Странствующий философ

Всю неделю в небольшом городке под названием Римон, что на востоке земли, лил проливной дождь. Явление такое в этих местах не большая редкость и местные жители уже давно привыкли к этим самым дождям, которые поют им дождинные песни под аккомпанемент грозы и молнии.

Что можно делать в такую погоду, когда и носа на улицу не высунешь? Вначале, когда дожди только начинались, жители Римона, пытались ещё что – нибудь против них предпринять, но когда все их попытки потерпели фиаско и они осознали всю тщетность своих и без того непомерных для них усилий, тогда порешили они собираться во всяких трактирах, кабаках и постоялых дворах, чтобы переждать. Таких трудных дел – пережидать, да, причём на всех сразу, ни сваливалось на них ещё никогда. По крайней мере, в записях их Римонной истории подобных явлений зафиксировано не было, а люди, пережидающие явление вот уже целую тысячу лет, утратили то ли желание, а то ли способность передавать будущим поколениям опыт поколений предыдущих. Да и что им было передавать? Кругом одно однообразие, ливни, гроза, затем молния и опять ливни. Бывали конечно и дни передышки, когда ливни прекращались, но в эти самые дни они по обыкновению отправлялись спать, ибо пережидать работа не из лёгких, а отдых всё же нужен. Всё происходило привычно, по обычаю, да, наверное, так бы всё и шло, если бы не неожиданный визит таинственного незнакомца.

В один постоялый двор, у самых его дверей, во – время, когда не просто лил, а, напрочь заливал всю  округу невиданный доселе дождь, появился таинственный незнакомец. Громко постучав в двери и не дождавшись ответа, он немедленно вошёл. Оглядевшись вокруг и увидев сотню отравленных людей, что – то горланящих или шепчущих на ухо друг другу, сидящих за столами и под, коротко произнёс:

- «Добрый день господа, зовите меня просто Ф.. Долго ли вам пришлось меня ждать»?

Оголтелые постояльцы тут же замолчали. Замерли, раскрыв свои рты и выпучив от удивлёния на Ф. глаза, которого всё это ничуть не смутило, и, поклонившись хозяйке заведения - госпоже Бруре, которую, как могло показаться всем присутствующим, знал уже целую вечность. Хозяйка заведения, словно только и ожидая столь таинственного постояльца, да ещё в такую ужасную бурю, отвесила Ф. ответный поклон. Тихонько, почти на цыпочках, подошла к Ф., молча, взяла его небольшую поклажу, а самого Ф. под руку, и проводила его, в уже приготовленную для него комнату, в которую ещё ни один из постояльцев не заходил. Да что там не жил, они даже про существование этой самой комнаты не знали.

Как только Ф. и госпожа Брура скрылись в потайной от общества комнате, все словно по команде ожили. Запивая оживающую речь крепкой жидкостью из больших фарфоровых кружек, постояльцы, оживлённо принялись обсуждать появление Ф. Главным для них, было понять, кто он, и зачем явился как гром средь «бела дня». Но поскольку от этих дебатов все быстро утомились, то было принято единогласное решение обождать, а там глядишь, гость и сам о себе расскажет. И они вновь, принялись горланить или шептать, друг другу важности на ухо, проявляя при этом неподдельную активность. При этом они размахивали руками и делали важный вид, словно учённые, обсуждающие некие учения.

Дети этих же постояльцев находились при них, ибо, куда им в такую погоду, и занимались в основном игрой, которая заключалась в разматывании и сматывании клубка из зелёной нити. Тогда как один забирался в угол и принимался разматывать клубок, остальные собирались в полукруг и молча, затаив дыхание наблюдали за ним, пока тот не закончит.

История Ф.

Ф. старичок тридцати пяти лет. Старичком он является только для себя, в своём внутреннем мире. Для окружающих же он  - ребёнок-весельчак. Поскольку всю свою сознательную жизнь он посвятил странствиям и связанным с ними исследованию одного вопроса, то и места, и точного времени своего рождения он не помнил. Впрочем, это было для него не важно, а для окружающих его людей, ежедневно проходивших мимо и не обращавших на него никакого внимания и подавно.

Тесных знакомств он не заводил, ибо образ его жизни постоянно принуждал к расставаниям, чего он особенно не любил. Дабы избежать своих нелюбимых расставаний, он предпочитал всегда несколько отстранённое общение, после которого всегда погружался в свои мысли и становился уже вовсе не досягаемым для желающих познакомиться чуточку ближе.

С тех пор, а это, с самых юных лет, как он проникся всеми своими душой и телом, полным осознанием конечности собственного бытия, он предпочёл странствовать по миру, и пытался донести до людей всю важность и глубину этого вопроса и его понимания.

