Все меньше остается в живых не только ветеранов Великой Отечественной, но и поисковиков — тех, кто посвятил большую часть жизни поиску павших в сражениях советских солдат, чтобы почтить их память и перезахоронить останки. О жизни и трудах поисковиков почти ничего не известно, их не приглашают на торжества или в телепрограммы. 20 июня 2020 года не стало еще одного из них: Александра Орлова, журналиста, одного из организаторов новгородской поисковой экспедиции «Долина» и первых Всесоюзных вахт памяти. Последнее интервью Орлова, в котором тот рассказывает о своей жизни, о раскопках и о трагедии 2-й ударной армии, вошло в недавно изданную книгу «Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России» (Москва, Common place,2020).

Моя судьба во многом отличается от подавляющего большинства, если не от всех вообще поисковиков. Поскольку, в отличие от них — их кто-то куда-то привел, они как-то туда пришли когда-то, — мне не нужно было никуда приходить, потому что я родился в Мясном Бору в 1948 году, и едва я стал себя как-то осознавать — помню, в 3 года, насколько я видел вокруг, за каждым кустом что-нибудь лежало: снаряды, патроны. Там не надо было никуда ходить — перед домом была воронка, игрушкой у меня был 82-мм миномет. Т. е. кругом валялись боеприпасы и винтовки, мы, например, в детстве никогда не играли деревянным оружием — у нас было настоящее, но без прикладов. Почему без прикладов? Потому, что пацаны побольше которые, постарше, те нормальное оружие имели, которое стреляло, ну, а мы ходили на станцию Мясной Бор, там из леса вывозили всякую технику и в том числе собирали оружие — постольку-поскольку, потому что этого были там десятки, сотни тысяч единиц всего, а вытаскивали, конечно, сравнительно немного. Танки, тяжелое вооружение резали, пилили, в металлолом сдавали, а это — попутный сбор. Но и при таком сборе этого оружия, винтовок там всяких, пулеметов лежала целая гора на станции, ну и у этого оружия были отломаны приклады, т. е. это оружие старшим пацанам было неинтересно, хотя можно было стрелять и без приклада. Но им не составляло труда в ближайших кустах найти то, что было в полном комплекте. Но мы, естественно, просто играли в то, что нам, малышне, было доступно. Само собой, абсолютно никаких не представляло трудностей увидеть останки убитых.

Первый раз по-настоящему много я увидел, когда мне было 6 лет. Впервые брат взял меня с собой. Естественно, я просился давно еще, когда совсем маленький был, но понятно, что он меня не потащит в лес четырехлетнего, хотя лес начинался прямо перед домом через железную дорогу. Я тебе для того, чтобы ты представлял, что такое Мясной Бор, между делом, покажу фотоснимок Мясного Бора 1943 года. Это было поле боя, т. е. Мясной Бор представлял из себя вместо деревни лунный пейзаж — там не было ни одного строения, было несколько блиндажей, а от домов там даже не сохранились фундаменты.

И брат как раз… Вот первая находка его, когда он нашел на болоте лейтенанта нашего погибшего, принес медальон, — за ягодами его мать послала. Собирая ягоды он увидел, что заблудился, сбился с дороги. Ну, знаешь, ягоды когда ищешь — вниз смотришь, и он от тропинки отошел, испугался, потому что вокруг, — он это знал, — было заминировано, и так просто нельзя было ходить. Но в то же время он уже знал, как мины разглядеть, растяжки проволочные. Потом мох более светлый, где мины были там, во мху, — ну, посмотрел, ничего такого нет. Осмотрелся и увидел лису, которая что-то там такое ковыряла во мху, там вот лежал труп лейтенанта, он лису отогнал, подошел, говорит, страшно было, но увидел карман, уже нитки отгнили, и увидел медальон, палочкой достал… Это была его первая находка, принес домой, отец, естественно, знал, что это такое, он хоть в запасном полку был, т. е. он не воевал, — но тем не менее медальон у него был, он привез его. Открыли, прочитали: парень был из Одессы, по-моему, родом, студент 2-го курса института им. Репина, т. е. художник. Пошел добровольцем и пропал без вести, мать ничего не знала, но нашли по адресу, написали, пришло письмо зареванное, с благодарностью, конечно… Мать, по-моему, в то время в Молдавии уже жила.

