Астория.

В гостинице «Астория»

Свободны номера.

Те самые, которые

Топить давно пора.

 

Но вот уж год не топлено,

Не помнят, кто в них жил.

(А лодка та потоплена,

Где Лебедев служил…)

 

И стопка не пригублена —

Пока приберегу.

(А полушубок Шубина

Под Волховом, в снегу…)

 

Здесь немец проектировал

Устроить свой банкет.

Обстреливал. Пикировал.

Да вот не вышло. Нет.

 

А мы, придя в «Асторию»,

Свои пайки – на стол:

Так за победу скорую,

Уж коли случай свёл!

 

Колдуя над кисетами

Махорочной трухи,

Друг другу до рассвета мы

Начнём читать стихи.

 

На вид сидим спокойные,

Но втайне каждый рад,

Что немец дальнобойные

Кладёт не в наш квадрат.

 

Два годика без малого

Ещё нам воевать…

И Шефнер за Шувалово

Торопится опять.

 

Ещё придётся лихо нам…

Прощаемся с утра.

За Толей Чивилихиным

Гитовичу пора.

 

А там и я под Колпино

В сугробах побреду,

Что бомбами раздолбано

И замерло во льду.

 

Но как легко нам дышится

Средь белых этих вьюг,

Как дружится, как пишется,

Как чисто всё вокруг!

 

И всё уже – история,

А словно бы вчера…

В гостинице «Астория»

Свободны номера.

1970

Примечания.

А. А. Лебедев (1911 – 1941), поэт,

штурман подводной лодки. Погиб на Балтике.

П. Н. Шубин (1914 – 1950), русский советский поэт,

журналист, переводчик. Умер от сердечного приступа.

В. С. Шефнер (1915 – 2002), поэт, прозаик.

А. Т. Чивилихин (1915 – 1957), поэт,

в последние годы жизни один из руководителей

Союза писателей. 

А. И. Гитович (1909 – 1966), поэт и переводчик

классической китайской поэзии.

 

 Баллада о чёрством куске.

 

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала – на дьявольской смеси – трехтонка.

Леденистый брезент прикрывал её кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

 

Молчаливый водитель, примёрзший к баранке,

Вёз на фронт концентраты, хлеба вёз он буханки,

Вёз он сало и масло, вёз консервы и водку,

И махорку он вёз, проклиная погодку.

 

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрёл грузовик на другую планету.

 

Вдруг навстречу лучам – синим, трепетным фарам

Дом из мрака шагнул, покорёжен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито.

Снег летел, как мука, – плавно, медленно, сыто…

 

– Стоп! – сказал лейтенант. – Погодите, водитель.

Я, – сказал лейтенант, – здешний всё-таки житель, –

И шофёр осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

 

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошёл. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные ребрышки… бледные губки…

Старичок семилетний в потрёпанной шубке…

 

– Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. –

И достал лейтенант свой паёк из кармана.

Хлеба черствый кусок дал он сыну: – Пожуй-ка, –

И шагнул он туда, где дымила буржуйка.

 

Там – поверх одеяла распухшие руки, –

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали как свечи.

 

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

 

А когда лейтенант вновь садился в трёхтонку,

– Приезжай! – закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Снег летел, как мука, – плавно, медленно, сыто…

 

Грузовик отмахал уже многие вёрсты,

Освещали ракеты неба чёрного купол.

Тот же самый кусок – ненадкушенный,

                                                           чёрствый

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

 

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому что была настоящей женою.

Потому что ждала. Потому что любила.

 

Грузовик по мостам проносился горбатым,

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим.

1942.

Грустная шутка.

Час придёт, и я умру,

И меня не будет.

Будет солнце поутру,

А меня не будет.

 

Будет свет и будет тьма,

Будет лето и зима,

Будут кошки и дома,

А меня не будет.

 

Но явлений череда,

Знаю, бесконечна,

И когда-нибудь сюда

Я вернусь, конечно.

 

Тех же атомов набор

В сочетанье прежнем.

Будет тот же самый взор,

Как и прежде, нежным.

 

Так же буду жить в Москве,

Те же видеть лица.

Те же мысли в голове

Станут копошиться.

 

Те же самые грехи

Совершу привычно.

Те же самые стихи

Напишу вторично.

 

Ничего судьба моя

В прошлом не забудет.

Тем же самым буду я...

А меня не будет. 

1973

 

Датская легенда.

Немцы заняли город без боя, легко, на бегу.

И лишь горстка гвардейцев, свой пост у дворца не покинув,

В чёрных шапках медвежьих открыла огонь по врагу

Из нелепых своих, из старинных своих карабинов.

 

Копенгаген притих. Вздорожали продукты и газ.

В обезлюдевший порт субмарины заходят во мраке.

Отпечатан по форме и за ночь расклеен приказ:

Всем евреям надеть нарукавные жёлтые знаки.

 

Это было для них, говорили, началом конца.

И в назначенный день, тот, что ныне становится сказкой,

На прогулку по городу вышел король из дворца,

И неспешно пошёл с нарукавною жёлтой повязкой.

 

Копенгагенцы приняли этот безмолвный сигнал.

Сам начальник гестапо гонял неприметный “фольксваген”

По Торговой, к вокзалу, за ратушу, в порт, на канал –

С нарукавной повязкой ходил уже весь Копенгаген!..

 

Может, было такое, а может быть вовсе и нет,

Но легенду об этом я вам рассказал не напрасно.

