу, как цветут
И зноем наливаются черешни.
Не восходил к вершине с ледорубом,
Не знал повадок горного орла.
Ещё мои мальчишеские губы
Пустыня древним зноем не сожгла.
Ташкента не узнал, не проезжал Кавказа,
Не шёл гулять с ребятами на мол.
Ещё одесской лестницей ни разу
Я к морю с чемоданом не сошёл.
Мне двадцать лет. А Родина такая,
Что в целых сто её не обойти.
Иди землёй, прохожих окликая,
Встречай босых рыбачек на пути,
Штурмуй ледник, броди в цветах по горло,
Ночуй в степи, не думай ни о чём,
Пока верёвкой грубой не растёрло
Твоё на славу сшитое плечо.

1939

Тебе

Тебе, конечно, вспомнится несмелый
и мешковатый юноша,
когда
ты надорвешь конверт армейский белый
с "осьмушкой" похоронного листа...

Он был хороший парень и товарищ,
такой наивный, с родинкой у рта.
Но в нем тебе не нравилась одна лишь
для женщины обидная черта:
он был поэт, хотя и малой силы,
но был,
любил
и за строкой спешил..
И как бы ты ни жгла и ни любила,-
так, как стихи, тебя он не любил.
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
он за четыре строчкой Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!

Земля не обернется мавзолеем...
Прости ему: бывают чудаки,
которые умрут, не пожалея,
за правоту прихлынувшей строки.

1940–1941

На реке
Плыву вслепую. Многое не вижу,
А где-то есть конец всему и дно.
Плыву один. Всё ощутимей, ближе
Земля и небо, слитые в одно.
И только слышно, там, за поворотом
Торчащих свай, за криками людей,
Склонясь к воде с мостков дощатых, кто-то
Сухой ладонью гладит по воде.
И от запруд повадкой лебединой
Пройдёт волна, и слышно, как тогда
Обрушится серебряной лавиной
На камни пожелтевшая вода.
И хорошо, что берег так далёко.
Когда взгляну в ту сторону, едва
Его я вижу. Осторожно, боком
Туда проходит стаями плотва.
А зыбь воды приятна и легка мне…
Плотва проходит рукавом реки
И, обойдя сухой камыш и камни,
Идёт за мост, где курят рыбаки.
Я оглянусь, увижу только тело
Таким, как есть, прозрачным, наяву, -
То самое, которое хотело
Касаться женщин, падать на траву,
Тонуть в воде, лежать в песке у мола…
Но знаю я - настанет день, когда
Мне в первый раз покажется тяжёлой
Доныне невесомая вода.

1939

Апрель

Ту улицу Московской называли.
Она была, пожалуй, не пряма,
Но как-то по-особому стояли
Её простые, крепкие дома,
И был там дом с узорчатым карнизом.
Купалась в стёклах окон бирюза.
Он был насквозь распахнут и пронизан
Лучами солнца, бьющими в глаза.
По вечерам - тягуче, неумело
Из-под шершавой выгнутой руки
Шарманка что-то жалостное пела -
И женщины бросали пятаки.
Так детство шло.
А рядом, на базаре,
Народ кричал. И фокусник слепой
Проглатывал ножи за раз по паре.
Вокруг - зеваки грудились толпой.
Весна плыла по вздыбившимся лужам.
Последний снег - темнее всяких саж -
Вдруг показался лишним и ненужным
И портившим весь уличный пейзаж.
Его сгребли. И дворники, в холстовых
Передниках, его свезли туда,
Где третий день неистово, со стоном
Ломала льдины полая вода.

