Игорь Северянин, «король поэтов», скажет, обращаясь к нему:

Кто ты в плаще и шляпе мягкой,

Вставай за дирижерский пульт,

Я славлю культ помпезный Вакха,

Ты – Аполлона строгий культ...

Пройдут годы и этот же поэт, за год до своей смерти, как бы подводя итог своей жизни, напишет строчки:
 

Мне хорошо, что будущего нет,

И прошлое забыто на вокзале...

Себе гербом избрал бы якорь я

С обломанными навсегда клыками!..

Этим поэтом был Георгий Аркадьевич Шенгели. Он родился в 1894 г. в станице Темрюк Кубанской области. Одни корни будущего поэта уходили в соседнюю Грузию (он был внуком грузинского священника), а другие – в далекую Далмацию.

Рано осиротел и остался на попечении бабушки. Бабушка оказалась заботливой и понимающей женщиной. Она определила внука в приличную Керченскую гимназию. Круг интересов гимназиста Шенгели не может не вызвать удивления. Кроме русской поэзии, его интересует Верлен, Бодлер, Верхарн, Готье, Ницше. Он, как признается позже, карабкается по кручам Канта, Спенсера, Шопенгауэра, Авенариуса. Начав в 17 лет писать стихи, он, конечно, не мог пройти мимо Валерия Брюсова, крупнейшего поэта начала ХХ века. Его поэму «Искушение» Георгий выучил наизусть.

В 1913 году в одной из керченских газет публикуется его первое стихотворение. В декабре того же 1913 года в гостинице «Приморская» гимназист Георгий Шенгели прочитал свои стихи приехавшим в Керчь футуристам. Игорь Северянин похвалил Шенгели, а Владимир Маяковский в своей оценке был более сдержанным. Шенгели покинул гостиницу с уверенностью: он будет поэтом!

Весной 1916 г. выходит сборник стихов Георгия Шенгели – «довольно слабая, хотя и звонкая книга, имевшая неожиданный успех». Такую оценку своей книге даст позже сам Георгий Аркадьевич. «Гонг» был замечен критикой, что сделало 22-летнего поэта «знаменитым». Со стихами из «Гонга» он с большим успехом выступает на одном из вечеров поэта Игоря Северянина, в антракте были раскуплены несколько сот экземпляров «Гонга», юноши и девушки подходили с томиками, просили дать автограф.

Потом Шенгели с Северяниным совершил два турне по городам России. Февральская революция 1917 года прервала их выступления, они тепло простились на перроне Харьковского вокзала, не подозревая, что наступившая эпоха не даст им более встретиться…

В 1922 году 28-летний поэт поселился в Москве. Был избран академиком художественных наук и председателем Союза поэтов, получил звание профессора. Молодого профессора Валерий Брюсов приглашает на работу в Литературный институт, причем в то время, когда отношения между ними были далеко не дружеские. Шенгели был удивлен предложением Брюсова. На вопрос Шенгели «Зачем институту потребовался второй профессор?» Брюсов ответил, что считает, что студентам полезно будет пообщаться с Шенгели...

В отличие от Брюсова, Маяковский, возложив на себя роль «агитатора горлана-главаря», критически отнесся к творчеству Георгия Аркадьевича. Заявив, что «среди ученых шеренг еле-еле в русском стихе разбирался Шенгели», Маяковский продолжал высмеивать «профессора» Шенгели в публичных выступлениях.

Маяковский, конечно, был неправ, утверждая, что Шенгели плохо разбирался в русском стихе. Сергей Михайлович Бонди, известный пушкинист, рассказал о забавном споре с Георгием Шенгели. Последний утверждал, что, переводя Байрона, надо обязательно укладываться в его размер. Бонди возражал: это насилие над русским языком, ибо в нем куда меньше коротких слов, чем в английском. Шенгели стоял на своем: в русском языке сколько угодно коротких слов, что при желании Пушкин мог бы писать поплотней. Шенгели доказал, что из каждых восьми строк пушкинского текста в «Евгении Онегине» можно без ущерба для смысла сделать четыре.

Вот что у него получилось:

Мой дядя честен был, но хвор.

Стал уважаем он с тех пор.

Другим – наука, но тоска –

Бдить у постели старика!

Все понятно. Смысл действительно тот же, что и в первых восьми строках «Евгения Онегина», – как говорится, «все зубы на месте», только исчезло очарование стихов Пушкина…

 Георгий Шенгели принял вызов и ответил книгой «Маяковский во весь рост». В ней Шенгели отметил, что Маяковский, талантливый поэт в 1914 году, бессилен дать что-то новое и способен лишь выполнять моссельпромовские заказы на рекламные стишки. Интересно отметить, что эту особенность Маяковского отмечал и Сергей Есенин: «Мне мил стихов российский жар. / Есть Маяковский, есть и кроме, / Но он, их главный штабс-маляр, / Поет о пробках в Моссельпроме».