Вот это была первая находка, и вот с этого у него начался такой поиск, и когда он меня в 6 лет взял, — ну, мне было интересно, что он постоянно из леса что-нибудь приносил, то какой-нибудь наган, — наганы он мне отдавал, поскольку патронов к ним мало было, — то вальтер, то парабеллум. У меня игрушкой был миномет, я выходил, ручки крутил… Мне, конечно, интересно было, он взял меня, и я никогда не забуду; видимо, это была ранняя весна, потому что вообще весной хорошо ходить, что травы нет… Ну, по тем-то временам там вообще все было, все эти траншеи, оно было как вчера, можно воевать было… Может, еще и трава не проклюнулась, а может, по другой какой-то причине — я запомнил, что черная земля… черная земля, никакой травы, кусты голые, и вот на этой черной земле, там… Дело в том, что это сейчас все так заросло лесом, а тогда были огромные поля, поляны…

Мы шли по южной дороге, и вот я увидел эти поляны… ну такие, 200 на 500 метров, 200 на 300 метров… на которых лежало по 500, по 600 человек, причем лежали иногда прямо буквально друг на друге, и что меня поразило — я уже в то время мальчик был, в общем, взрослый, и пропаганда была хорошо поставлена, т. е. фильмов про войну тогда было огромное количество, намного больше, чем сейчас; и фильмы были, конечно, другие. Я смотрел, допустим, фильм «Она защищает Родину» или там… ну «Если завтра война» не показывали, и я его потом посмотрел… ну подобного рода фильмы, где всегда наши побеждали, немцы глупые, и мы их били пачками, а здесь вот эта картинка как-то не вписывалась в этот образ… У меня первая мысль: ну, как же так? Где же немцы, почему наши, и это жуткое, конечно, впечатление, потому что в те времена — хотя прошло достаточно времени, ну т. е. это 1954 год — в 1944 году там уже бои по освобождению кончились, а сама Любанская операция, в результате которой основные потери, и почти полностью погибшая 2-я ударная армия — это 1942 год с января по конец июня. Страшная картина… Дело в том, что там болотистые места, хрящевые соединения еще держали, и лежали не скелеты, а лежали целые люди, по сути дела. Т. е. туловище было такое объемное, только голова… голова — уже череп, если в каске, то волосы были, шапка зимняя — тоже волосы… Ну это вот череп, откатившийся в сторону, а так лежал человек, в одежде, оружие при нем лежало, все, что при нем было. Как будто не прошло со времени их гибели более десяти лет.

И только в двух местах мы нашли по одному немцу среди вот этого огромного количества наших. В одном случае офицер лежал, в другом — солдат. Вот это впечатление я на всю жизнь запомнил и, собственно, вот это было для меня таким… шоком. Вокруг жило много людей, и те же самые пацаны так же ходили, что-то искали, собирали, вроде все были одинаковые, но почему-то у брата и у меня впоследствии, когда я уже стал более сознательным, — у нас было другое отношение ко всему этому, ну… все ходили-ходили, в общем, проходили мимо этих убитых, кто-то и медальоны находил и читал, и никуда дальше это не шло. Более того, известны эпизоды, когда собирали эти медальоны шапками, и — по рассказам одной жительницы станции Спасская Полисть — доставали эти бумажки, что-то там на них написано… и из них самокрутки крутили, т. е. вот такой у нас народ. Но, видимо, сказалось в какой-то степени то, что наш старший брат Женя домой с войны не вернулся. О нем до 1959 мы ничего, никаких сведений не имели. На все запросы в Центральный архив Министерства Обороны мать получала такое вот письмо, что «Ваш сын Орлов Евгений Иванович в списке убитых, умерших от ран и пропавших без вести не числится». Ну, каждый раз она плакала, конечно…