Вначале, от осознания им конечности жизни, ему делалось, если сказать жутко, то значит не сказать ничего. Когда он размышлял о смерти, то в эти самые мгновения терял всякую связь с миром. Он представлял, как его безжизненное тело опускают в холодную землю, засыпают сверху и больше он никому не нужен. Мелкие земляные стервятники будут с превеликим удовольствием пожирать его  разлагающееся тело, от которого постепенно останутся одни лишь кости, да и те со временем превратятся в прах.  Хотя, пожалуй, более ужасным было то, что он ничего этого не почувствует. Ему не то, что будет всё равно. Его не будет, как и не было прежде, до самого его рождения. Сознание исчезнет из всеобщей картины этого необъятного и труднообъяснимого мира, и превратится в абсолютное ничто, хотя и это ничто было для него великой тайной. Но разве всё это имеет значение? Если ты, после стольких лет созерцания прекрасного и удивительного мира, наполненного в том же времени и в пространстве столь же нелепыми страданиями, исчезнешь навсегда. Твои глаза больше никогда не смогут созерцать, ты не будешь обонять и переживать, -  буквально ничего. Больше никогда не увидишь этих самых разных Божественн – х творений.

Всё его существо проникалось никому не заметной дрожью. Дрожала сама его душа, само существо Ф. дрожало.

В последствие, та самая,  ужасающая дрожь сменилась печалью, и даже принятием безысходности своего положения и положения всего живущего на земле. Но затем, и это произошло не сразу, ему удалось испытать настоящий ужас небытия и это, в конце концов, привело его к тому, что он начал видеть чудеса, которые происходили сплошь и рядом. Возможно именно от этого, люди считали его сумасшедшим и сторонились, уходили в сторону. Одним из этих бесконечных чудес было то, что просыпаясь по утрам, он всем своим существом радовался тому, что открывает глаза, имеет возможность созерцать, обонять запахи жизни, дотрагиваться до вещей и снова и снова переживать саму жизнь, вдохнуть её наполненной непонятно чем для него самого грудью.

В юности Ф. был многословен, и даже носил своё полное имя, но поскольку редко кому удавалось его понять, он сократил его до одной буквы, а параллельно с этим и укротил своё красноречие. Само время проделывает с людьми удивительные штуки, и становясь старше и взрослея, он стал понимать, что многословность и красноречие не приносят должного успеха в его не простом деле, и по сути своей  - бессмысленны.

Ф. стал молчалив и ещё более загадочен, чем прежде. Своим взглядом, своими прожигающими как солнечные лучи глазами, он способствовал тому, что люди стали его понимать и даже понимать себя самих, до самых внутренних и удалённых частей своего света.

Первое время, когда он уже полностью посвятил себя философии и начал сливаться с ней, образовывая тем самым единое с ней целое, и представлять собой одну лишь мысль, превращаясь в неё, отношение к себе людей его попросту раздражало. Точнее раздражало превращение их образа жизни и деятельности в смысл, в которых они погрязали, как в огромном и вонючем болоте, гибли и проповедовали гибель другим. Затягивали наивных и не знающих пути в свои ряды, и поглощая последнюю чашу воздуха, наслаждались неведению и превращению в ничто себе подобных. Вся эта трагическая предсказуемость и не предсказуемость жизни могла оборваться словно нить в любое её мгновение. Все эти непереносимые душевные и физические муки, предстоящие каждому живому существу от самого его рождения, наводили на мысль о том, что смысл бытия не должен сводиться просто к деятельности или же к телесным наслаждениям и разговорам обо всём этом. Было в этом мире нечто, для чего каждому из нас, будь он муравьём, слоном или человеком, стоило бы появиться на свет, ибо была такая необходимость и замысел.

Время для Ф. всегда было опытом, и со временем он начал понимать, а затем уже и сочувствовать и даже жалеть их, этакой жалостью снисходительности, ибо тогда он уже понял, что все они и виновны и нет.

Обладая практически непосильно тяжким во времени для людей знанием и будучи и для самого его, отягощённым им, он так и не нажил себе друзей и от этого, по необходимости тащил эту ношу в одиночестве. Утешением для него была сама философия и поиск смысла бытия. Всё своё время теперь он посвящал оттачиванию философского искусства. В целом он был доволен выбранным им путем, в то же время понимая то, что и судьба во много его определила. Сравнивая себя с Диогеном, запёршемся в бочке, ибо сам Ф. сумел запереть себя изнутри, и обращался к людям как правило молча, лишь иногда предваряя свой молчаливый диалог вступлением, состоящим из нескольких слов.

Для публики было всегда большим вознаграждением услышать, как говорит Ф. Они воспринимали его слова как знаки признания, какого -  то особенного отношения. Ф. же, в свою очередь предварял эти молчаливые переговоры словами лишь с теми, кто совершенно не мог понимать его молча.

Одевался он всегда просто, обычно в чёрно – белую одежду, состоящую из самых простых рубашек и брюк, которых у него, и всё это исключительно для лёгкости путешествий, было совсем немного. Весь его гардероб бережно хранился в небольшом рюкзачке, который кроме одежды вмещал в себя ещё и несколько древних книг мудрости, перечитывая которые он испытывал неописуемый трепет, находя в них с каждым разом нечто новое и необыкновенное.

