Тамара Ильинична или долг платежом красен

   Старая, но очень ухоженная дама заглянула к торговцу посудой и всякой домашней утварью в один из летних вечеров.

Меер поселился в Санкт – Петербурге уже чуть более трёх лет. Он женился в этом старинном русском городе и открыл лавочку сопутствующих товаров. Дела Меера потихоньку шли в гору. Красавица, с каждым днём цветущая жена и его торговые дела, в которых он преуспевал даже больше, чем сам того ожидал, делали его жизнь радостной и счастливой. Он было, уже позабыл о прежних своих неудачах и горестях жизни, о тех переживаниях, которые были связанны с холокостом, который он переживал всякий раз заново, слушая подробные истории бывших узников концлагерей. Здесь, в России всё казалось ему иным. Жизнь налаживалась, торговля доставляла ему не малое удовольствие, и он всё время планировал новые изменения и комбинации своего пусть и небольшого бизнеса.

Сам он, конечно же, никакого отношения к холокосту не имел, так как родился далеко в послевоенное время, но переживал его как бы косвенно. Десять лет службы в Израильской армии наложили на его душу соответствующий отпечаток. Меер очень любил свой народ и землю своих предков, которые исторически все были залиты кровью и слезами, и всё это параллельно с радостными событиями, - свадьбами, бармицвами, религиозными праздниками, сопровождающимися плясками и трапезами, состоящими, из самых различных и неповторимых по вкусу блюд. Такова была его страна, в которой он хотя и не родился, но всё же, ощущал её своей, родной до радости и боли и любил её как ребёнок любит свою мать. Таковой была его земля. Всё в ней быстро сменяло одно другое. Горе шло всегда вразрез с радостью, и таковы были люди, жители той страны.

Прожитые эти три с небольшим года в России, казалось бы вычеркнули у него из памяти прежние мысли, печали и радости, которые связывали его со своим народом, но всё было совсем не так.

Однажды, тёплым летним вечером, дверь его магазина отворилась и на пороге оказалась ухоженная старушка, и сразу было видно, что это интеллигентная дама, принадлежащая к старой гвардии. Старушка остановилась в дверях на несколько секунд, огляделась и сделала несколько спокойных и уверенных шагов вперёд. Меер, который в это время записывал что – то в свой потрёпанный блокнот, отложил его вместе с ручкой в сторону и направился к покупательнице навстречу. Подойдя к старушке поближе, он как всегда, в своей манере учтивости и вежливости, мягким, чуть слышным голосом, словно желая, чтобы только она слышала его и никто более, произнёс:

- Добрый вечер. Не желаете ли чего – нибудь. Могу ли я для вас что – нибудь подобрать.

- Здравствуйте, ответила на его приветствие старушка. - Мне бы такое приспособление для банок, банки закручивать.

Голос старушки отдавал человеческим теплом и Меер сразу вспомнил свою бабушку – Нахуму, которая рассказывала ему перед сном истории своей жизни вместо сказок, и вспомнилось то, как завораживающе он слушал её не всегда весёлые истории, но голос бабушки всегда передавал ему некое чувство безопасности и тепла. Оглядевшись вокруг  в надежде найти эту баночную закрывалку, и, к сожалению, для себя, он понял, что придётся старушке отказать, и, не подавая виду, несколько раздосадованный внутри себя, сказал ей, что обязательно запишет эту штуковину в свой блокнот.

Слово за слово, а поболтать он любил, старушка обмолвилась о своём возрасте. Как оказалось, ей был уже восемьдесят один год. Выглядела она, конечно же, для своих лет прекрасно. Хоть и редкие, но аккуратно уложенные и окрашенные в чёрный цвет волосы, чистое лицо и накрашенные губы, ровная осанка, со вкусом покрытые лаком ногти на руках, а главное внятная речь и хороший слух. Зрение, по -  видимому, у этой старушки тоже было ещё хоть куда. Мееру особенно нравились такие милые и культурные бабульки, а тем более в здравом уме. С ними всегда интересно, прямо как со своей давно уже ушедшей бабушкой.

Желая доставить старушке удовольствие, в той же самой манере учтивости, Меер не промедлил восхититься её внешностью.

