Тут Пётр Антонович зашёл в своих рассуждениях к тому роду логического тупика,из которого, очевидно, нет выхода, и, заходя в который случайно ли, по собственной воле ли, благоразумное большинство людей нарочно старается как можно быстрее пропустить запутанную трудность и неудобность этого мысленного препятствия, будто вовсе не замечая его силы и значимости.Пётр Антонович понимал, что в тупике, что пред ним встал во всей шири и великой мощи почти неразрешимый вопрос, ответ на который означает многое, если не всё; но само начало рассуждения ижелание разобраться в себе уже обнадёживало и ободряло. Казалось, стоит немного приложить усидчивого усилия, немного поразмыслить, немного сличить знания и опыт его, Петра Антоновича, жизни и, как обыденность, как простое слово, как откровенность, откроется само собой тайный смысл того, над чем многие достойные мужи неблагодарно и безуспешно ломали в своё время голову.

     Надо отдать должное терпеливой усидчивости Петра Антоновича: два дня он самоотверженно сверял, сличал, обобщал и размышлял, но и после этих двух дней скрупулёзного сличения и обобщения он стоял в таком же, если не большем, недоумении пред всё тем же вопросом и тупиком.  Подспудно Пётр Антонович чувствовал, что то, что он сличает и обобщает - недостаточно сильно и глубоко. Усталая мысль кружила всё над тем же, устало обращаясь всё к тем же образам, сравнениям, доводам и неизбежноразрешаясь теми же ошибочными и неубедительными выводами и обобщениями. Пётр Антонович настолько запутался и устал в этом разбирательстве, что был принуждён признать перед собой и в себе, что не сдвинулся ни на йоту с мёртвой точки  недоумённого непонимания и растерянного неведенья; великий и вечный вопрос по-прежнему стоял перед ним мучительным сомнением неразгаданности и упрёка.Делать было нечего - но самая догадка о недостаточности собственных знаний и опыта подвигла Петра Антоновича на утешительную для его неуспокоенной встревоженности мысль о том, что необходимо лишь затратить некоторые усилия и время на обновление и расширение этих знаний и опыта. По совести, он поступал, как и должно поступать самолюбивому разумному человеку пред запутанной каверзностьюнеразрешимого вопроса - отодвигая его куда-то прочь со смягчающей пред собой оговоркой, что предполагалось в дальнейшем безусловное возвращение к этому трудному и мучительному вопросу для его подробного рассмотрения и уже окончательного разрешения.С жаром и воодушевлением сродни юношескому Пётр Антонович принялся за чтение, благо к тому времени у него была уже объёмная и довольно толково составленная библиотека, прочтение томов из которой за неимением свободного времени всё откладывалось на неопределённое, лучшее, будущее время. Впрочем, чтение Геродотов и Конфуциев, Плавтов и Блаватских, не давая ответ на тот единственно важный и необходимый к рассмотрению вопрос, не подвигая, даже к поверхностному и слабому, соображению в общих чертах его сути, имело лишь одно положительное и привлекательное следствие, снабжая любознательную памятливость Петра Антоновича обширным и интригующим, с лёгким лоском оригинальности, собранием сентенций, софизмов, цитат и баек. Было весело, сидя на кухне и следя за стряпнёй Лидии Михайловны, ввернуть вобыденную речь цитату Сенеки или Платона и, замечая произведённый эффект бестолкового удивления и уважительной в её глазах значимости, вывести из Сенеки и Платона нарочито простодушным, далёким утвердительного наклонения тоном, что молоко кипятится неверно, что кипятить его должно ровно девятнадцать с половиной минут и перед самым кипячением, для продления времени кипения, не худо бы слегка подсолить. Вообще ошибочно мнение, исключающее серьёзную абсурдность рассудка, если говорятся напрочь алогичные, лукаво согласованные умом речи.