В 1981 году произошло такое, как я считаю, знаковое событие. В январе приехали ребята из Казани, из Казанского университета, «Снежный десант». Почему «Снежный десант»? Они в зимние каникулы ездили по местам, где воевали соединения: дивизии, полки, организованные на территории Татарии, и там проводили такие агитационные походы, с концертами выступали, собирали какие-то сведения, но это было всегда зимой, поэтому «Снежный десант».

Казанцы приехали для того, чтобы встретиться с Николаем, потому что о нем они прочитали в книге Рафаэля Мустафина (татарский писатель есть такой), книга о Мусе Джалиле. Николай его водил по лесу… Дело в том, что то, что в принципе случилось с Мусой Джалилем, где он точно попал в плен — до сих пор неизвестно, собственно, но Николай много раз и Рафаэля Мустафина водил, и других водил, примерно место было найдено, там на настиле машина редакционная разбита была, шрифт валялся, я тоже был на этом месте. Рафаэль Мустафин очень много писал о Николае, очень тепло писал о нем… Вот студенты из Казани и приехали в надежде встретиться с Николаем Ивановичем, но к тому времени его не было в живых. Они пришли на станцию Подберезье к дежурному, где тут, говорят, Николая Ивановича Орлова можно найти?

Николай часто у матери был, мама наша там и оставалась, мы на станции жили, отец к тому времени умер, а мама так и жила. Дежурная по станции говорит: «Не знаю такого, но тут старушка есть, у нее фамилия, вроде, Орлова, вот, сходите…» А мы жили не на самой станции, а 600 метров туда, в сторону города, казарма была 1875 года постройки. Ребята пришли, там как раз был Валера, это — старший сын Николая. Валерка тоже поисковик от бога был, но его нет в живых сейчас… к сожалению, известная русская болезнь погубила. Не дожил он даже до пенсии. Ну, Валерка, естественно, встретил их, рассказал много чего. Ребята, конечно, обалдели и говорят: «А можно мы приедем… ты можешь нас свести туда? На место штаба, где редакция была», Валера: «Конечно, сведу».

Они в августе приехали, в 1981 году. Приехали. Небольшой отрядик. Вот с этого все началось. Вот если бы казанцы не появились в Мясном Бору, неизвестно, что бы было. Не было бы такой экспедиции в Долине, которая сейчас есть, которая везде гремит, все на нее ездят, ее бы не было просто. Дело в том, что эти ребята, они какие-то другие, понимаешь? Вот те, кто жил в вот этой зоне, ну, они… нельзя сказать, что равнодушны, или циничны… но для них это было привычно; ну, лежат убитые, наши там, немцы. Кто-то и не разбирался, наши — не наши лежат. А вот они, когда увидели, когда он их туда привел, 1981 год, тогда еще было… Сейчас, конечно, такого уже не увидишь. Тогда вообще убитые лежали везде, убитого найти не представляло проблемы, вот, идешь — в болоте, если во мху, то местонахождение определялось очень просто — на этом месте был не мох, а кочки с травой, и трава такая зеленая была. А если на сухом месте где-то, то торчали ботинки, каска, череп виден был. Понятно, что уже ребра упали, так это все под листьями, но ботинки торчали, череп торчал. Сейчас, конечно, сейчас уже верховых останков практически не найти уже… крайне сложно. Т. е. уже даже от костей ничего не остается. В прошлом году осенью мы нашли солдата, медальон нашли на болоте, и вот — пригоршня, четыре фрагмента от крупных костей — больше ничего. Т. е. сейчас уже все это настолько разложилось, тем более кислые почвы здесь. А тогда это было — пожалуйста. И то, что они увидели… Они вообще пришли в шок! Казанцы сказали, они дали клятву, что «мы будем ездить сюда столько, сколько понадобится, и будем привозить сюда столько народу, сколько нужно будет, чтобы собрать и похоронить всех». Ну, они наивные, конечно, потому что собрать всех совершенно невозможно. Ну если 2-я ударная потеряла до ста тысяч, 52-я, 59-я вместе, совокупные потери этих трех армий… Понятно, что основные потери — это 2-я ударная, это гигантская цифра. Тем более, ну, ты сам понимаешь, ну кто-то наверху лежит, а кто-то в траншее засыпан, кто-то в воронке. Воронки… Воронки уже многие вычищены, потому что, если первое время собирали только тех, кто наверху, то потом стали воронки выкачивать, вытаскивать все это… постепенно процесс шел все глубже и глубже, и блиндажи там раскапывают, но все равно, это гигантское количество людей, которых собрать и похоронить невозможно.