Подытожив, о нём можно сказать, что в большой степени, Ф. уподобился тем самым земляным червям, которых он так боялся и ненавидел, и любил их в тоже время и был им даже благодарен. Они прогрызали человеческие тела, и в этом было их предназначение, а он словно впиваясь в пожелтевшие страницы древности, вгрызаясь в каждую букву написанного, исполнял своё предназначение.

Последнее место пребывания Ф.

Настало время рассказать поподробнее о том самом постоялом дворе, в который прибыл Ф. Строение это вовсе не простое, а уникальное. Всё оно стоит на гигантских, пятиметровых мраморных колоннах. Строение имеет множество этажей, последний из которых упирается в плывущие облака. Первый этаж, куда изначально вошёл Ф., имеет самую большую площадь, а зала, которую он увидел пред собой  представляет из себя всего лишь одну из многочисленных гостиных. Сам же этаж состоит из множества таких гостиных и спальных помещений, которые хоть и располагаются выше гостиных, образуя при этом вторые этажи, всё же относятся к первым. Таким образом, каждый из этажей состоит из двух, и это всё же один этаж. Нижний этаж каждого из этажей занят под различного рода увеселения души, а верхний, предназначается для отдыха, там постояльцы спят.

Следующий, второй этаж, устроен подобным же образом, только площадью он чуть меньше первого и разделён с ним теми же мраморными столбами, отличающимися от самых нижних только своей высотой, которая составляет только один метр. Подобным образом устроено всё это великолепное и в тоже время загадочное строение - каждый последующий этаж чуть меньше предыдущего и разделён от него всё теми же метровыми мраморными столбами.

Столбы выполняют несколько важных функций. Во – первых, они служат чёткому разделению между этажами и самими их обитателями. Во -  вторых, такие столбы необходимы как укрепления данной сложной конструкции. В – третьих, они представляют из себя украшение всего здания, так как все они окрашены, в порядке этажности в разные цвета, и следовательно и служат одновременно указателями и источником информации о жильцах, проживающих на том или ином этаже.

Таким образом, строение снаружи, и это если присмотреться издалека, похоже на огромную новогоднюю елку, на которой столбы выполняют функцию гирлянд. Может сложиться впечатление, что это дом вечного нового года, вечного праздника, в котором исполняются все желания.

Если отдалиться от строения ещё много дальше, то оно покажется одинокой горой, причём горой высоченной, и можно подумать, что приближаешься к подножью Эвереста, ну или к Гималаям. Поскольку же высоченные, упирающиеся головой в облака горы никогда ни бывают одни – сами по себе, то такая картина может вызвать ощущение видения чуда, или невиданного доселе сновидения, от которого не хочется просыпаться.

От всего этого, дабы не прийти к заблуждению, философам, прибывающим в такие места, и Ф. в том числе, не рекомендуется смотреть вверх, а смотреть всё время вниз, под ноги, или в лучшем случае прямо перед собой, но это уже несколько чревато. Коль ты смотришь прямо перед собой, то обязательно задашься вопросом – а что находится чуть выше? Так постепенно поднимая голову на пару сантиметров вверх, не замечаешь как она уже сама, не слушаясь своего хозяина, задирается настолько, что того глядишь и отвалится совсем. Об этом Ф. был строго предупреждён своими учителями философии, которые, готовя его к последнему путешествию, после которого он мог быть совершенно свободен, если только сам пожелал бы, целый год, изо дня в день, не переставали твердить ему это правило, словно он какой – ни будь тупой мальчишка.

Внешние стены были изготовлены из старого Иерусалимского камня, поэтому, если бы можно было забраться на фасад строения, то сложилось бы впечатление, что стоишь пред стеной плача.

Теперь же важно сказать о внутренней обстановке, которая напрямую зависела от жителей и их образа жизни населяющих каждый из этажей. На каждом этаже была всякая разная мебель, обстановка и домашняя утварь. Пища также имела существенные отличия, и всё это в зависимости от этажа.

Во всём этом огромном и довольно не обычном помещении располагались десять огромных лифтов, которые соответственно не могли достигнуть, по крайней мере, последних девяти этажей, по причине того, что последний этаж состоял из одной огромной залы, в которой постояльничал судья – Фоскец. Все десять лифтов поднимались до последних десяти  этажей, тогда как этажом выше могли подняться только девять и так далее, пока в них вовсе отпадала потребность. Таким образом, судья имел не только персональные апартаменты, но ещё и персональный лифт, которым сам он впрочем, никогда не пользовался. Лифты предназначались для доставки заключённых, которые в тоже время были и подозреваемыми и свидетелями одновременно. Но самым интересным было то, что по первому зову судьи, каждый вызванный доставлял себя в его апартаменты самостоятельно и безотложно.  Раньше, в этих лифтах перевозили всякую разную  скотину и домашнюю утварь, но в последствие скотина исчезла, и теперь уже люди, могли свободно перемещаться от этажа к этажу, ограничиваясь конечно тридцатым. Несмотря на свой возраст, лифты были постоянно исправными и достаточно скоростными. Правда был у них один недостаток, а именно тот, что пахло в них отвратительно и всё это по причине перевозки скота.

