Прошу прощения

        Из самых глубинных недр своей души я извлекаю то, что за долгие  годы так наболело, что порой хотелось просто завыть. Иногда, когда чаша боли переполнялась воспоминаниями, и мне приходилось выть, да, причём в одиночестве, ибо никто моего вытья не понимал, и я чувствовал, что рядом нет никого,  – боль отягощалась печалью. В те самые минуты столь бурных переживаний, теряя дар речи, ибо докричаться до кого  - либо оказывалось невозможным, я избрал стратегию молчаливого завывания, и в простоте своей души предполагал, что таким образом можно достучаться в запертые на тяжёлый засов человеческие сердца.

И даже сейчас, когда мне, наконец, и по необходимости предоставляется возможность провести «хирургическую» операцию на собственном сердце, в подготовительном её марше, в качестве анестезии, я выбираю колыбельную песню, которая походит больше на невнятный младенческий плач, нежели на успокоительные слова песни. Может быть, для кого это и удивительно, что засыпая, успокаиваешься пронизывающим всё твоё тело воем и дрожью - гулением, а не ласковым голосом, произносящим слова надежды на полнейшее исцеление.

Подобная стратегия «хирургического» вмешательства на практике  по -  моему ещё не применялась ни кем, по крайней мере, так публично, как это делаю я. Поставив себе точный диагноз, ибо кроме меня самого,  по причине, что я знаю себя как никто иной, из живущих на земле, я завывал раз за разом, словно принимая прописанные мной же и для себя самого, необходимые для излечения лекарства.

Причина моей сердечной боли кроется в образе жизни, который, я избрав однажды и подчинившись ему, привёл меня в больницу, отстроенную на собственные деньги. Во время операции я решил удалить из этой самой больницы абсолютно всех, так как был убеждён в том, что любопытство присутствующих скорее может в большей степени угрожать моему ровному сердцебиению, чем принести пользу. Каждый из них, и я готов поставить на это всё что угодно, будет лишь с недоумевающим взглядом наблюдать за всей процедурой, от самого её начала и до конца, и в процессе этих наблюдений, непременно станут задавать столь же нелепые вопросы, какими же будут становиться их  нелепые лица. Понять ничего в моей хирургической системе им всё равно не дано, но и выглядеть глупо никто из них не пожелает, и от этого, они будут делать умные и задумчивые глаза, направленные поочередно, то друг на друга, то на меня, а то, и совсем уже в потолок, или в сторону, делая при этом вид, что всё происходящее здесь – в операционной, их безумно заинтересовало.

Понятное дело, что всякому маэстро такая реакция публики абсолютно не выносима, и он понимает, что всё это они делают лишь для того, чтобы сорвать процедуру, ибо в случае её успеха, их грудные клетки раскроются, словно запертые двери, и теперь им уже так же как и мне, придётся провести над собой подобную операцию. Проблема кроется здесь ещё и в том, что все они – мои коллеги, совершенно не могут выносить подобной боли, и именно от того, и я это прекрасно понимаю, стараются учинить мне всяческие препятствия в работе и не признают моего метода. При всём этом я отдаю им должное, так как делают они это столь же искусно, сколь искусен и сам моёй метод.

На протяжении всей свое жизни я занимался путешествиями и исследованием моих двуногих собратьев. Мне удалось побывать в разных странах и заглянуть в самые разные времена человеческого бытия. Сосредоточив своё внимание на странах Европы, Африки, ближнего востока и России, собрав свою небольшую поклажу, которая состояла только из одной моей головы, так чтобы на плечах моих никакой ноши не оказалось, а вся тяжесть груза перенеслась на мою специально приспособленную для это шею, я отправился в путь.