Но поскольку у нас уже существовала реально огромная масса людей, которые ходили по местам боев, и уже огромное количество находок, то было решено провести Всесоюзную Вахту памяти в Мясном Бору. И многие отряды, которые до сих пор существуют, впервые оформились тогда. Не только наши, новгородские, но и другие. Вот они приехали первый раз сюда, ну, допустим, девчонки волгоградские, и среди них Лена Цунаева, сейчас она руководит Поисковым движением России, она вот девчоночкой тогда, в 10 классе была, теперь — Елена Моисеевна. Теперь она крупный руководитель, а тогда впервые приехала. То есть все родилось тогда, вот то огромное движение, которое существует до сих пор.

Но что касается меня, я тебе достаточно популярно объяснил, понятно, что тут можно рассказывать долго, т. е., в отличие от очень многих, мне не надо было никуда идти, меня не надо было никуда вести за ручку, все это лежало у меня под ногами. И все это, все виденное вызывало вопросы, на которые я пытался найти ответ. Почему? Как это может быть? Почему в кино ты видишь одно, а вот здесь ты видишь другое?

Ответы самые простые. Люди у нас — мусор. Люди — это дрова в топке истории, туда кидают связками. Возьмем военнопленных. Ты знаешь слова, которые якобы сказал Сталин: «У нас нет военнопленных, у нас есть предатели». Сейчас уже пишут, что Сталин этого не говорил. Но, так или иначе, отношение к пленным в Советском Союзе было именно таким. Наши возвращались, проходили фильтрацию, потом они писали в анкетах до конца 80-х годов: «Был в плену». Те, кто оказался не по своей воле на оккупированной территории должны были указывать в анкетах: «Находился на оккупированной территории». Их государство бросило, армия оставила! В чем они-то были виноваты? Ты знаешь, что эти люди были вынуждены платить за обучение? Не во всякий ВУЗ их принимали, но если принимали, то тот, кто был на оккупированной территории, должен был платить за обучение. Более того, его не могли принять в целый ряд ВУЗов, связанных с армией, с секретными какими-то производствами…

Вот я был в Японии, там у них тоже есть Вечный огонь, как и в других странах. Специальный павильон и там стоит кенотаф, кенотаф — это символическое захоронение. И наверху, на внутренней стороне купола, карта мира. На карте мира изображены все места, где погиб хотя бы один японец. Какие-то острова в Тихом океане, и этот единственный японец там обозначен, имя его названо.

А у нас миллионы — фьють! У нас пять миллионов с лишним без вести пропавших. И эти без вести пропавшие, в общем-то, на 90% никакие не без вести пропавшие. Они — погибшие. В других странах человек попал в плен, — допустим, англичанин, американец там, француз, голландец, например, он приходил из плена, его повышали в звании, его награждали, денежное содержание выплачивали за все время пребывания в плену. А у нас он получал вот что: «А-а, ты в плену был, скотина?» Ну, кого-то да, особо не прессовали, но многим — ох как доставалось! Фильтрацию прошли военные высокого ранга, генералы. Они даже после заканчивали академии, но если проследить их биографии, большинство из них были потом демобилизованы из армии, в 1947, в 1948 году, хотя они еще могли долго служить. Т. е. это люди второго сорта. Только в нашей стране такое могло быть, чтобы погибших своих, погибших за Родину, — вот так бросили, а тех, кто выжил, но в плен попал, людьми второго сорта считали, чуть ли не до конца жизни. Многие и не дожили до прощения за несовершенное.