Скотина ведь дело известное, отправляет свои потребности по желанию, никакого этикета и человеческой культуры. В прежние времена лифты вычищались перевозчиками скота, но как только скотина исчезла с лица этого здания, то и потребность в перевозчиках испарилась вместе со скотом и прочей утварью. Остатки зловоний остались, но постояльцы примирились с этой бедой и научились носа не затыкать, так как вывели, что затыкание носа,  - есть признак плохого тона.

О Госпоже Римон.

Госпожа Римон была управленкой первого этажа. Женщина она замужняя, так как это обязательное условие для управленок и управляющих, и имеет, по крайней мере, двенадцать душ детей. Мы назовём её просто Р., это упростит нам задачу. Также мы будем называть и других персон имеющих имена, ибо фамильярности нам ни к чему. Муж её  - мистер Имануэль Римон, имеет так же, как и Р. двенадцать душ детей и следит за соблюдением порядка на всём первом этаже, во всех его залах и спальных помещениях. В его обязанности всходит во время кормить жильцов и доставлять им к столу увеселительное зелье. Кроме того в его обязанности входит следить за двенадцатью своими и за всеми остальными детскими душами.

Если после этого вы подумали, что сама Р. бездельница и сидит у мужа на шее, то это вовсе не так. Её задача ещё тяжелей. И это даже ни задача вовсе, а непосильная ноша. На протяжении всего времени, она должна создавать видимость деятельности, причём неважно какой. Всё это время она занимается ожиданием прибытия Ф., и соответственно приготовлением его апартаментов, о которых я расскажу вам чуть позже. Таким образом, получается, что из всех ожидающих прекращения дождей и изменения климатических условий, на Р. свалилось вдобавок ещё и ожидание Ф., и ей приходилось ожидать дважды и одновременно. Теперь вы понимаете, что с появлением Ф. на пороге лишь одна Р. проявила к нему столь пристальное внимание и заботу. Она заранее знала кто он, и что надо делать. Подходя к Ф. на цыпочках, она, конечно же, боялась спугнуть его, так как думала о нём, как о белой птице, принёсшей добрую весть. Ведь именно напугав Ф. или не угодив ему, она могла провести в ожидании всю свою оставшуюся жизнь. Теперь же её ноша становилась чуточку легче.

Следует добавить, что на каждом из этажей есть своя Р.  и свой И. Р., только называются они конечно иначе, например госпожа Уккоконен, что с пятнадцатого этажа, называется - У., тогда как её муж, - Санта Уккоконен, называется  -  С. У.

У всех этих управляющих одни и те же заботы и обязанности. Жёны создают видимость деятельности и стойко и мужественно ожидают, тогда, как мужья, предоставляют им такую возможность ожидать, беря на себя остальные мелочные заботы.

Исключение составляет лишь последний этаж, на котором проживает один единственный постоялец, а поскольку забот у него ни о ком и быть не может, а питается он всем готовым, то единственным его занятием является ожиданием появления Ф., непременно должен добраться и до последнего из жильцов.     

Миссия Ф. и прощальный эпилог.

Когда Р. проводила философа в его комнату, на первом этаже продолжилось веселье, и постояльцы, словно забыли о его прибытии так, как будто никто и не приходил. Отворив входную дверь, госпожа Римон почтительно пригласила Ф. войти. Комната соответствовала всем его ожиданиям. В ней не было ни одного окна. Отсутствовали лампы с выключателями. Единственным источником освящения была большая свеча, которую Р. зажгла, как только они вошли в комнату. Стало светло, да, причём настолько, что можно было увидеть всё необходимое, свободно передвигаться по комнате, и свет, исходящий от свечи нисколько его не ослеплял. Посередине комнаты находилась вполне удобная и аккуратно застеленная чистым, пахнущим свежей травой постельным бельём кровать, слева от которой располагалось небольшое трюмо, предназначенное как для багажа Ф., так и для изучения философских премудростей. Справа от кровати стоял небольшой, но из чистого дерева, покрытый белой шёлковой скатертью обеденный столик.

Ф. оказался весьма доволен. Как всегда, улыбнувшись хозяйке то ли выражавшим усталость, а может быть и лёгкую печаль лицом, сказал:

 – Вы очень добры ко мне. Надеюсь, что смогу ответить вам тем же.

            Р. стояла прямо перед ним, трепетно разглядывая его старческое лицо, и, готовая выполнить любую его просьбу.

– Я хотел бы немного поесть, и выпить чашечку кофе, затем я бы хотел отдохнуть. Я спущусь в залу завтра, утром.