1937

На родине

Там не ждут меня сегодня и не помнят.
Пьют чаи. Стареют. Свято чтут
Тесноту пропахших пылью комнат,
Где мои ровесники растут,
Где, почти плечом дверей касаясь,
Рослые заходят мужики
И на стол клеёнчатый бросают
Красные, в прожилках, кулаки.
В дымных, словно баня, плошках
Мать им щи с наваром подаёт.
Мухи бьют с налёта об окошко.
Кочет песни ранние поёт.
Только в полдень отлетевшим залпом,
Клочьями оборванного сна,
Будто снег на голову, внезапно
Падает на окна тишина.
Пахнут руки лёгкою ромашкой.
Спишь в траве и слышишь: от руки
Выползают стайкой на рубашку
С крохотными лапками жуки.
Мир встаёт такой неторопливый,
Весь в цветах, глубокий, как вода.
Даже слышно вечером, как в нивы
Первая срывается звезда.
Людям не приснится душный город,
Крик базара, ржанье лошадей,
Ровное теченье разговора…
Люди спят. Распахнут резко ворот.
Мерное дыхание грудей.
Спят они, раскинув руки-плети,
Как колосья без зерна, легки.
Густо лиловеют на рассвете
Вскинутые кверху кадыки.
Видят сны до самого рассвета
И по снам гадают -
Так верней -
Много ль предстоящим летом
Благодатных выпадет дождей?
Я запомнил жёлтый подоконник,
Рад тому, что видеть привелось,
Как старик, изверившись в иконе,
Полщепотки соли на ладони
Медленно и бережно пронёс.
Будет дождь: роняют птицы перья
Из пустой, далёкой синевы.
Он войдёт в косые ваши двери
Запахом немолкнущей травы,
Полноводьем, отдыхом в работе,
С каждым часом громче и свежей.
Вы его узнаете в полёте
Небо отвергающих стрижей,
В бликах молний и в гуденье стёкол,
В цвете неба, в сухости ракит,
Даже в том, как торопливо сокол
Мимо ваших окон пролетит.

1938

Солнце

Ходят, стонут половицы.
И опять от косяка
Тянет мне испить водицы
Чья-то белая рука.

Я стучал в окно, не чая,
Что оттуда,
полоня,
В белом теле отсвечая,
Хлынет солнце на меня.

1936

Август

Ты для меня и музыка, и сон,
Последний снег, осенняя прохлада,
И всплеск последний града,
И ночь, что подступает под балкон
Великолепьем августовским сада.

Я весь в тебе. Давай поговорим,
Пока мы здесь вдвоём, неотделимы.
Как дышим мы дыханием одним
И не живём, а медленно горим
И даже уловляем запах дыма.

Так навсегда меж нами повелось:
Считать обидой лёгкое участье,
Над чувствами не ставить выше власти,
С ума сходить от бронзовых волос
И шёпотом рассказывать о счастье.

Будь для меня постылою простудой,
Будь горною тропою до небес.
Я не спрошу, - зачем ты и откуда?
Будь для меня одним великим чудом
Из тех семи прославленных чудес!

Будь для меня и небом и землёй,
Пошли на смерть, корми тяжёлым хлебом!
Я всем плачу тебе: собой,
Словами лучшими и славой ветровой,
За эти руки, пахнущие небом!

1940

"Я был её. Она ещё всё помнит…"

Я был её. Она ещё всё помнит
И скрип двери, и поворот ключа,
Как на руках носил её вдоль комнат,
Стихи про что-то злое бормоча.
Как ни хитри,
Она ещё не смела
Забыть тот шёпот,
Неземную блажь,
И как бы зло она ни поглядела,
Ты за неё не раз ещё отдашь
И сон, и музыку,
И книги с полок,
И даже верность будущей жены.
Она твоя, пока ещё ты молод
И нет в твоём уюте тишины.

1940

Всё к лучшему. Когда прошла гроза,
Когда я в сотый раз тебе покаюсь,
Мне не страшны ни плечи, ни глаза,
Я даже губ твоих не опасаюсь.

Начнёшь злословить? Пригрозишь отравой?
Про нашу быль расскажешь людям ложь?
Иль пронесёшь за мной худую славу
И подлецом последним назовёшь?

Мне кажется, что не пройдёт и года,
Как в сумерки придёшь ко мне опять
Зачем-то долго медлить у комода
И пепельницей в зеркало бросать.