В 1969 году Министерство обороны доложило ЦК КПСС, что все убитые собраны и все разминировано. Сейчас какой год у нас? 2019. Еще не все собраны и далеко не все разминировано до сих пор. Если ты в лес пойдешь как-нибудь с нами, я тебе покажу не один, не два, не три снаряда, мин всяких разных, что до сих пор лежат. В силу разных причин, это было не сделано. Но отрапортовали. Это у нас святое — благостно отрапортовать.

В 1969 году доложили и тема считалась закрытой. Возьмем историю со Второй ударной армией — основной силой Любанской операции, армией, понесшей очень большие потери. До 1985 года, когда впервые в «Советской России» была опубликована статья писателя Станислава Гагарина, написавшего потом книгу «Мясной Бор», этой армии как бы не существовало, ее имя нигде не упоминалось. Потом правду вроде бы начали говорить, писать, но до сих пор еще можно слышать: «А, это та самая — власовская армия предателей, которую он немцам сдал». Ставится знак равенства между советской Второй ударной и Русской освободительной армией, которая была создана гитлеровцами. Да. Той и другой армиями командовал генерал-лейтенант Власов. Только вот армией предателей была РОА, а не Вторая ударная.

Власов — однозначно предатель. Власов сам в плен сдался, и Власов без всякого сомнения предатель, а никакой не борец со сталинским режимом, как его некоторые пытаются представить. Всю его историю я подробно исследовал. Поэтому удивительно читать в академическом издании «Генерал Власов. История предательства», что якобы его отряд самообороны в деревне Туховежи окружил и сдал немцам. На самом деле, ничего подобного. Да, Власов со своей любовницей, личной кухаркой Марией Вороновой, пришел в деревню Туховежи ранним утром 12 июля 1942 года. Да, там был староста, Василий Васильевич Васильев, но этот староста работал на партизан и поэтому благополучно дожил до своей естественной кончины, а не был повешен на березе у дома, как многие из тех, кто по-настоящему служил оккупантам. Власов не пришел к старосте со словами: «Товарищ староста, выведи меня к русским, к советским…» Напротив, ясно дал понять, что к советским он не хочет. Гитлеровцам товарищ генерал стал служить буквально на второй день. Есть показания свидетелей.

Деятельность поисковиков до поры до времени была отнюдь не поощряемая. Скорее, наоборот. Только после Вахты памяти 1989 года стали звонить, бить во все колокола, стали славословить поисковиков… а до этого регулярно вызывали каждого из нас в КГБ и спрашивали:

— Опять ходили?

— Ходили.

— А-а, вот вы то-то нашли, с того-то стреляли, а вот зачем вы мины подрывали?

— Ну, как, почему, за это медаль надо дать! Это ж не мы мины-то оставили, а мы их уничтожили, при этом, не нанеся никому вреда.

Это отрывок из реально происходившего диалога.