- Как! Вам восемьдесят один! Никогда бы не сказал! По вам и не скажешь, максимум семьдесят пять. Где – то в глубине своей души, он, конечно, рассчитывал, что таким комплиментом приобретёт постоянного посетителя своего недавно открывшегося павильона, что ему совсем не помешало бы. Вежливость и учтивость были главными условиями ведения успешной торговли, но кроме всего этого торгового, делового дерьма, он и в самом деле был такой натурой, и от того учиться где – либо торговому делу необходимости у него не возникало.

- Всё это от трудностей. От горя. - Произнесла старушка. При этом тщательно вглядываясь Мееру в глаза, словно пытаясь понять, стоит ли открыться этому незнакомому ей человеку, и тут же начала свой рассказ.

- Родилась я в Воронеже. Всё было хорошо. Росла в приличной семье, родители меня очень любили. Затем началась война, пришли немцы и согнали всех жителей на краю города. Забрали все драгоценности, у кого что было, продержали несколько дней под открытым небом, а затем погрузили нас всех в вагоны, окна которых были зарешечены и обмотаны колючей проволокой, закрыли снаружи двери вагонов на тяжёлые замки и повезли неизвестно куда. Поезд шёл не останавливаясь. Сколько мы точно ехали не помню, может быть дня три или четыре. Ехали все стоя, вплотную прижимаясь, друг к другу. Еды не было ни какой, пить тоже было нечего, некоторые из нас умирали прямо в поезде… Так стоя и умирали. Делать с ними было нечего, и их каким – то образом выбрасывали из вагонов во время пути. Простите, что отвлекаю вас от ваших дел.

- Ничего, продолжайте, всё в порядке.

- Так вот, -  продолжила старушка. В один из вечеров, поезд остановился. Примерно через час открыли двери и всем нам приказали спуститься вниз. Народу было очень много,  и, по всей видимости, нас таких привезли сюда не одних. Оказалось, что приехали мы на Украину. Целые сутки к нам никто не подходил, только сказали, что всем надо находиться в этом месте. Затем пришёл какой – то офицер и сказал, что мы можем идти, кто куда хочет. Мы разошлись. Но эти сутки показались мне началом пребывания в аду. Там было много евреев, часть которых сажали в такие же вагоны и куда – то увозили, а часть расстреливали прямо недалеко от нас.

- Я еврей! С горечью в сердце произнёс Меер. Ком подступал к его горлу. Глаза наполнялись слезами. Хотя в торговых делах было и не принято плакать перед покупателями, но то был особый случай. - Вы всё это слышали?

- Не только слышала, но и видела. Их выстраивали в шеренги неподалёку от нас и расстреливали. Да. Я всё это видела. Мужчин заставляли грузить их окровавленные тела в грузовики и куда - то увозили. Как я потом поняла в лес, и там бросали в вырытые ямы, даже не закапывали. Потом, когда мы бродили по лесу, в поисках хоть какой – нибудь еды, то видели тела этих убитых евреев прямо в не закопанных ямах.

Меер уже был в плену её рассказа. Он, лишь молча стоял перед этой старой женщиной и ему с трудом удавалось сдерживать слёзы, казалось, что вот -  вот они польются ручьём из его карих глаз. Плакать теперь, он не мог себе позволить не только из соображений торговой этики, ему этого просто было нельзя, ибо заплачь он теперь - так ей самой пришлось бы ему сочувствовать, тогда как в большем сочувствии нуждалась она.

- Однажды, - продолжила старушка, в поисках хоть какой – то еды, я болталась по деревне, и подошла к одной толстой хохлушке, которая сидела в обнимку с полицаем, на скамейке, прямо возле её дома, и попросила яблоко.

- Тётенька, - говорю, дайте яблочко покушать. А она так повернулась ко мне и говорит:

- Яблок нема, иди отсюдова, оборванка, -  бросила она в мою сторону.