     Так пенсионерская чета дожила до начала девяностых. В стране всё что-то бурлило, клокотало, назревало и казалось вот-вот разродится чем-то великим, невиданным и эпохальным - это была пора витийственного призыва, правдоискания, подлости и обмана.Ипотому чувство умиротворения и покоя сменилось ежедневным настроением растерянного любопытства, недоумения и сумятицы, а такженеясным и тревожным ожиданием чего-то неизведанного и непонятного, оттого страшащего воображение в картинах чуть ли не апокалипсических.И то - это ежедневное настроение стало настолько ежедневным, что, когда и случались события способные ужаснуть и потрясти апокалипсической феерией накала страстей и столкновений, люди периферии, люди провинциальные и районные воспринимали их обыденно, не более как очередной, неожиданный фантазийный поворот входящих тогда в употребление мыльных опер и сериалов,- кажется и то, что новизна мыльных опер этих людей заботила и волновала  всё же чуть больше.

     В эти годы Лидия Михайловна с подругами, поддавшись новомодным веяниям, увлеклась хождением в церковь и всерьёз теперь утверждала, что всегда чувствовала некую необходимость и внутреннюю потребность  этого хождения, что всегда  ощущала чуть ли ни некую ущербную неполноценность и ограниченность своего греховного бытия (она с особым трогательным ударением, торжественно-напевно и печально, упиваясь производимым эффектом благолепия, произносила эти слова на церковный манер – ″греховный″ и ″бытие″), и только теперь, наконец  и слава Богу, она поняла своё истинное предназначение. Пётр Антонович лишь посмеивался над новым пристрастием супруги, но считал напрасным, излишним и, главное, неблагодарным и бесполезным переубеждать в том Лидию Михайловну.Впрочем и сам Пётр Антонович, поддавшись даже не душеспасительным увещеваниям Лидии Михайловны, но соблазну любопытства, несколько раз посетил богослужение. Служба понравилась: блеск многих свечей, пряный запах ладана, речитативное, нарочито медленное молитвенное возгласие священника, нарочитая строгость и торжественностьобряда, полумрак и некая причастность к чему-то таинственномупривлекали и вызывали чувство умиротворения, чуть ли не блаженного.Непонравились лишь непонятность и утомительная продолжительность служебного чина. Священник входил и выходил из царских врат,то открывая,то прячась и закрывая их,церковный хор вовремя и громко славословил Господа,дьячок,зычно гнусавя,зачитывал изПсалтири;но ход, правильность и последовательность богослужения были непонятны. Когда все крестились, Петр Антонович старательно и добросовестно, невольно выказывая простодушие неофита, совершал крестообразные движения рукой; когда все клонили голову - слегка прижимал подбородок, не опуская впрочем взгляда; когда все шептали молитву или распевали церковный гимн - нелепо и смешно шевелил губами, изображая некоторое действо соучастия; но, чувствуя ломоту в спине да застоялую тяжесть ног, думал лишь о конце службы. Во второй раз Пётр Антонович поддался на уговоры Лидии Михайловны через несколько недель, они пошли на заутреню и Пётр Антонович, уже предчувствуя утомительную муку долгого богослужения, невольно готовился к ломоте и тяжести. На удивление всё прошло быстро и не столь утомительно - Пётр Антонович даже пожалел о скоротечности сегодняшней службы. Он уже в общих чертах представлял себе ход и правильную последовательность литургии, кроме того, Петра Антоновичаразвеселило и утешило одно маленькое наблюдение: когда он, Пётр Антонович, желая почесать внезапно защекотавший нос, порывно и быстро поднял к нему руку, люди, стоявшие близ и заметившие это движение, растолковали его по-своему и начали поочерёдно креститься, вслед начали креститься и стоящие поодаль, пока эта волна не обошла всех присутствующих. Из этого маленького происшествия Пётр Антонович вывел то умозаключение, что и большинство из прихожан были точно так же несведущи и бестолковы в канонах, обрядах и традиции богослужения. Теперь в тех редких случаях, когда Пётр Антонович соглашался сопровождать Лидию Михайловну, чаще всего они посещали именноутреннее службы, он чувствовал себя раскрепощённо, уверенно и покойно.Унылый и резкий голос дьячка не раздражал, хождение священника уже не так бросалось в глаза - это воспринималось как нечто должное, не подлежащее осмыслению, а потому и сомнению; сама же необходимость раннего пробуждения, добирания до церкви, а затем, во всё время заутрени, терпеливого стояния до ломоты в спине и тяжести в ногах дивно впечатлелась в разуме как некий духовный подвиг, чуть ли не как некая угодная и полезная Богу жертва плоти. Теперь, во время службы, Петра Антоновича заботила мысль о том, насколько свежо, бодро и даже молодцевато несмотря на ломоту и тяжесть, он выглядит в глазах Бога, а заодно и окружающих, насколько несмотря на несомненно знаемые Богом телесные неудобства, он предстаёт пред Ним готовым к жертвенной любви, в выгодном свете жертвующего, не только своим сном и досугом, но чуть ли не своим телом. Оттого, чувствуя некую усталость долгого предстояния, Пётр Антонович, бодрясь, часто сособымудовольствием и видимым щегольством распрямлял задеревеневшие плечи и, глядя на поникшие и мнущиеся фигуры окружающих, ловил себя на простодушной и приятной для себя мысли некоего, чуть ли не морального, превосходства и старшинства. 