Почто даётся буйство милым людям?
Когда пройдёт оно и, наконец,
Мы всё поймём и больше бить не будем
Ни пепельниц, ни стёкол, ни сердец?

1940

Как я любил, о том расскажут после.
Но ведь искусство жить совсем не в том,
Чтоб ловко, мать, уметь казаться взрослым
И женщину любить с красивым ртом.

Всё это было и давно минуло.
Любовь коверкала, ломала, жгла
И - кончилось. И наша Мариула
С бродячими цыганами ушла.

Нам песни петь, а ей сквозь снег и слякоть
Водить медведя на цепи, навзрыд
Кричать в лицо прохожим, но не плакать,
Мир и от слёз не вздрогнет, устоит.

Утро

Я иду. Берёзы мимо
Вдоль по берегу бегут,
В облаках седого дыма
Чуть заглядывая в пруд.

За прудом упало прясло,
Ветер пьёт из трав росу,
И рябина в кофте красной
Улыбается овсу.

Глубиной пугает заводь,
За осокой - пустыри
Ловят жёлтыми глазами
Золотой султан зари.

1936

В августе

Берег цвёл репейником и илом.
За репей цеплялась лебеда,
И как будто намертво застыла
В чёрно-синей заводи вода.

Бочаги пугали глубиною,
Синей топью угрожала зыбь.
Бурлаками с звонкой бечевою
Шли отлогим берегом вязы.

А навстречу - выжженные дали
В неумолчном грохоте войны…
Серебром рассыпанным упали
Бубенцы серебряной луны.

Дымом потянуло из ложбины,
Ветер дол тревожил горячо.
Кисти окровавленной рябины
Тяжело свисали на плечо.

1941

После ливня

Когда подумать бы могли вы,
Что, выйдя к лесу за столбы,
В траву и пни ударит ливень,
А через час пойдут грибы?
И стало б видно вам отселе,
Лишь только ветви отвести,
Когда пойдёт слепая зелень
Как в лихорадке лес трясти.
Такая будет благодать
Для всякой твари! Даже птицам
Вдруг не захочется летать,
Когда кругом трава дымится,
И каждый штрих непостоянен,
И лишь позднее - тишина…
Так ливень шёл, смещая грани,
Меняя краски и тона.
Размыты камни. Словно бивни,
Торчат они, их мучит зуд;
А по земле, размытой ливнем,
Жуки глазастые ползут.
А детвора в косоворотках
Бежит по лужам звонким, где,
Кружась, плывёт в бумажных лодках
Пристрастье детское к воде.
Горит земля, и пахнет чаща
Дымящим пухом голубей,
И в окна входит мир, кипящий
Зелёным зельем тополей.
Вот так и хочется забыться,
Оставить книги, выйти в день
И, заложив углом страницу,
Пройтись босому по воде.
А после - дома, за столом,
Сверкая золотом оправы
Очков, рассказывать о том,
Как ливни ходят напролом,
Не разбирая, где канавы.

1939

Осень

Кончался август. Ветер в груши
бросал предутреннюю дрожь.
И спелый колос грустно слушал,
как серп жевал сухую рожь.

Рябины красными кистями
свисали ниже над землёй.
Качались ивы над домами,
заплакав ржавою слезой.

Но с каждым днём всё холодало.
Темней и глуше день от дня.
И осень рыжим одеялом
покрыла тощие поля… 

1936

Из личного архива И.В. Пташниковой, письма Н. Майорова

"Ирина, здравствуй!

Недавно мне Н. Шеберстов передал твою открытку - спасибо, что ты ещё помнишь обо мне. Когда я находился на спецзадании, я почему-то не отчаивался получить от тебя письмо. Но представь себе, всем писали, я же почти все 2 месяца не имел ни от кого ни одного письма. И ты не догадалась. Адрес же наш всему истфаку был известен. Ну да ладно - не сетую. Чем это я заслужил от тебя письмо? Конечно, ничем.