- Через заборчик, я видела, как свисают яблоки в саду хозяйки, которая опять обхватила своего полицая своими здоровенными ручищами и принялась его сладко целовать. На дворе было лето. Они любили и были счастливы, им было хорошо, и я поплелась от них прочь, чтобы не разрушать человеческого счастья своим жалким видом. Я пошла, сама не зная куда, в надежде найти хоть что – нибудь поесть. Лето на Украине, выдалось в тот год -  жаркое и от этого, голод переносить было ещё труднее, но ветер, словно Кто – то раз за разом посылал его сжалиться надо мной, обдувал меня своим лёгким и прохладным дуновением, намекая мне на временность выпавших на мою долю страданий. Прикасаясь ко мне своими ветряными струйками, он делал мой голод более сносным, а я в свою очередь научилась быть благодарной ему. Нужен был хоть кто – нибудь, понимаете! Хоть кто – нибудь, кто бы так мягко, бережно и нежно обнял бы, нашептал на ушко ласковое слово, а тот ветер -  и обнимал, и шептал.

- Не успела я отойти далеко, как позади, послышался рёв мотоцикла, но на меня это не производило никакого впечатления. Мотоцикл остановился рядом со мной, остановилась и я. Из него вышел офицер, подошёл прямо ко мне, и приставив мне пистолет к самому сердцу, спросил: - Юда? Я стояла как вкопанная. Не могла произнести ни слова. На какое – то мгновение страх сменился облегчением. Ну, вот и всё. Конец страху. Конец голоду и унижениям. Сейчас он нажмёт на курок и всё закончится. Сейчас он освободит меня от всего этого ужаса. Что я могла сделать? Десятилетняя девчонка, совсем растерялась. Волосы мои были тёмные, глаза, как видите тоже. Немец принял меня за еврейку, и уже надавив мне стволом, казалось бы, в самое моё сердце, и не дождавшись ответа, уже раздражённо – повторил свой вопрос, - Юда? Не знаю, откуда взялись моя тётка с соседкой, да только они схватили его за руки с обеих сторон, буквально повисли на нём, да как запричитают:

- Пан офицер! Не убивайте её, она наша, русская. Отшвырнув их в сторону, он ещё раз посмотрел на меня, прямо мне в мои карие глаза, и молча, направился к мотоциклу. Опять раздался рёв мотора, и они скрылись за горизонтом под пеленой дорожной пыли. Война закончилась, и мы вернулись домой.

Тут дверь магазина открылась, и вошли ещё несколько покупателей. Меер невольно перевёл на них наполненный слезами взгляд, но тут же, словно опомнившись и молча извиняясь, вновь посмотрел на старушку.

- Простите, я всё -  таки отвлекаю вас от дела, принялась было извиняться она.

- Это ничего, дела подождут, ещё более виноватым тоном ответил он. – Продолжайте.

Она продолжила, рассказывая, как вернулись после войны домой. Как отобрали старую квартиру. Как вышла замуж и прожила со своим мужем всю жизнь, и про то, что он умер вот уже как четыре года. Рассказала про своих дочерей и внучек. Про то, что каждый занят своей жизнью, и слушать её рассказы просто времени не хватает. Живём, знаете ли, в такое время, оно всему виной.

Она поблагодарила Меера за то, что он её выслушал, и собралась было уходить. Попрощалась, и, продолжила ещё что – то рассказывать. Так прощалась она с ним, и продолжала рассказывать несколько раз, так, как прощаются евреи. Долго прощаются и не уходят. Наверное, тесное общение с людьми из его народа отложило на неё свой отпечаток. Она, эта, русская женщина, может быть из солидарности к чужим страданиям и боли, стала вести себя немножко так, чтобы быть похожей на тех замученных и убитых евреев. Ей повезло, она не оказалась одной из них, но чувствовала ли она себя немного виноватой? А если подумать, так в чём же её вина? Нет, она не виновна. Эта старушка, будучи маленькой девочкой, попала в казалось бы, невыносимый для детской души переплёт. Она стала невольной свидетельницей тех массовых убийств, которые были обыденным делом, в те жуткие для человечества временна. Она невольно смотрела на все эти жестокости, которые затаились в самом её желудке, пропитывали всё её тело.  Только страх, тот самый непонятный страх быть убитой, решись ты на проявление чувств, заставлял её скрывать всю свою боль внутри, тогда как снаружи, она выглядела почти идеально, настолько, насколько, позволял ей её возраст.

Может быть, конечно, прощалась она подобным образом и по другой причине,%2