Суд памяти

Литература / Свет великой победы / Военный архив
Красников Геннадий

Мы – последние этого века.

Мы великой надеждой больны.

Мы – подснежники.

Мы из-под снега,

Сумасшедшего снега войны.

Владимир Костров

 

Один из поколения «подранков», детей войны, Владимир Высоцкий говорил: «Часто спрашивают, почему я всё время возвращаюсь к военной теме... Война всегда будет нас волновать – это такая великая беда, которая на четыре года покрыла нашу землю... У меня в семье есть и погибшие, и большие потери, и те, кого догнали старые раны, кто погиб от них. Отец у меня – военный связист, прошёл всю войну… У нашей семьи было много друзей-военных, я в детстве часами слушал их рассказы и разговоры, многое из этого я в своих песнях использовал. Мы дети военных лет – для нас это вообще никогда не забудется. Один человек метко заметил, что мы «довоёвываем» в своих песнях…»

Поэт Юрий Кузнецов, у которого отец погиб на войне, писал: «Я родился в прозаическом двадцатом веке. Впрочем, он тоже героический, но по-своему. И в нём оказался только один богатырь – русский народ. Он боролся с чудовищами и даже с собственной тенью». Подтверждением тому слова фронтовика, писателя Константина Воробьёва, который находил истоки этой непобедимости в отечественной истории: «Невозможно, нельзя было победить русских Наполеону, потому что солдаты надевали чистые рубахи и молились Богу перед боем».

Вот отчего великая наша современница Юнна Мориц из поколения «подранков» часто в одиночку, бесстрашно бросается в бой с «тиранией либералов», для которых «Бессмертный полк» – это «победобесие», для которых под копирку с западной клеветы – нацистская Германия и СССР равны, и нашу страну обвиняют в развязывании войны: «…когда бомбят Сербию, Ирак, Ливию, объявляют врагом Россию, тогда шарик не маленький. А когда говорят правду об этих бомбёжках, нескончаемых войнах, массовых жертвах агрессии Запада, о тайных пыточных тюрьмах в Польше, в Литве по заказу Америки, тогда шарик маленький. 

Если на Страшном суде потребуются свидетельства о преступлении германского «сумрачного гения» против нашего народа, то среди развёрнутых обвинительных свитков обязательно будут предъявлены и стихи Виктора Пахомова. Хотя, видит Бог, он не рвался в свидетели, а уж тем более в судьи. Просто он из того поколения, чьё детство, словно дрожащий неоперившийся птенец, было безжалостно выброшено войною из тепла родового гнезда в сиротство, в грязь, в трагедию обезу­мевшего мира, лежащего уже не только «во зле», но и в золе, в крови, в целом море «детских слезинок»... Вот почему поэзию Виктора Пахомова (и всего его поколения в целом) я назвал бы историей неокаменевшего русского сердца, страдающего и сострадающего, верящего и любящего, непорочно сохранённого в катастрофах и катаклизмах ХХ века.

Геннадий Красников

 

 

Николай Карпов

1932–2018

В Великую Отечественную оказался на оккупированной немцами территории и в 1943-м был угнан на работы в Германию. Малолетний узник фашизма.

 

1943

Доныне в памяти тот год –

Военной гари стойкий запах, –

Когда в неволю, словно скот,

Враги везли детей на запад.

 

При скудном, мизерном пайке

Едва держались души в теле.

Из них в далёком далеке

Людское вытравить хотели.

 

А следом, в ужас лагерей,

Ночным, осенним небосклоном

Летели души матерей

Над каждым страшным эшелоном.

 

Кругом военная страда

Светилась заревом багряным.

Вот лишь такие поезда

И не взрывали партизаны...

 

 

Виктор Пахомов

1933–2017

Сон.

Дымятся трубы. Крематорий.

Освенцим. Я уже развеян.

Лечу на Родину, которой

Я и такой, сожжённый, верен.

Граница!

Родина. Смоленщина.

Ветряк. Речушка. Перевоз.

Седая сгорбленная женщина,

Полуослепшая от слёз.

Её морщины – словно шрамы.

Глаза с извечною мольбой.

Кричу, кричу ей: «Здравствуй, мама!

Я снова дома, я с тобой.

Вновь буду жить под отчей крышей

И никуда не пропадать...»

А мать меня совсем не слышит,

Меня не замечает мать.

Стоит, качается былинкой,

Концы платка прижав к плечу.

А я над нею пепелинкой

Летаю и кричу, кричу...

 

Игорь Шкляревский

1938

  

* * *

Ветер холодный дует с реки.

Мы собираем в полях колоски.

Голые ивы. Церковь без крыши.

Ангелы в небо летят со стены.

Плачут голодные птицы и мыши,

в поле далёкие горны слышны.

Я колоски, колоски собираю

и на соломе сырой засыпаю,

и высоко над холодной страной

ангел летит с пионерской трубой.

 

 

Юрий Кузнецов

1941–2003

Возвращение.

Шёл отец, шёл отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым –

Ни могилы, ни боли.

 

Мама, мама, война не вернёт...

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идёт

Через поле к порогу.

 

Словно машет из пыли рука,

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне сундука –

Фронтовые.

 

Всякий раз, когда мать его ждёт, –

Через поле и пашню

Столб клубящейся пыли бредёт,

Одинокий и страшный.

 

Геннадий Хомутов

1939

Самодельные чернила.

Скорей, скорей, скорей оттаивайте,

Чернила наши самодельные.

И ничего вы не утаивайте

Про тыловые дни метельные,

Про наши беды неисчётные,

Про будни строгие и хмурые…

Скорей, оттаивайте, чёрные!

Оттаивайте, красно-бурые!

Из бузины и жирной сажи,

Из бурой свёклы и из глины!

И мы напишем, мы расскажем

Свои житейские былины!

И нам чернила намекали

(Так нам казалось каждый раз),

Как будто перья мы макали

В траншейную слепую грязь,

В огонь и дым больших пожаров

Той, фронтовой родной земли.

И строчки чёрные бежали,

И строчки красные текли.

А до победы долго топать

Солдатам нашим до Берлина…

В чернилах копоть, копоть, копоть,

Огонь и дым, и кровь, и глина…

 

 

Александр Цирлинсон

1935

  

* * *

В который раз иду на «Два бойца».

В который раз в святое чудо верю,

Что вот сейчас,  за этой самой дверью

Увижу на экране я отца.

 

Я каждый кадрик знаю назубок.

И всё-таки, сквозь шквал огня и стоны,

Отец кричит: «Держись! Живи, сынок!

Нас – два бойца! И рядом – миллионы…»

 

* * *

Я перед ним всегда робел.

Был молчалив сосед.

Я знаю – в танке он горел.

Огонь оставил след.

 

Он шёл – медали в два ряда

Позвякивали чуть.

И было страшно мне тогда

В лицо ему взглянуть.