А все-таки ждал.

В Москву прибыли 9 сентября. Я страшно загорел, окреп. Работать было очень трудно, но об этом когда-нибудь после подробнее расскажу, если удастся свидеться.

...В 418 школе на одной двери нашел случайно твою фамилию: ты там жила. Как был бы я рад, если бы там жила ты и сейчас!

Но я бью себя за излишнее проявление лирического восторга. В райвоенкомате прошел медкомиссию. Ждем, когда возьмут в армию. А когда, неизвестно: может, сегодня вечером, а может - через месяц. Я получил назначение на работу в Можайск, но это - простая формальность. Я не безногий, чтоб ехать на работу. Из Москвы выезд райвоенкоматом запрещен.

Если после войны буду жив, буду проситься работать в Среднюю Азию, - мне надо найти тебя. Когда это будет и будет ли?

Почти все ребята успели сдать госэкзамены и получить дипломы. А я - прогулял. Возможно, сдам числа 15-го, а не сдам - пусть…

Ты в открытке желаешь мне мужества, если буду в бою. Спасибо. Хотя ты знаешь, что в этом деле я не отличусь, но что могу сделать - сделаю.

Ну, желаю тебе здоровья в счастья! Живи хорошо. Целую. Ник.

P. S. Все же смею надеяться на твое письмо. Привет от К. Титова, Н. Шеберстова и В. Малькова, которые всегда хотели видеть, чтоб я был вместе с тобой, а посему особенно зло лают на меня сейчас.

Я не утерплю и вслед этому письму пошлю второе".

"22 октября 41. Здравствуй, Ирина!

Опять хочется тебе писать. Причём делаю это без надежды получить от тебя ответ: у меня нет адреса. Сейчас я в армии. Мы идем из Москвы пешком по направлению к Горькому, а там - неизвестно куда. Нас как население, годное к службе в армии, решили вовремя вывести из Москвы, которой грозит непосредственная опасность. Положение исключительно серьезное. Я был раньше зачислен в Яросл. летную школу. Но когда вокруг Москвы создалось напряженное положение, меня мобилизовали в числе прочих. Сейчас направляемся к формировочному пункту, расположенному где-то около Горького. 15-16-17 октября проходила эвакуация Москвы. Университет эвакуируется в Ташкент, к тебе. Ребята вышли из Москвы пешком - эшелонов не хватило. Многие ребята с нашего курса поспешили сняться с военного учета и смыться заблаговременно из Москвы. Меня эта эвакуация прельщала не тем, что она спасала меня в случае чего от немецкого плена, а соблазняла меня тем, что я попаду в Ташкент, к тебе. В конце концов я перестал колебаться и мы вместе с Арчилом Анжапаридзе (только вдвоем) не снялись с учета и вот сейчас уже находимся в армии. Вообще, подробно тебе об этих днях - по-своему интересных - расскажу после.

Идя в армию, я лишал себя возможности увидеть скоро тебя. А хотелось видеть тебя!

Сейчас нас, людей самых разных возрастов и профессий, ведут по шоссе Энтузиастов по направлению к Мурому. Идем пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров. В какую часть я попаду - не знаю. Адреса у меня пока нет... Хотелось бы видеть, какая сейчас ты? Целую крепко (очень) Ник. Извини, письмо без марки - нет."

"Здравствуй, Ирина!

Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдем Волгу. В общей сложности, мы должны пройти пешком около 1000 км, из них почти половина осталась за спиной. Через месяц, возможно, прибудем на формир. пункт. А там неизвестно, куда нас определят. От фронта мы почти также сейчас далеки, как я далек сегодня от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, равно как и за родителей. Едва ли сейчас в Иваново спокойно.

В Муроме встретили некоторых ребят из университета. Они эвакуируются (=бегут) в Ашхабад (а не в Ташкент, как я было писал тебе)... Увидев нас в шинелях (меня и Арчила), оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда. Пятый курс (не наш) в большинстве своем вот так маскируется по эшелонам, направляющимся в Среднюю Азию.