Совсем «прищемить» нас не могли — уже не те времена были, но тем не менее постоянно, постоянно прессовали, подозревали в чем-то нехорошем. Брата моего Николая тоже в чем только не подозревали. Он и умер раньше потому, что чего он только не понаслушался. Мало того, что таскали регулярно, так ему еще одна скотина, секретарь райкома партии, сказала: «Да ладно, знаю я, как ты там медальоны ищешь! Тебе родственники деньги за это платят». Брат очень тяжело это все переживал. Я помню, у него слезы на глазах были. Он жил с семью детьми, семь человек детей у него, в 35-метровой квартирке, это было большое благо, что ему дали квартирку-то… Роскошное жилье, просторное… Семеро детей, Николай с женой Марией и отец Машин с ними жил. По 3,5 метра на человека. Шикарно! И при этом говорят, что тебе деньги платят… А когда родственники погибших, им найденных, приезжали, они, конечно… В гостинице дорого было, знаешь, два пятьдесят… К Николаю Ивановичу шли все. Т. е. это никак не поощрялось, разве что медальку к 100-летию Ленина брату дали. Большего не заслужил.

А сейчас, то, что происходит сейчас, сейчас это вообще… В этом государстве, в котором мы сейчас живем, нет идеи, никакой. Идеологии нет. Ее отменили официально, и идеи нет, куда двигаться. Поэтому сейчас эксплуатируется эта тема: патриотизм, поисковики, Юнармия, и т. д., и т. п. На самом деле все это фальшиво. И более того, сейчас на всем поисковом движении, везде, — уже есть целая бюрократическая структура. Везде чиновнички сидят. Я не хочу о них ничего плохого говорить, они, в общем-то, из поисковиков вышли вроде как, но далеко не все они такие уж прямо крутые поисковики. Сейчас уже гранты, соответственно, под это придумывается масса каких-то совершенно не нужных мероприятий…

Все уже! Проехали, ребята. Это государство останется на века в долгу перед своим народом, и то государство, которое было до этого, советское государство, — оно не выполнило свой долг. Ну, а это государство, оно просто в принципе примазалось сейчас. Оно пытается таким образом создать нечто святое на том, что никогда не принадлежало, и не будет принадлежать ему. Это государство нынешнее совершенно ни при чем, никоим боком. Когда нам говорят, что мы должны гордиться славой наших отцов: мы — да, а вы — нет. Что ты можешь на это сказать?

Что с убитыми? Большая часть их, их сам Господь уже упокоил, и они исчезнут просто, их не будет. От них останется подкова на ботинке, ботинки тоже постепенно сгниют, патроны ржавые, куски кожаных подсумков — это то, что сейчас остается. Большинство из них никогда не будут найдены и похоронены. На мой взгляд, производить захоронения — перезахоронения так называемые, не захоронения, сейчас в основном их будут перезахоранивать, — ищутся могилы братские, по документам по архивным, эти могилы вскрываются, эти люди переносятся с места на место… Но я могу задать вопрос, а всегда ли это стоит делать? Я много раз уже об этом говорил, но все начинают пальцем у виска крутить. Но давайте ответим на вопрос. Братские могилы забытые остались и после Первой мировой войны, и после 1812 года. Что значит забытые? Этих людей, в большинстве своем, похоронили их боевые товарищи. Отдали салют, почести все, занесли их в списки, отметили, что могила, там, 200 метров от перекрестка таких-то дорог лесных или чего… и, в принципе, они упокоены. Ведь, собственно, с таким уже успехом, — как это ни грубо звучит, — можно взять кладбище существующее, взять и перенести его на другое место. Смысл в этом, какой? Вот когда начали копать канаву, строить дом, дорогу, и наткнулись на захоронение, тут однозначно, тут никаких вопросов: берем, изучаем, что это такое, стараемся максимально отработать информацию, насколько это удается. Здесь никто никого не упрекнет. Значит, сумели восстановить какие-то имена, может, какие-то остались медальоны, может, в документах нашли, в архиве, что это дивизионное кладбище такое-то. Всех переписали, — понятно, что при нашей системе захоронения, даже не советской, а русской системе захоронения, военной, практически, полностью восстановить кто есть кто, совершенно невозможно. У немцев — спокойно. Немцы, даже если они выкопали ров, — допустим, сто человек хоронили, — у них каждый будет лежать с промежутком 60 см друг от друга, и над ним будет стоять индивидуальный крест, на котором будет написано, кто он. А на трупе будет лежать половинка медальона, в зубы ему воткнутая.