Отвечая Маяковскому, Шенгели не мог заранее знать, что именно Маяковского Сталин выберет на должность лучшего поэта советской эпохи. Шенгели повезло. Его не расстреляли, не посадили и даже не сослали, но практически и не печатали – почти все писал в стол. Неопубликованные материалы поэта хранила его жена – поэтесса Нина Леонтьевна Манухина. Нина Манухина прожила более 20 лет после смерти Георгия Шенгели, но так и не увидела напечатанного сборника.

Хотя поэт родился на Кубани, но его юбилеи проходят там незаметно. Заговор молчания продолжается. Видимо, установка «О Шенгели не говорить!» еще продолжает действовать...

 

 Валерий Хачатуров
shkolazhizni.ru
 

На этой могильной стеле,
Прохожий добрый, прочти:
Здесь лег на покой Шенгели,
Исходивший свои пути.
Исчез в благодатной Лете
Тревожный маленький смерч.
А что он любил на свете?
Нинку, стихи и Керчь.

25 марта 1941

БОСФОР КИММЕРИЙСКИЙ

Песчаных взморий белопенный лук,
Солончаковые глухие степи.
И в тусклом золоте сгущенных сепий
Вздымается оплавленный Опук.
Раздавленный базальт, как звенья цепи,
На сланцевых боках означил круг.
Волчцы и терн. И тихо вьет паук
Расчисленную сеть великолепий.
Потоки вздутые остылых лав
Оставили железно-бурый сплав
И пыл свой отдали в недвижный воздух.
И медленный плывет свинцовый зной,
Растягиваясь в колоссальных звездах,
В рубинных радугах над крутизной.

1916

МИКРОКОСМ
Обволокла медовая смола
Жука металло-голубое тело,
И капелька округло отвердела,
И надолго под хвоей залегла.
Волна над новым дном поголубела,
На отмелях прозрачна и светла,
И тенью мимолетного крыла
Легко мутнели в ней чешуйки мела.
И трубка пенковая предо мной
Темнеет матовой золотизной,
И мутен желтопламенный янтарик.
И тихо в нем, как в волнах облака,
Включен металло-голубой фонарик.
В моей руке — далекие века.

1916

ОГОНЬ И ГЛИНА
Угрюмый облик обожженной глины
И смуглый звон чеканных кирпичей
Милей, чем плавный пересвет лучей,
Которыми звездились турмалины.
Я ювелиром был, ловцом огней,
Чей хладный пламень выбрали павлины,
Но прогудел полынный ветр былины,
И вот в кувшины звонко бьет ручей.
Где небо серо над безводным логом,
Где зной ложится бронзовым ожогом
На высушенные песком тела, –
Кирпичные там водоемы встанут,
И волны свежие, светлей стекла,
Отрадно в чаши глиняные грянут.

1916

СКИФИЯ
Курганов палевых ковыльные уклоны.
В нагретой тишине курлычут журавли.
Дорога тонкая. И в золотой пыли –
Степных помещиков льняные балахоны.
А там — часовенки дубовые пилоны
На берегу пруда свой темный мох взнесли,
И хмурый грузный лад невспаханной земли –
Как закоптелый лик раскольничьей мадонны.
Отрадно воду пью из ветхого ковша,
И тихой радости исполнена душа
И льнет молитвенно к преданьям стен омшелых.
Но в тайной глубине поет степная даль,
И сладко мыслится о дымчатых пределах,
Где залегла в полынь былинная печаль.

1916

CARMEN AETERNUM
Зеркальный шар лилового стекла
Меж яхонтовых гроздий винограда.
Из травертина грузная ограда,
И даль холмов — как сильный взмах крыла.
Так нежно италийская прохлада
В извивы дымной тени протекла, –
И мысль, отточенная, как стрела,
Размягчена в округлых волнах лада.
Где алый зной покоят мягко мхи,
Латинские усталые стихи
Поют, как медленный ручейный лепет, –
И вижу в быстрой смене, как Эней
Под звонким вихрем легкий парус крепит
И пенит синь неведомых морей.