 Расплываясь в улыбке, Р. поспешила удалиться за едой, и после оставила Ф. отдыхать до завтрашнего утра, удобно расположившись в кресле прямо у него под дверью.

Утро не заставило себя долго ждать. Ровно в девять часов Ф. появился на проходе обставленным высокими перилами и буквально несколько минут наблюдал за тем, что происходило внизу. Там же было всё по прежнему, без изменений. Он подумал, что приди он сегодня или завтра, то всё равно бы не опоздал. И даже через год опоздания бы не случилось, и на мгновение, он вдруг засомневался насчёт уместности своего пребывания здесь вообще, но взяв себя в руки, приступил к исполнению своего философского долга.

- Скоро, вы все умрёте, - произнёс он в свойственной ему спокойной манере держаться, вглядываясь при этом в лица не обращающих на него никакого внимания людей.

- Каждый в своё время, - добавил он, и слёзы покатились по его щекам, словно альпинисты спускались с высокой горы после длительного и утомительного ожидания спуска. Теперь они были почти свободны и давали свободу Ф.

– Благодарю вас, - кротко, но слышно для всех произнёс Ф., и было не совсем ясно, благодарил ли он людей находившихся в низу, или слёзы, стекавшие по его щекам, придавая ему тем самым немного лёгкости.

Созерцая находившихся внизу, Ф., перебирал подходящие для них слова, но так и не нашёл ничего подходящего, ибо слышал их ответы в свой адрес наперёд, и искусно использовал при этом своё умение молчаливого диалога, которое вот -  вот должно было дать свои плоды.

Прошло немного времени и старик, который сидел прямо  в середине залы, вставая, опустил кружку наполненную зельем на стол, поднял голову вверх, и, глядя Ф. прямо в глаза, произнёс:

 - Мы здесь не одни, господин учёный. Таких как мы, или нам подобных здесь тысячи. То, что вы говорите, мы знаем, или догадываемся, это уж точно. От того и веселимся, ибо не знаем о смерти ничего, и от этого не знаем что нам делать.

  После слов старика наступила абсолютная тишина, дождь прекратился и залу осветили солнечные лучи. Люди вставали и расходились по своим комнатам, а Ф., удивлённый услышанным, повернулся к Р., которая стояла в ожидании его дальнейших распоряжений, чуть позади него. Словно услышав его вопрос, сказала:

- Да, это верно. Наша зала одна из немногих на этом этаже. На других этажах находятся ещё много зал, и вы обязаны все их посетить. Я буду вас сопровождать, не бойтесь, идите за мной.

Как и в первый раз, она бережно взяла его под руку и повела за собой в другую залу, дойдя до которой пропустила Ф. вперёд, и осталась с ним, стоящим у перил, чуточку позади.

Обстановка, как и атмосфера, сильно отличались от первой залы, хотя впрочем, было и нечто общее между ними, объединяющее их тонкой, незаметной для непосвящённых в суть дела нитью. В одном конце залы находилась, во всю его длину сцена, на которой были установлены металлические шесты, по которым спускались, словно падая с самого неба почти голые девицы. Казалось, что они в совершенстве владеют своими телами, так как, спускаясь по шестам вниз, они прогибались настолько, что почти складывались вдвое, описывая самые различные пируэты вокруг тех самых металлических шестов, к которым они словно были привязаны невидимыми цепями. Основная часть публики, состоящая из мужчин и женщин, причём самых разных возрастов, находилась в нескольких метрах от сцены. Между публикой и девицами проходила незримая граница, нарушать которую никто не осмеливался, ибо на сцене кроме девиц никого быть не должно. Зрители останавливались ненадолго, напротив одного из шестов, жадно, алчущими глазами впивались в танцующую девицу, а затем передвигались к другим шестам, повторяя при этом чуть выкатившиеся и горящие от страсти глаза.

От долгого пребывания в этой зале у зрителей возникало трудноизмеримое по своей силе напряжение, с которым они едва справлялись, пуская слюну прямо себе на грудь. Те же, кому пускание слюны не помогало, облизывали свои руки, и создавалось впечатление, что это вовсе не люди, а хищники, запертые в клетке, которых дразнят сочным куском мяса. Среди этих постояльцев, как и среди других, имелись и особенно слабые, неустойчивые к подобным зрелищам субъекты. Слабые удалялись в самый конец залы, где были расположены закусочные столики,  которые были уставлены самыми изысканными блюдами и горячительными напитками. К еде они практически не прикасались. Их головы тянулись к мискам с бренди, виски, шампанским, вином и прочим. Кружек они в отличие от постояльцев первой залы, не поднимали, а лакали зелье прямо из мисок, высовывая при этом изо рта, свои длиннющие языки, имеющие, как оказалось, в этом -  единственное предназначение.

Такая картина вовсе не удивила Ф. Но, приступая к выполнению своего долга, своё вступительное слово он произнёс чуть громче:

 - Вы все умрёте! И после небольшой паузы, ещё громче:

 - Каждый! В своё время!