Идет своего рода соревнование. Иногда доходит до маразма. Вот ты можешь себе представить, что останки могут покупать? Вот, допустим, приехал отряд из далекого далека, и им там их губернатор дал много-много денег. Они привозят сюда квадроциклы, у них пуховые спальники, причем они их потом половину бросят — не жалко, еще дадут. Но им надо отчитаться за найденных солдат. А накопать они реально не могут. Опыта нет. Времени мало и так далее. И они тогда у тех, кто может, — они покупают. Вот тебе, пожалуйста, — вот такое даже есть. Вот это, на мой взгляд, — да не на мой взгляд, а на взгляд любого нормального человека, — это просто за пределами понимания.

Когда просто берут братскую могилу, выкапывают ее и переносят в другое место… Мотивация такая — к ней нет доступа, она находится где-то, вот к ней люди не ходят… Ну, а люди и не пойдут к каждой могиле, это могу точно сказать. Т. е. идет определенная погоня за численностью, вот этого не должно быть. Но доказать это никому нельзя. Это я такой вот — можно сказать, циник. В определенном смысле. А так, начинают спорить — не-е, значит, тра-ля-ля, это святое… Я говорю: «Ребят, ну вы так, поглубже подумайте, что святое, а что не святое. И вы поймете, что не все — святое». Т. е. здесь очень все тонко, очень тонкая грань, которую легко переступить, и от святого перейти к кощунству. Сейчас это случается постоянно. Более того, это бюрократическая надстройка, это все упорядочение, гранты, сейчас деньги идут… ну это я сказал — потому что идеи нет. Вот это вот вроде как подается: патриотизм, дескать, таким образом воспитывается. Только, правда, я могу задать вопрос: патриотизм по отношению к чему? К кому? Что такое патриотизм? Патриотизм — это любовь к Родине. Не к государству, а к родне, к своим близким. Никак не к государству. Родина и государство понятия разные. Это государственный патриотизм сейчас воспитывается. Но он ничего общего с настоящим патриотизмом не имеет.

Но это уже сейчас не свернешь, абсолютно невозможно. Потому что сейчас это встроено в структуру государства. Под это даются деньги, под это получаются деньги, и никто от этого никогда не откажется. Понимаешь, я много раз так, в шутку, говорил: «Эх, если бы я знал, во что это превратится. Надо было бы мне всех вас удушить». Ну, это в шутку. Это неостановимо. Понимаешь, здесь очень мощно смешалось и одно, и другое, и плохое, и хорошее. Часто бывает, что идя в такую экспедицию, в такой поход, даже толком не знают, что было в том месте, куда они идут, какие события там происходили. Придут поисковики куда-нибудь, из Москвы приедут, из Питера приедут, из Ростова-на-Дону придут, вот у нас, например, «сборная солянка» в нашем отряде… и вот когда ты начинаешь их спрашивать: «Ребята, а вот вы знаете, чего здесь было, как?» Чаще всего они очень слабое имеют представление, что здесь за события происходили, какое поле боя здесь, какая дивизия была, что за события, к чему они относились. Но тем не менее люди хотят найти хоть что-то чистое и святое. Это ими и движет. Потому что все, что предлагает государство — это фальшиво, или же абсолютно не заслуживает нормального человеческого внимания. Ну, что нам предлагают? Государство говорит — зарабатывайте деньги, чем больше у вас бабла, тем вы круче… А, ты знаешь, это не каждому нужно.