Прежде всего, я отправился в Райский Сад, и как всякий путешественник принялся осматривать местные достопримечательности. Увиденное мною там, привело меня в неистовый восторг, и это, всё притом, что за всё своё путешествие мне не встретилось ни одного строения, ни самого маленького домика, ни избушки – ничего. Птицы в этой стране, пели такими голосами, брали такие ноты, что от такого пения казалось душа вот – вот выйдет за пределы собственного тела и запорхает вмести с ними по небу, любуясь всеми теми яркими красками, которыми была наполнена вся эта земля. В последствие, когда я пропутешествовал уже достаточно много, я встречал людей, - жителей земли, которые словно пытаясь занять их место (этих птиц), напевали разными голосами слова, в которых обычно не было никакого смысла, и их пение превращалось в какую – то безобразную болтовню. Тепло и покой, изобилие самых сочных в мире и всегда спелых фруктов, приводили в состояния такого блаженства, что я даже начал подумывать обосноваться здесь навсегда. Но именно тогда, когда в моей голове зародилась такая мысль, меня, вместе с остальными жителями этой страны попросили удалиться. Нас депортировали, как депортируют сегодня иностранцев, нарушивших местные законы. Какое – то время после изгнания, я пытался понять, кто же был виновником столь «нечеловеческого» изгнания, и часто размышляя, путался в собственных показаниях. Иногда я думал, что изгнание произошло по моей вине, а иногда, оправдывая себя целиком и полностью, склонялся обвинять местных жителей.

Так или иначе, я отправился бродить вместе с ними по земле, и та радость от пребывания в их чудесной стране, постепенно улетучивалась. Наблюдая за ними, а я был всё время рядом, я пришёл к выводу, что изгнаны были они, а я вместе с ними -  вполне оправданно, ибо после изгнания не прошло и года, как один из них убил другого, перерезав ему ночью горло. Стало очевидным, что мера пресечения, оказалась просто вынужденной. Поливать благодатное место человеческой кровью было не допустимо, но и убийства, по всей вероятности избежать было нельзя.

И так, я путешествовал со своим неизменным багажом, перемещаясь с места на место, и уже тогда, проникся пониманием всех настоящих и будущих бедствий людей, у которых гостил в силу своего образа жизни путешественника.

Я побывал в гостях у первых строителей на земле, которые тщетно пытались выстроить башню, напоминающую отчасти Статую Свободы. Познакомился с великим мореплавателем, команда корабля которого состояло исключительно из членов его семьи. С ним, я обнаружил необычайное сходство, но не во внешности, ибо он был гораздо выше, красивее и сильнее меня, а сходство внутреннее. Он, предупреждая людей об опасности, вопя и завывая им о ней, каждый день Бож - й, отстроил свой корабль, и когда пришло время  - отправился в путь. Ему оставалось просто выжидать и созерцать гибель миллионов, упрямых и ожесточённых сердцами людей. Я же в свою очередь, побывавший во всех странах, и живший во все временна, с момента появления человека на земле, уподобился ему, переживая всю ту боль, которую другие всячески старались избежать. Он отстраивал свой корабль, а я решился отстроить свой, состоявший правда не из брёвен и выструганных досок, а из своего повествования, в котором каждое слово я строгаю подобно доске, из которой образуется корабль иного типа, и надеюсь, что он выведет меня из этого хаоса и послужит путеводной картой для желающих попутешествовать.

Выйдя на сушу с закрытыми глазами, - таково было условие моего путешествия по морю, я повстречался с праотцами всего человечества. Это были патриархи. Я был рядом, почти всегда рядом с ними, отдаляясь, правда иногда для принятия пищи и сна. Их мысли и образ жизни, были следующими достопримечательностями, которые я раз за разом и в великом трепете созерцал. Они пронизывали всё моё сердце, и даже тело и душу. С ними было невообразимо хорошо и в то же время печально и страшно, так как именно они, отправляли меня в своей иерархии от одного к другому и предупреждали обо всех тех опасностях, которые обязательно со мной произойдут, оставайся я путешествовать дальше. Путешествие же и исследования, и составляют мою сущность, и поэтому размышлять мне было особо не о чем.