     Впрочем это самомнейное своеволие тщеславной мысли вскоре было развенчано и пристыжено самим Петром Антоновичем. Не столько вникая в суть богослужения, принимая его, как принимают порядок антрактов и смену сцен в опереточном представлении,втайне гордясь собственной жертвенной выносливостью и показной бодростью, он чаще всего теперь предавался невинному удовольствию наблюдения за ходом молебствия и за людьми, участвующими в нём. Вообще всех прихожан он поделил на две отличные, сильно разнящиеся и чуть ли не противоположные категории. Первые были люди случайные, идущие в церковь по прихоти исполнения ничего не значащих, чуждых и непонятных для них треб.Неосознанно чувствуя и свою, быть может, принадлежность именно к этим людям, Пётр Антонович мало интересовался ими. Напротив, вторая часть окружавших его молящихся людей возбуждала в Петре Антоновиче неослабные по скрупулёзной сосредоточенности внимание и любопытство. Ему никак не удавалось вдумчиво проникнуть и понять их строй и образ мысли и, проникновенно осознав природу и порядок этой мысли, составить себе ясное и безупречно чёткое, как под многократно увеличивающей линзой профессионального объектива, представление о том, что движет этими людьми, что есть их вера (насколько верно, правдиво и сильно всё то, что они называют верой) и, самое главное, зачем этим молящимся и терпеливо выстаивающим долгое богослужение людям то, что они уверенно и не задумываясь, именовали значительным и, очевидно, важным словом вера?

- Что есть эта вера,- размышлял Пётр Антонович, - только ли слезливое умиление и умиротворение? Пред чем умиление и умиротворение? Вера во что? Только ли в блестящие свечи да гнусавый фальцет недавно поперхнувшегося и откашлявшегося дьячка? Но если так, то вера, эта вера, ничего не значит; эта вера - обман и ложь.

Пётр Антонович осмотрелся вокруг:

- Нет, не может того быть; не может быть, что бы такое количество людей были просто глупы или лживы и не понимали всей глубины своей глупости и лжи; не может того быть, что бы один я был умён и видел этот обман,- но что-то изнутри, что-то всегда сомневающееся и подозрительно беспокойное, то, чего нельзя было просто пропустить и не заметить, тут же находчиво и услужливо указывало Петру Антоновичу,- но ведь, откровенно, большинство из этих искренно верящих толком даже Евангелие не прочли. Их искренней и, верно, чистой вере нет в том нужды. Так что же их вера? Только ли примитив слабой воли человека, цепляющегося за напускную таинственность и очевидную театральность богослужения? Но что есть воля? Не только ли то, что отпущено, позволено и определено в наш удел Творцом? Но если это определённый и размеченный свыше удел, то есть ли воля вообще?

Тут Пётр Антонович вспомнил слова Евангелия о детях мира сего:

- Быть может, Богу именно мила эта простота детской неразмысленной любви. Неразмысленной… то есть без мысли, то есть без размышления. Не это ли вера скота в то, что к его стойлу вовремя будет подан корм необходимого количества и качества, и в то, что Господь, хозяйственный и мудрый скотовод, вовремя накормит, вычистит, а после убьёт и освежует верующего тельца по своему, ведомому лишь Ему, дельному соображению?