Очень многие думают о душе какой-то. С одной стороны — современное поисковое движение можно назвать некой разновидностью военного туризма. Да, и это есть. Но, с другой стороны, это какое-то спасение, спасение души. Это заставляет о чем-то думать, ну потом вот — единение людей, которых какая-то общность объединяет, понимаешь, что-то они находят тут, в этой компании. Не напрасно ведь берут и едут черт-те откуда ради того, чтобы провести неделю в этом лесу. Да, они соприкасаются с историей давней, не всегда уже — тем, кто молодой — не всегда все понятно, но все равно вот это есть. И в этом залог того, что… ну, что значит прекратить? Во-первых, самое интересное, это ведь начиналось-то само по себе, это ж не по приказу — товарища Сталина, или товарища Хрущева, или товарища Брежнева, или товарища Ельцина, или товарища Путина… Это не по приказу начиналось. Это люди сами начали, и только люди сами, скорее всего, это закончат — может быть, а может, и нет.

Разные мысли возникают, были, например, случаи, когда мальчик своего деда нашел. Это для него было шоком. Он сказал: «Я никогда не пойду воевать за эту Родину, которая вот так вот своего солдата бросила». И больше он… перестал ходить. Второй сказал: «Я больше никогда сюда не пойду». Другой придет. Но так или иначе, понимаешь, ну вот хотя бы… я искал своего брата до 2012, только в 2012 году я узнал, где его могила есть. Все эти годы я так или иначе что-то копал, копал, копал, копал (не лопатой — искал по документам архивным), т. е. это не отпускает. Не у всех погибли какие-то родственники, ну, тем более, что у молодых — ну, какой-нибудь там уже прадедушка. Это у меня, понимаешь, мой отец, он вообще 1903 года рождения, он даже для той войны уже старым был… У кого-то это вот, дед, ну, сейчас у молодых это уже прадед там какой-нибудь… С другой стороны, это все-таки остается, а потом, есть, наверное, какая-то память в народе, которая, — независимо от указов, приказов, директив, идеологии или отсутствия оной, — она просто живет, и она движет.

Как может так совпасть, что человек находит своего деда? Да очень просто, почему нет? Таких случаев не один, не два, — или родственника, или соседа, односельчанина. Почему так происходит? Да кто его знает, это все равно что спорить о Боге, есть он или нет. Можно сказать, что-то свыше есть, что-то ведет. Вот тебе, пожалуйста, эпизод: вот находим медальон, деревня Мостки. Ну, вечер, значит, садимся за столом, народ окружает — казанцы. Я разворачиваю вкладыш бумажный, все, конечно… кто снимает, кто там чего… разворачиваю, читаю: «Алтайский край… Нет! Красноярский край, деревня Поспелиха, Курносов Федор Захарович». Сзади раздается крик, и девчонка падает в обморок. Потом, когда ее привели в чувство, она говорит: «Это же наш сосед, он же в соседнем доме с нами… Я из этой деревни, они же всю жизнь его искали и не могли найти…» Вот тебе, пожалуйста. И таких эпизодов, я говорю, — многие мне рассказали, а этому я сам свидетель.

Когда я их находил, вот, они лежали, тут вот… сотнями. Но самое страшное, что сотню человек ты найдешь, а медальонов-то — дай бог, если десять штук. Причем, по разным причинам, вовсе не потому, что, как говорят: вот, мол, медальон — смертник… Ну, кто-то действительно не заполнял его, кто-то по каким-то другим причинам, ну, просто иногда их собирали с убитых, и они куда-нибудь… девались. Иногда очень печальные бывали случаи… Ну вот я сейчас тебе покажу снимок, когда нашли на минном поле — мальчишечка лежит, 18 лет ему, возраст определяется достаточно просто, там, череп, ну не до года, примерно, по зубам видно, по черепным швам… И вот, значит, лежит парнишка, чуть-чуть опавшими листочками присыпан… медальон достаем, Николай начинает разворачивать, брат… чистый-чистый бланк, ничего на нем не написано. Сидели и молчали. Вот это — очень жаль. Это очень тяжелое чувство, когда, вот все вроде, понимаешь, вот, вот он… а, главное, сухой медальон, чистый и… не заполненный. Видно, что не заполненный, следов пера или карандаша нет.

REGNUM - 23 июня 2020 (в сокращении).