По его щекам опять потекли слёзы, но это были уже не альпинисты, спускающиеся с высоты, а скорей пожелтевшие от осени листья, опускающиеся на землю, словно ищущие там для себя прибежища.

Прошло не меньше двух часов, прежде, чем музыка и лязганья зыков начали постепенно утихать. Глаза постояльцев тоже медленно гасли, и всё это производило впечатление проникающей в атмосферу залы гармонии. Несколько постояльцев и одна танцовщица поспешили удалиться и направились в направлении лифтов, и дабы не создавать там очереди расположились каждый у своего лифта. Картина резко сменилась, и из всеобщего хаоса, начала выкристаллизовываться поистине воинская дисциплина. Особенно построение возле лифтов, ассоциировалось с порядком, присущим только лишь военным.

Ф. вновь повернулся  к Р., а та, в свою очередь, как и в первый раз, прочитала в его молчании вопрос и не преминула на него ответить:

- Это колокольчики вызвали их. А точнее, наш судья, лорд Фоскец. Он уж точно знает здесь всех по именам и вызванивает имя каждого его же личным колокольчиком. Призываемые колокольчиковым звоном, слышат своё имя и кроме них более никто и тогда, они уже не смеют противиться, оставляют все свои дела и немедленно направляются к судье – лорду Фоскецу, - прошептала она.

- Я шепчу ( словно улавливая следующий вопрос в его глазах), потому, что они всё равно не услышат, а если и да, то всё равно не поверят, или будут сомневаться, к чему понапрасну их тревожить? – К лорду Фоскецу, судье (молча, задал вопрос Ф.)!  - Да, к нему, вы с ним обязательно познакомитесь, только не спешите, всему своё время, (улыбнувшись и со знанием дела, и также молча ответила Р.).

Оценив по достоинству, открытость Р. и её способность обучаться искусству молчаливого диалога, он посмотрел на неё полным благодарности и восхищения взглядом и последовал за ней в следующую залу.

Прошло время, и Ф. обошёл в сопровождении Ри. (так теперь он её называл) весь первый этаж, миссия на котором была вполне успешно завершена. Провожая его у лифта, она позволила себе поцеловать его в щёку, и прошептала ему на ухо; - Ты справишься, я знаю, не бойся, тебя уже ждут.  

На втором этаже.

Дверь лифта отворилась. Ф. сделал шаг вперёд, оставляя позади себя закрывающиеся двери и увидел перед собой госпожу Укконен, которая отвесив ему лёгкий поклон, смотрела на него добрыми, поистине материнскими глазами. У. была полной женщиной, с крупными, и мягкими, как вата руками, одетая в широкое старомодное платье, подобие которых среди женщин первого этажа отыскать было не возможно. Её походка напоминала утиную ходьбу. Довольно быстро она переставляла ноги, переваливаясь поочерёдно с одной ноги на другую. По видимому тому была причиной её тучный вид. Ей словно было необходимо задержать на мгновение всё её тело поочерёдно, то на правой, то на левой ноге. Возможно, что в противном случае, не имея она такой походки, она бы всё время падала, а может, не смогла бы ходить вовсе. Открытое, доброе и внушающее доверие лицо сразу успокоило Ф., и он отвесив ей ответный поклон, со всей своей учтивостью, на которую он был только способен, мягко и во весь голос произнёс:

-  Спасибо, я знаю.

Госпожа У. молча и без лишних вопросов, так как она боялась столь очевидного перенапряжения ученого гостя, проводила его в свою новую обитель, которая несколько отличалась от прежней. Принесла ему завтрак и удалилась в ожидании и предвкушении вечера, а это именно то время, которое Ф. установил для своего первого выхода к публике.

Общая обстановка в комнате Ф. не многим отличалась от предыдущей. Были в ней, правда и новшества. Скатерть на столе была небесного цвета, на стене у самого входа, была приколочена вешалка для пальто Ф., которая, несмотря на то, что могла не стесняя друг друга уместить порядком шесть или уж пять крючков точно, имела только один крючок, привинченный в самой её середине. Из стены, расположенной справа от кровати, проникал небольшой, но достаточно яркий луч света и подойдя к нему поближе Ф. обнаружил в стене небольшое отверстие, напоминающее по своей форме окно в миниатюре. Этого освящения оказалось для него вполне достаточно. Оно словно было оптимально приспособлено для его философской души. В левом от кровати углу, располагался большой мраморный умывальник, над которым возвышался сделанный из бронзы и имеющий форму слона кран. Рядом с умывальником висело чистое белое полотенце, рядом с которым стояла подставка, на которой Ф. обнаружил флакончик душистого мыла из лаванды. Несмотря на то, что он прекрасно понимал, что все эти прибавляющиеся удобства призваны лишь для того, чтобы облегчить его дальнейшую участь, он всё же остался доволен. Получив наслаждение от умывания и лёгкого завтрака, он вскоре погрузился в глубокий сон, собирая тем самым всю свою силу, энергию и философскую мудрость для предстоящей  ему работы.