Так пройдя пешком, от патриархов до иудейского царя Давида, а от него и к Соломону путь был не далёк, я проникся одним озарением, которое, повлияло на всё моё дальнейшее путешествие. Было это озарение такой силы, словно меня молнией шарахнуло, от чего изменились все мои внутренности, а разум стал яснее ясного, чем было до сих пор. Теперь, я стал отчётливо понимать, видеть и чувствовать всем своим нутром, что являюсь соплеменником со всем человечеством. Все люди на земле были моими братьями, но у них, в  отличие от меня, в этом месте, когда их, молнией шарахало, случилась полная амнезия. Было ясно, что из небольшой семейки, получилось множества подобных ей же небольших или меленьких, а порой разрастающихся как дикая трава в поле, огромных семей.

От этого озарения стало тревожно. Я стал бояться, что так удачно могло ошарашить только меня одного и в предвкушении необходимости в дальнейшем выть, я закрылся в своей комнате и завыл, как огромная и голодная волчья стая зимой, на повернувшуюся к ней спиной луну.

Теперь -  то мне стало совершенно ясно, что груз, уютно расположившийся до сих пор лишь на моей шеё, стал для неё непомерно тяжёл, и вполне разумно я решил какую – то его часть переместить на собственные плечи, не имея представления о будущих последствиях, и предстоящей мне операции на сердце. С каждым разом, как я только возвращался к этим своим размышлениям, становилось грустно. Грустил я от того, что предполагал о том, что в подобное путешествие отправился один, и никто до меня подобного маршрута не избирал. Получалось, что и в своём озарении, и в сопутствующих с ним дальнейшими переживаниями, мне предстояло быть в совершенном одиночестве, созерцая, как навязчиво будет страдать род человеческий. От этого ноша моя становилась уже совсем не выносимой, и я принял, а вы это оцените по достоинству, одно очень остроумное решение. Я решил разделить её на маленькие части, которые стал припрятывать в специально отведённых для них местах и помечал их, эти места – убежища, частей моей ноши -  звездой Давида. Получилось так, что когда я брожу по -  свету, и вижу в каком  - либо месте звезду Давида, то сразу узнаю суть дела, ибо звезда эта была нарисована мной, моей собственной кровью, а почерк свой я узнаю из тысячи других.

Возможно или наверняка, нас евреев, а меня в их лице и «недолюбливают» из - за этого вот остроумия и способности разложить свою ношу по полочкам, сотворив при этом неописуемые по своей глубине мысли, художественное произведение – картина звезды Давида, написанная кровью.

Я побывал и в древней Греции и в Риме, принеся с собой груз Вавилонского изгнания. Посетил средневековую Европу, в которой достопримечательностей, относительно Райского Сада, было выстроено, по крайней мере  - сотни. Конечно же, они не были столь сочными и живыми, как солнечный свет и фрукты в Райском Саду. В них не хватало его тепла и чувства безграничной защищённости, и только поэтому, в этих достопримечательностях, в самих их внутренних покоях устанавливали огромное множество свечей, а внешние стены строились из крепкого камня. Я смотрел на эти стены и думал:

- К чему это всё? Может быть, эти камни крепки от того, что предназначение их в безопасности. Соседи – а обычно это враги, могли нагрянуть в любую минуту, и жители крепостей, только ради того чтобы выстоять, неизбежно вынуждены были нести на своих плечах эти глыбы, чтобы обтесав их, выстроить мощные стены, которые служили бы им для защиты от неприятеля.

Посещала меня правда и другая мысль, и может быть это самое банальное, что могло возникнуть в душе такого путешественника – бродяги как я.

- Эти камни настолько прочны и искусно обтёсаны для того, чтобы подобные мне бездельники имели возможность высечь на них свой знак, а лишь затем заливать его кровью. Привлекательность стен у местных жителей не вызывала никакого сомнения и по их соображениям стены должны были действовать на меня и мне подобных как гипноз. Есл