Ну, живу пока ничего. Тяжеловато, но кому ныне легко? О тебе думать хочется и еще более - видеть тебя. Ты не обязана этому верить - я знаю, смеешься, поди, небось? Но это - так. Жаль, что у нас неловко все как-то вышло. Виноват целиком я, па-а-длец! А самое страшное - едва ли удастся увидеть тебя, слишком взаимно противоположные направления приняли дороги наши. Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще чёрт знает что. Еще страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй, не совсем хорошо. И - права. Вот и стучу себя в грудь кулаком, а иногда такое настроение- забыла; ладно, все перемелется... А верстовые столбы без конца, идешь-идешь, думаешь-думаешь, и опять где-нибудь выплывешь, и все - сызнова. Курю. Думаю. Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни с кем не хочется. Даже с Арчилом. Насуплюсь и молчу. Тяжело идти, но я, дай бог, более или менее вынослив. Плохо очень с питанием. Есть с чего быть злым. Сплю на шинели, шинелью покрываюсь, в головах- тоже шинель. Не подумай, что их - три шинели. Все это случается с одной шинелью.

А рядом идут куда-то поезда. Может и в Ташкент. И вдруг рассердишься - да что я в самом деле? Перемелется всё. Будем веселыми. И ты хорошо живи: веселей, бери всё, что можно, а вообще мне тебя не учить. Это я просто от злости, бешусь. Злых я люблю, сам - злой. Ну, целую. Еще раз, еще. Ваш покорный слуга. 8 ноября 41. И зачем я пишу всё это? А?.. "

"Ирина, здравствуй!

За последнее время никому так много не писал писем, как тебе. Не знаю, радоваться или плакать тебе по этому случаю. Домой я не писал полтора месяца, - не знаю, что уж обо мне там теперь думают. О братьях ничего не слышу. А как бы хотелось всё обо всех знать! Сегодня, 18 декабря, ровно 2 месяца, как я в армии. По этому случаю и пишу, домой, тебе, братьям. Я чуть было не был демобилизован ( по приказу по НКО о дипломниках), но почему-то задержали. А то я хотел было ехать в твои края. А теперь перспектива такова. До Нового года нас обещают маршевой ротой отправить на фронт. Но яснее никто ничего не знает. Скучна жизнь, да ничего не поделаешь, война. Многого бы хотелось, да не все есть. Сейчас приходится меньше требовать, а больше работать.

Хочется увидеть тебя, говорить с тобой, глядеть на тебя. Пока же кое-как удалось прочесть "Юморески" Гашека, "Два капитана" Каверина. Если не читала последнюю книгу, прочти - хорошая... А в общем - скучно и грустно. Радуюсь нашим успехам на фронтах. Боюсь за братьев. Напиши мне письмо, возможно оно застанет меня здесь. Целую. Ник. Привет от Арчила. 18.ХII.41 "

"Здравствуй, Ирина!

Жду эшелона для отправки на фронт. Нахожусь в маршевой роте. Говорят, нас направляют в гвардейские части на Московский фронт. Хорошо бы ехать через Иваново - возможно, забегу. Обмундированы хорошо: полушубки, ватники, в дороге валенки дадут. Дали махорки- самое главное. Воевать придется в самые зимние месяцы. Ну да ладно - перетерпим. Арчила не взяли в гвардию - слепой. Тяжело было расставаться с ним. Поздравляю тебя с Новым годом, 1942! Что- то ждет меня в этом году? Ты знаешь, как я скверно встретил 1941 г. - был вызван сумасбродной телеграммой в Иваново. Сейчас Новый год тоже встречу в вагоне. Песни петь буду, тебя вспоминать. Жаль, что только вспоминать... Ну, пока всё, кажется. Целую тебя много-много раз. Николай. 28 декабря 1941."

Хорошие стихи.Многое я читала.

Спасибо, Альбина,за красивый пост! 

Татьяна, спасибо за отзыв, участие!!!