Ровно в девять часов вечера, в сопровождении У. он появился площадке второго яруса второго этажа. Увиденная им картина резко отличалась от той, что ему довелось созерцать на первом этаже, находящимся во владении госпожи Ри.

Внизу, за аккуратно и последовательно установленными столиками и столами, сидели люди, одетые в однотипные костюмы, и разбирали самую различную почту и документацию. Они перекладывали её с одного на другое место на своих столиках и стола в самом различном порядке, то добавляя бумажку к стопочке, то разделяя стопочку на две, а порой и на три части. Вид у них при этом был такой важный и сосредоточенный, что Ф. тут же прочитал на их выпученных от той же важности лбах: «Закрыто! Не входить! Очередь строго по предварительной записи»!

 Этим, не следует говорить вслух ничего. Никакой вступительной речи, подумал он про себя. У., стоявшая позади него, одобрительно кивнула головой. Потом, желая помочь философу, она добавила, прошептав ему на ухо:

 - Здесь мы задержимся, долго будем стоять. Вы предварительно не записаны, а если бы и записались, так что с того, всё равно у вас нет необходимых документов, и она в течение пяти минут принялась перечислять необходимые документы.

 – И всё это ещё не всё (не унималась она). Если бы документы и были, всё равно бы пришлось записываться заново, так как документы всегда составляются неверно или с ошибками. Здешние господа этих оплошностей терпеть не могут и сразу отправляют всё переписывать, после ещё и ещё, пока вы окончательно не истощитесь, не похудеете, не побледнеете. Тогда, кто его знает, может и примут вас, но предварительно взвесят все за и против. Когда просители пойдут, то сами во всём и убедитесь.

Всё это время Ф. стоял молча, как бы слушая и не слушая одновременно, то, о чём, так преданно нашёптывала ему госпожа У. Всё это, было ему знакомо. Но прерывать У. по этой причине он не хотел, ибо был обязан быть с ней столь же учтивым и добрым, какой была она по отношению к нему. Всё её бесполезное и даже назойливое шептание, было воспринято им как доброе намерение, и после того, как она закончила свою речь, повернулся к ней и произнёс вслух:

 - Спасибо за помощь, другого я от вас и не ждал.

Бюрократы не обращали на него никакого внимания. Вскоре стали приходить посетители, на которых впрочем,  особого внимания никто не обращал. Бюрократы пристально всматривались в принёсённые просителями справки и разрешения различного рода, быстро что - то поясняли, но не просителям, а кажется самим бумажкам, отдавали бумажки обратно и принимались за новые. Иногда они доставали из ящиков своих столов и столиков огромные круглые печати и довольно умело щёлкали ими по надлежащему материалу. Иногда, правда случались и оказии, если какой – нибудь молодой бюрократ, или более опытный его коллега, не попадали всей печатью в отведённое для неё на листе место, то поднимая на просителя осуждающие глаза и демонстрируя чуть сдвинутые и нахмуренные брови, оправляли мученика на новый круг. Тот, в свою очередь, как только доставал необходимую новую бумажку, должен был записаться в очередь, да причём так, чтобы успеть к сроку рассмотрения его дела. Если же проситель не поспевал, дело закрывали, а самого просителя просили выйти вон, и он, понятное дело  - соглашался.

При всём этом, нельзя было сказать, что с просителем обошлись бесчеловечно. В его изгнании он умудрялся находить для себя пользу, которая заключалась хотя – бы в том, что бюрократ был вынужден, и всё это только при настойчивости просителя, поднять на него глаза, показать ему свои брови и даже заговорить с ним самим, прося его выйти вон. Сама необходимость того, что теперь уже не проситель просит бюрократа, а бюрократ просителя, возвышало последнего в его собственных глазах.

Сроки прошения можно было определить по фигурам и лицам просящих. Те, что были постройнее и побледнее, явно приравнивались здесь к долгожителям. Они уже начинали питать надежду, что давало им существенное облегчение. Те, кто были потучнее - были новичками, и с ужасом смотрели на долгожителей. Те же в свою очередь пытались их успокоить, и говорили, что у них ещё всё впереди, можно сказать -  вся жизнь впереди. От такого наставления, тучные набирались новых сил, и это придавало им оптимизма, так что обвинить бюрократов в издевательстве никто не мог.

Всё это было для Ф. очевидно и собравшись силами, он произнёс вслух:

 - Все вы смертны! И скоро умрёте, каждый по-своему и в своё время!

Директор бюрократов не преминул отреагировать на слова Ф.:

 - Предъявите документы, соберите справки, разрешения, все необходимые разрешения на справки, запишитесь в очередь, а потом уже и поговорим. Глядя на Ф., директор явно рассчитывал, что тот не сможет выйти на финишную прямую, и печать директору  для Ф. вовсе не понадобится. Ф. был худощавым старичком, с синяками под глазами, и поэтому не рассматривался директором, как серьезный соперник.