Но всё естество Петра Антоновича протестовало и противилось ходу этого размышления:

- Если человек всё же неразмысленный скот, то к чему скоту знания и зачем ему все эти  Библии, все эти святоотческие писания и предания, к чему эти сегодняшние литургия и проповедь? Зачем лишённому воли, безвольному существу, призыв к познанию мудрости, призыв к единственно верному и угодному Богу выбору между добром и злом? Если нет выбора?..Или всё же мы не так безвольны, то есть не скоты?.. Во что же верят эти люди? И зачем они здесь?

     Чувствуянеуверенность в правильности своевольно представляемых умом доводов и соображений, Пётр Антонович на короткое время вновь предался бесцельному созерцанию окружающих. Слева, чуть впереди, стояла молодая женщина, почти девочка (по крайней мере её черты не совсем утратили печать глупости и простодушного неразвития, ещё и теперь иногда встречающиеся у молоденьких девушек заурядной наружности и ума, наивно претендующих на участливый интерес, понимание и влюблённое милование всего мира).Она и молилась с видом почти безусловной уверенности в Господней любви к себе и с чистосердечным выражением подвижнического восторга и умиления. Пётр Антонович поймал себя на мысли, что не верит ей, вернее, не верит в то, будто Господь нуждается в глупости её, как ей придумалось, казалось и верилось, взаимной любви и увлечённого самоотверженья.

- Неужто и впрямь она воображает, будто Господу, тому непознанно-великому и недосягаемому Господу, необходимо нужна именно её молитва, будто Ему есть дело до неисчислимое количество раз повторяющихся молитвенных текстов, гимнов славословия и похвальбы Его, Бога, снисходительной и попустительской приязнью? Неужто и впрямь она воображает, будто Господь самолюбив и тщеславен?.. Как?! Человек приписывает Творцу мысли, понятия и даже деяния, согласные собственным мыслям, понятиям и деяниям? Откуда этой, очевидно, неразвито-наивной молодой женщине, почти ребёнку, знать о Его помыслах, намерениях и сути?Что же её молитва?Разве одно – если Господь дал эту молитву в утешение и успокоение неразумным, слабым человекам и молитва означает лишь мудрое мягкосердие Отца, признание Им неисправимой закоренелости дурной человеческой породы, признание Им несовершенства ленивых и глупых человеков. Да, Бог даёт ношу по силам, и эта молитва - для человека, для утишения и успокоения его неосознанно бунтующейся и всечасно терзающейся совестливости, как но-шпа для успокоения страдающего болью желудка…Можно долго глотать но-шпу и, обманываясь, искать утишающего успокоения желудку, но обманывать шёпотом молитвы свою болящую совестливость, или же, как называют эти люди этот желудок – душу, но не пытаться излечить, а лишь утишить? Не это ли грех перед Творцом?А что как молитва - это действительно исповедь души и но-шпа ни при чём? Крик, стон, воззвание страдательной души...- Пётр Антонович вновь взглянул на молоденькую женщину, которая крестилась с видимым удовольствием упоенного рвения, правильной щепотью ровно и чётко ставя сложенные персты.

- О чём я? Где стон и крик? Где страдательность?.. О чём же она думает, когда молится с удовольствием и в полной уверенности, что так и должно, что Господу именно нужно это крестообразное движение правильной щепотью красиво сложенных пальцев?

Тут Пётр Антонович на минуту запнулся и неловко поёжился:

- О чём же, молясь, думаю я?.. О молодечестве да свежести бодрящейся фигуры?.. Господи, зачем я холоден?..

Петру Антоновичу стало стыдно и неловко от этой неожиданной и оттого ещё более неприятной мысли о себе; как школяр, пойманный на смехотворно мелком воровстве кусочка мела с классной доски, он по-детски недоумённо и жалко вздёрнул невинными бровями да растерянно уставился себе под ноги, как будто там ища оправдания выносливой стойкости и живости своего ещё бодрого тела и будто только там можно было найти разрешение поразившему его совестливость неожиданному и внезапному упрёку.