1916

ДОМИК
Я помню: яркий в летней дреме
На солнцем залитом песке
Уютный выбеленный домик
В уютном южном городке.
Я помню: пол, натертый воском,
Смоленый мат по светлым доскам,
Медовый запах табака,
В окне герани два горшка,
На стенах выцветшие флаги,
Фрегата стройная модель,
За ширмой строгая постель,
На письменном столе бумаги –
Последний угол моряка
В тиши сонливой городка.
Моряк, старик под девяносто,
Но бодрый, молодой, живой,
Всегда приветливо и просто,
Встречаясь, говорил со мной.
Я был влюблен в оттенки моря,
Мечтал о пальмах, о маори,
И в голубые вечера,
Когда зеркальная игра
В зеленой полутьме купальни
Блуждает по изгибам стен, –
Земли тяжелой цепкий плен
Меня томил, а сумрак дальний,
Окутывающий пролив,
Струил волнующий призыв.
Однажды — в заревой истоме
Вдали клубились облака –
Отправился я в белый домик,
В приветный домик старика.
Тот мне обрадовался очень
И, хлопотлив и озабочен,
Соорудил нам чай «с ромком»,
И так прекрасно мы вдвоем,
Жуя варенье из инжира,
Не зажигаючи свечей,
Проплыли волны всех морей
От Гельсингфорса до Алжира
И только ночью в два часа
Свои убрали паруса.
И много вечеров в беседах
Провел я с милым моряком.
Он говорил мне о победах
И о «воздействии линьком»,
О женщинах в портах Китая,
О том, как Веспер, выплывая,
Роняет в воду алый щит,
Как море фосфором горит,
Как ночь в полуденных широтах
Струит зодиакальный свет,
О том, что флота больше нет,
О альбатросовых полетах,
И что, «поверьте, я уж стар:
Лучше манильских — нет сигар».
Прошли года. Моряк мой умер.
Я — закопался в груды книг.
Но где-то в самом дальнем трюме
Родной мечты остался лик.
И нанял домик я знакомый,
Уединился в нем, влекомый
Томленьем сладостным. Светло
В моих трех комнатах, тепло,
И пахнет славной старой трубкой,
И так легко-легко — смолой,
И я приют спокойный мой
Себе рисую верхней рубкой
На адмиральском корабле
В пути к неведомой земле.
И вот пишу я эти строки,
Ведя их пушкинской строфой.
Они просты и неглубоки,
Но я пресыщен глубиной.
Хочу о том, что повседневно,
Сказать волнующе-напевно,
О тихой молвить красоте,
Что поразвеяна везде,
О том, что полюбил я землю,
Уютный домик, вечера,
Мечту о прошлом, что игра –
Окончена и я не внемлю
Фанфарам запредельных сфер
И воплям сказочных химер.

1916

«Прибой на гравии прибрежном…»

Прибой на гравии прибрежном
И парус, полный ветерком,
И трубка пенковая с нежным
Благоуханным табаком.
А сзади в переулках старых
Густеют сумерки. Столы
Расставлены на тротуарах.
Вечерний чай. Цветов узлы.
Черешен сладостные груды.
Наколки кружевные дам.
И мягкий перезвон посуды
Аккомпанирует словам.
И так доступно измененье
Девятисот на восемьсот,
Где жизнь застыла без движенья,
И время дале не идет.
И радостью волнует райской,
Что впереди — свершенья лет
И что фонтан Бахчисарайский
Лишь будет в будущем воспет.

1917

«В граненой проруби, в крутых отрезах льда…»

В граненой проруби, в крутых отрезах льда
Сапфиром залегла тяжелая вода.
И пар, чуть розовый, слегка зарей облитый,
Восходит облачком и чистой Афродитой
Оплотневает там, в полярных небесах.
От белых риз ее летит к нам белый прах.
И замирает взор, лебяжьим пухом нежим,
И любят девушки умыться снегом свежим.

1917

«В звездный вечер помчались…»

В звездный вечер помчались,
В литые чернильные глыбы,
Дымным сребром
Опоясав борта
И дугу означая
Пенного бега.
Слева
Кошачья Венера сияла,
Справа
Вставал из волн
Орион, декабрем освеженный.
Кто, поглядев в небеса,
Или ветр послушав,
Иль брызги
Острой воды ощутив на ладони, –
Скажет:
Который
Век проплывает,
Какое
Несет нас в просторы судно,
Арго ль хищник,
Хирама ли мирный корабль,
Каравелла ль
Старца Колумба?..
Сладко
Слышать твой шепот, Вечность!

1920

Если кто найдёт и прочитает его стихи, я думаю, не пожалеет

Спасибо!

СПАСИБО!!!Я ЗАШЛА...ПОЧИТАЛА С ОГРОМНЫМ УДОВОЛЬСТВИЕМ!!!ЕСЛИ УЖ САМ БРЮСОВ ВАЛЕРИЙ ПОХВАЛИЛ,  если Игорь Васильевич Лотарев(Игорь Северянин)-похвалил тожеТО Я-ТЕМ БОЛЕЕМаленькая песчинка, но-большаЯ почитательница их обоих-замечательных ПОЭТОВ Серебряного(моего любимого)-ВЕКА!!!

Спасибо, Альбинушка!Ты молодец-оч. интересный материал!  

И радостью волнует райской,
Что впереди — свершенья лет
И что фонтан Бахчисарайский
Лишь будет в будущем воспет.  

СКИФИЯ
Курганов палевых ковыльные уклоны.
В нагретой тишине курлычут журавли.......  

СКИФЫ!!!-Александр Блок:)  

http://www.youtube.com/watch?v=2wVzZ49nivE