Ф. в свою очередь соперничать ни с кем и не собирался. На выпад директора он ответил снисходительным молчанием. Слёзы вновь покатились по его щекам, и он повторил свою речь вслух. Затем он молча стал созерцать за всем происходящим внизу. Время шло и здесь, как идёт оно везде. В этом отношении все были равны, и бюрократы и просители. В этом отношении они были родные братья, но понять этого, в силу своей занятости не могли.

Ф. заметил, как один из бюрократов резко встал и удалился безо всяких разъяснений, оставив при этом просителя одного самим собой.

– Инфаркт. Прошептала стоящая позади госпожа У.

Люди вставали и покидали свои места до тех пор, пока один из присутствующих не заметил происходящего и закричал:

 - Стойте! Перестаньте! Прошу вас! Он опустился на колени и стал плакать.

 - Дело закрыто, - уже безмолвно произнёс Ф. Госпожа Укк, бережно взяла его под руку и повела в следующую залу, в которой люди уходили по зову отзванивающего их имена колокольчика, а затем они кричали и плакали, радовались и смеялись, бросали свои занятия и удалялись в спальни. Каждый раз при этом, прекращались дожди, и солнечный свет становился всё ярче и теплее.

Параллельно с этими событиями, Ф. поднимался на последующие этажи. Ожидательници сменяли одна другую. Комната его всё преображалась, и света в ней становилось всё больше и больше. Свет теперь уже не мешал ему мыслить и чувствовать свою философию. Он мог спокойно и непринуждённо дышать в его присутствии полной грудью. От проделанной работы. Его философское искусство достигало почти пика своего бытия. Закончив свою миссию на предпоследнем этаже, он как всегда отправился отдохнуть, в одну из двух находящихся там комнат.

Дверь лифта на последнем этаже, который находился в самой поднебесной - отварилась. Ф., который за время своего странствия по этому уникальному строению,  по праву, называемому им самим - произведение искусства, уже успел состариться, сделал один из своих последних шагов вперёд. К его великому изумлению, никакого холла перед ним не оказалось. Ожидательницы тоже не было. Не было никого, и он сразу же вступил в огромную комнату, уставленную самой различной мебелью, которая очень отдалённо напоминала ему все предыдущие его пристанища в этом строении. На полках, изготовленных из ливанского кедра, находились какие – то книги, и хотя, физических сил у Ф. оставалось не так много, его интерес к философии в нём по - прежнему не угас.

Удивило  Ф. ещё и то, что судья – лорд Фоскец  отсутствовал. Достав с полки несколько запылившихся книг и осторожно погрузившись в мягкое кресло, обшитое лиловым бархатом, он стал перелистывать страницы, пытаясь тем самым скоротать время ожидания прибытия судьи.

Минуты сменили час, затем другой. Судья всё ещё не появлялся, а Ф. тем временем перелистывая страницы, и опять же к удивлению для себя, понял, что в этих книгах описано не что иное, как сама его жизнь. Он повернулся к стеллажу, не спеша пересчитал количество книг, коих оказалось ровно восемьдесят три, и сделал для себя ещё одно открытие. Восемьдесят три года было и ему самому, и, следовательно, каждая книга, в самых подробностях описывала каждый год его жизни. Теперь он понял и то, отчего некоторые из них были особенно толстыми и тяжёлыми. Ему вдруг захотелось узнать, что писали о нём другие? Может это были неизвестные ему писатели или биографы? Он принялся читать, начиная с самого первого тома. Никогда в своей долгой жизни, он не получал такого удовольствия от чтения книг. Каждая прочитанная им книга, да что там книга, - преображали всю его сущность. Он вспоминал все события своей жизни и смотрел на них по - новому. Чего – то он раньше не замечал, а чему -  то, не придавал должного значения. Многие вещи теперь, словно образы, представали перед ним в ином свете. Параллельно с тем, как он продвигался в чтении, в комнате становилось всё светлей и светлей, казалось сам его разум, вот – вот достигнет пика просветления. Удовольствие от чтения было таким, что после каждой прочитанной им книги, он мог спокойна закрыть глаза, и, кажется был уже готов, отправиться в своё последнее путешествие. Но просыпаясь, каждый раз заново, он всё больше понимал, что теперь, его миссия заключается в том, чтобы дочитать до конца все эти восемьдесят три тома. Заканчивая читать последние строки, последнего, восемьдесят третьего тома, Ф. почувствовал необычайную лёгкость, которая пронизывала своим обаянием все его душу и тело. Ему вдруг стало так хорошо, как не мог себе представить он прежде. Неописуемое спокойствие и тепло окутали его, словно собирая старика в дорогу. Ф услышал чей – то голос, произнесший его имя. – Филипп Юджин Марк, пора домой.

Зазвенели колокольчики. Особенно отчётливо, Филипп слышал их первые звоны, которые словно подгоняемые ветром, уносили его за собой, всё дальше и дальше, растворяясь в неведанной до сих пор ему долине.