     Священник, давно наблюдавший за новым прихожанином, заметил его впервые опущенный взор и это его движение бровей, но отнёс оное на счёт всепобеждающей силы своей проповеди да наконец развившейся в Петре Антоновиче благодатной кротости смиренничества, оттого он, священник, остался весьма доволен собой и сегодняшним удавшимся богослужением. Пётр Антонович же после никогда не посещал церковь и на все увещевания супруги отвечал задумчивым, ничего не означавшим молчанием.

     Так прошло ещё несколько лет из прозаической жизни пенсионерской четы, пока апрельским тёплым и тихим вечером Лидия Михайловна не занемогла. Вызвали скорую, приехавший врач, участливо-внимательно и деликатно осмотрев больную, с настойчивой серьёзностью рекомендовала госпитализацию. После некоторого сомнения, поддавшись твёрдой убедительности и безапелляционной строгости врача, враз как-то притихшая и ставшая сговорчиво послушной Лидия Михайловна согласилась. Больничный же дежурный врач, подвижный, полный здоровья и чрезмерной живости, упитанный мужчина лет сорока, прослушав больную, обнадёживающе и наверняка заверил Петра Антоновича, что в её состоянии нет ничего угрожающе-опасного, что это всего лишь незначительное, легко поддающееся корректировке обострение давнишних хронических болячек, что особо беспокоиться нечем и незачем, и что ему, Петру Антоновичу, не следует  сомневаться да раздумывать, а лучше отправлятьсявосвояси домой. Прощаясь, Лидия Михайловна как-то по-особому, с проникновенной значимостью и кротостью, взглянула на мужа - Пётр Антонович не понял значения этого взгляда и приписал его болезненно-мнительному состоянию супруги. Наутро, чуть свет, он был в отделении, но дежурная медсестра обыденно и равнодушно, как будто речь шла о чём-то почти ежедневном, обычном и самом что ни есть доступном и привычном, сообщила, что поступившая вчера вечером больная умерла, что сейчас она находится в морге и что впрочем медицинское заключение уже готово, и Пётр Антонович может поспешить забрать тело. Петра Антоновича особенно дико поразило это слово – тело; почти оглушённый и обеспамятевший он принялся неумело и бестолково хлопотать о похоронах. Дочери успели почти в последние минуты; Пётр Антонович давно не видел своих девочек, но особой, ожидаемой, задушевности не получилось. У Нели, сколько мог заметить отец, под глазами появились слишком хорошо заметные, по-видимому, подолгу не сходящие отёчности, в очевидном значении которых Пётр Антонович не смел себе признаться; Евгения же выглядела что-то осунувшейся, подурневшей, холодной и неприступной, почти чужой, отец, не успев сообразить откуда и почему в ней появилась эта неожиданная и неприятная черта, издалека и неловко пробовал было несколько раз начать разговор о жизни девочек, но, натолкнувшись на однотонную сухость кратких и недостаточных ответов, оставил наконец расспросы, отнеся эту сухость и недостаточность на тяжесть и несвоевременность минуты.

     Вскоре дочери разъехались, и Пётр Антонович с ужасом предстал предявью полного одиночества, ранее лишь изредка и ненадолго в умозрительных категориях посещавшей его в грустные минуты углублённого самоанализа и обособленного размышления. Одиночество было пред ним, стояло пред ним, ежеминутно, печально и неотвратимо не отвлечённой мыслью грустного  умонастроения, но тихой пустотой комнат, но странностью чувства, с которым он касался вещей, ещё помнивших теплоту её рук, но ошибкой предчувственного ожидания, что сейчас раздастся голос Лидии Михайловны, мягкий шлёп её тапочек и войдёт та, с которой он долгие годы счастливо делил кров. Но ничего не менялось, и глухая тишина, надёжное пристанище одиночества, по-прежнему встречала его с порога. Теперь всё чаще даже в мелочах Пётр Антонович замечал следы запустения и упадка: взглядывал ли он на свои износившиеся туфли, включал ли состарившийся телевизор, взирал ли на грустное запустение и неуютный беспорядок неприбранных комнат; но даже это запустение  не пробуждало в Петре Антоновиче сколь-нибудь определённого и громкого чувства, не то, что бы он опротивился жизнью,- скорее стал безразличен и равнодушен, думая о чём-то своём, ведомом только ему, а чаще и вовсе не думая ни о чём, лишь по привычке бытия с каждым новым днём исполняявсё тот же утомительно-однообразный и пустой ритуал участия в жизни. Он по-прежнему читал, читал много, но без вдумчивого внимания и сострадания к читаемому, читал всё без разбора, лишь с одним: читать именно много, совершать именно механическое действие чтения. Записавшись в городскую библиотеку, на радость библиотекарю он почти ежедневно брал объёмную книгу и на следующий день, прочтя в ней всё от первого до последнего печатного знака, вновь исправно приходил за новым томом, вмещавшим великое хитросплетённое многообразие всё тех же буквиц и литер. Пётр Антонович видел, что зачастую читает немногосложные и откровенно бездарные тексты, но именно немногосложность и упрощённость этих текстов устраивала его тягу к тихой, ни на что не претендующей бессмыслице чтения.В эти годы в Петре Антоновиче появилась особая манера: вглядываясь в собеседника даже меньшего или равного роста, он всё равно удивительным образом ухитрялся смотреть как-то снизу тихо испытующим и участливо отстранённым взглядом.

     После смерти Лидии Михайловны прошло шесть лет. Погожим июньским днём Пётр Антонович остановился пред душисто и пышно отцветавшим кустом жасмина:

- Вот и отцвёл, как хорошо цвёл… А зачем цвёл? Всё пройдёт…

По странной прихоти своевольной мысли Петр Антонович и себя сблизил и приравнял к этому отцветавшему жасмину, и оттого Петру Антоновичу стало по-особенному чудно грустно и покойно. Поднимаясь ступенями, Пётр Антонович вдруг почувствовал, что его разворачивает и опрокидывает куда-то вбок и навзничь, попробовал было выровняться и подставить ногу, но нога, в одночасье став ватной и непослушной, неловко подвернулась, и Пётр Антонович тяжко рухнул…

     Очнулся он уже в палате: суетились медсестра и санитарка, Петру же Антоновичу отчего-то стало беззаботно смешно и весело; он попробовал заверить их, что не нужно заботиться, что это излишне, что всё и так хорошо, но из его гортани раздавались лишь нечленораздельные, страшные, клокочущие звуки, которые впрочем самому Петру Антоновичу казались вполне вразумительными и ясными, и оттого он начал сердиться, что не слушают и не понимают… Через некоторое время появилась его добрая соседка Дашет Петровна. Врач, род опрятного гельвеция с беспощадным лицом, напрямую сообщил ей, что её сосед очень плох, что надежды нет, что  после такого инсульта… и прочая, и прочая.

- Что за вздор, разве можно, что бы он говорил э́то обо мне?..- подумал Пётр Антонович, по привычке всех живущих он никак не мог представить себе близость последней минуты.

- Нет, должно быть он что-то напутал, и говорит э́то о ком-то другом,- совершенно успокоившись этой своей догадкой, Пётр Антонович впал в болезненную дрёму, которую ещё именуют бесчувственностью. Время от времени, очнувшись от этой дрёмы, он приходил в себя и всякий раз удивлялся - настолько чудно′ и ново казалось ему всё вокруг. Каждый раз, будто впервые, он жадно всматривался в то, что прежде казалось обыденным, малопримечательным инестоящимего внимания, но только сейчас и здесь он понял, что это обыденное и малопримечательное и есть то настоящее, то, что единственно достойно внимания и восхищённого милования,- и оттого это вновь открытое настоящее получило в его глазах неожиданно новое содержаниеи значимость: садился ли за окном воробей на дряхлый ствол ясеня, играло ли солнце на высоком потолке причудливым и зыбким бликом, отражаясь от уличной лужи - всё это приводило чувства Петра Антоновича в какое-то грустное, и оттого по-особому сладостное и тихо умиротворённое, состояние.Напротив же, то, что ценится и в почёте меж людей, что имеет хождение в ежедневном обиходе людского разума: общепринятые и передаваемые из поколения в поколение их понятия, суеверные соображения, пристрастные толки, хвальбы и почести, казались теперь бедному Петру Антоновичу что-то слишком непонятными, удивительно путанными, пугающе странными, надуманными придумками; высказалась ли санитарка о Петре Антоновиче, что, дескать, чем больше сейчас и здесь он отмучается, тем сильнее очиститься его душа, и тем больше ему проститься - Пётр Антонович уже с удивлением мыслил, что это неправда, что он не чувствует страдания (разве что дурной запах холодной прорезиненной клеёнки под его простынёю), и откуда ей знать, чиста или грязна его душа, и откуда она, эта уверенность, будто боль и страдание способны что-либо искупить, и зачем это благоговейное обожествление мучений плоти, и что значат эти её с самоуверенной значимостью слова о душе - будто душа это половая тряпка в её руках, о которой она определённо знает всё и со знанием дела может говорить о ней всё, что ни вздумается. И есть ли душа вообще? И зачем Бог – страдание?.. И так было во всём, и это-то всё - больше всего раздражало и докучало Петру Антоновичу…

     Вскоре по вызову приехали дочери, они сменили сидевшую с отцом Дашет Петровну, однако Петру Антоновичу показалось, что его секретарь ухаживала за ним с большим сердечным участием и сопереживанием,- дочери манипулятивно, кажется, делали то же и так же, но будто с одолжением: в их фигурах, словах, глазах читалось, что они оказывают важную услугу отцу, что им тяжело и неприятно исполнять это обязательство дочернего долга, но, именно подчиняясь долгу, они будут терпеливы и великодушны и исполнят всё то, что от них требуется; дочери были холодны, и эта холодность пугала страдающего Петра Антоновича. Лишь однажды, когда появился в палате какой-то молчаливый представительный мужчина с изящным кожаным портфельчиком, дочери стали предупредительно ласковы и внимательны: Евгения, просунув руку глубоко под подушку, мягко чуть приподняла голову отца и, зажав в его руке авторучку, что-то быстро черканула внизу подставленного стандартного листа писчей бумаги; но как только представительный мужчина удалился, дочери, вновь приняв роль показной жертвенности, стали холодны и затеяли меж собой непонятный и неприятный разговор о каких-то деньгах.

     На следующий день, когда в палате возле несчастного Петра Антоновича никого не было, к нему пришла Дашет Петровна. По обыкновению рассказывая новости (эта болтовня успокаивала Петра Антоновича и была ему по-особому приятна), она обмолвилась, что, верно, правильно, что продали его квартиру, что Петру Антоновичу нужен постоянный уход, что он неизменно поправится и что только жаль терять его из виду:

- Столько лет в добром соседстве прожили рядом,- с грустным добродушием добавила она.

Только сейчас Пётр Антонович понял значение вчерашнего представительного мужчины с кожаным портфельчиком и той бумаги, под которой он якобы подписался. Обида, горькая, никогда до того не знаемая, обида, страшным спазмом исказила лицо Петра Антоновича; жилы натянулись, губы в мучительной гримасе перекосились куда-то вбок, брови плаксиво искривились, из глаз брызнули слёзы, рука, а после и всё тело начали непроизвольно мелко дрожать,- Пётр Антонович хотел ещё подняться и что-то выговорить, выговорить свою обиду, всего себя, но вместо того получилось лишь слабое, непроизвольно-дурное мычание.

- Батюшки, да что это? Что с тобой?.. Да ты никак не знал?.. Ох, Господи, дурында я...- только и успела испуганно вымолвить добрая Дашет Петровна.

Но Пётр Антонович уже не слушал, его душило бессильное рыдание, как в детстве - взахлёб, до изнеможения, до икоты и судорог. Тут в палату вошла Неля, увидав отца, она быстро и громко крикнула медсестру,- засуетились и забегали люди, но бедный Пётр Антонович уже не видел того...

     Он прожил ещё три дня, в последнюю ночь его земной жизни ему приснился чудный сон: будто он, одетый в шорты и белую панамку мальчик, бегая с ребятнёй во дворе восьмиквартирного старого дома, останавливается перед открытым окном, откуда доносится голос мамы, занятой делом и напевающей какую-то милую, навек запавшую в душу песенку. Неизъяснимое желание материнской любви и благоговейная радость ожидания овладевают его душой:

- Мама, ты меня любишь? – кричит Петенька.

- Конечно люблю, моё солнышко, - прозвучало в ответ.

*muet – (фр.) немой, молчаливый