Ибо светится в ней золотой андерсеновский свет,

И в двадцатом столетье она, как надежда, прекрасна.

 

* * *

Девчонки зло и деловито,

Чуть раскачав, одним броском

Коню швыряли под копыта

Мешки, набитые песком.

Потом с платформы, вслед за старшей

Они взбирались на гранит,

А город плыл на крыльях маршей,

Прохладным сумраком покрыт.

Уже дойдя коню по брюхо

И возвышаясь как гора,

Мешки с песком шуршали глухо

Почти у самых ног Петра…

 

Сегодня ротный в час побудки,

Хоть я о том и не радел,

Мне увольнение на сутки

Дал для устройства личных дел.

Но и в подробностях, и в целом,

Всё разложив на свет и тень,

Одним всеобщим личным делом

Была война десятый день…

 

Кругом скользили пешеходы.

Нева сверкала, как металл.

Такой неслыханной свободы

Я с детских лет не обретал!

Как будто всё, чем жил доселе,

Чему и был, и не был рад,

Я, удостоенный шинели,

Сдал с пиджаком своим на склад.

 

Я знал, что боя отголосок –

Не медь, гремящая с утра,

А штабеля вот этих досок,

Мешки с песком у ног Петра…

А над Невою, вырастая

На небе цвета янтаря,

Пылала грубая, густая,

Кроваво-красная заря.

Она угрюмо разгоралась

Огнём громадного костра.

Её бестрепетно касалась

Десница грозного Петра.

1941 

* * * 

Анатолию Чивилихину

Мне солдатские снились котомки,

И подшлемников серых кора,

И свистящие змеи позёмки,

И гудящее пламя костра.

 

Пулемёт утомительно гукал.

Где-то лошадь заржала в лесу.

Я тяжёлую руку баюкал,

Как чужую, держал на весу.

 

Лес был тих, насторожен, заснежен.

Был закончен дневной переход.

На подстилках из колких валежин

Отдыхал измотавшийся взвод.

 

Кто-то шуткой ответил на шутку,

А потом занимался рассвет,

И тугую скрутил самокрутку

Мне товарищ, которого нет.

1960 

* * *

Не ждите от поэта откровений,

Когда ему уже за пятьдесят,

Конечно, если только он не гений, –

Те до конца сдаваться не хотят.

 

А здесь ни мудрость не спасёт, ни опыт,

Поэт давно перегорел дотла…

Другим горючим боги топку топят

Таинственного этого котла.

1970 

Палеолит.

Доисторические люди,

Когда обменивались мненьями,

Пронзали дротиками груди,

Дробили головы каменьями.

 

Вопросов этики не трогая,

Рычанье издавая бодрое,

На одинокое двуногое

Набрасывались сразу по трое.

 

Они не изучали кодекса,

Себя сомненьями не мучая,

И садануть пониже пояса

Не упускали в драке случая.

 

Я в нашем Доме литераторов

Собранья в прошлом помню многие,

Где было несколько ораторов...

А впрочем, что за аналогия?

 

* * *

Пробудился лес в прохладном трепете,

Заблудились в небе облака,

И летят над нами гуси-лебеди,

В далеко летят издалека.

 

Мы с тобою в путь не собираемся,

Почему же в тихий этот час

Мы на всё глядим – как бы прощаемся,

Словно видим мир в последний раз?

 

Лебединый клин над лесом тянется,

А в лесу пока ещё темно…

Что забудется, а что останется –

Этого нам ведать не дано.

 

Но прожить не мог бы ты полезнее,

Если хоть одна твоя строка

Белокрылым лебедем поэзии

Поднялась под эти облака.

1974 

Прощание.

Вдоль Садового кольца

 Шел народ московский...

 Автор "Книги про бойца"

 Александр Твардовский

Неподвижен, прям и тих,

 В ложе втиснув плечи,

 Ждал читателей своих

 Для последней встречи.

Ждал, подставив люстрам грудь,

 И, узнав про это,

 Шёл читатель, чтобы в путь

 Проводить поэта...

Но дошёл не до конца,

 Хоть дойти и жаждал:

 От Садового кольца

 Не пускают граждан.

Одному за пятьдесят,

 Старое пальтишко.

 Он не то чтоб лысоват,

 Но и нет излишка.

Он ушанку мнёт в руке,

 Говорит несмело:

 – Вот, приехал налегке,

 Раз такое дело.

На попутных через Русь

 Прибыл из глубинки...

 Я ведь, братцы, не прошусь

 После на поминки.

Но милиции наряд

 Хоть и не стращает,

 Всем велит идти назад,

 Дальше не пущает.

В толк никак я не возьму:

 Раз поэт народный,

 То народу ход к нему

 Должен быть свободный...

Вразумляет офицер:

 – Гражданин, не будем,

 Нехороший вы пример

 Подаёте людям.

Нам приказано народ

 Не пускать к поэту,

 И других на этот счет

 Указаний нету.

Кто такой имеет чин,

 Так того и ложат...

 Не просите, гражданин,

 Это не поможет.

И прохожий из толпы

 Отошёл в сторонку.

 У протоптанной тропы

 Натянул шапчонку.

Чтоб не выдала слеза,

 Быстро по панели

 Зашагал, куда глаза

 У него глядели...

Всю-то ночь снежок валил,

 А к утру подтаял,

 И покойного хвалил

 Тот, кто прежде хаял.

И по краешку земли,

 Круглой, словно глобус,

 Красный гроб уже внесли

 В голубой автобус.

И поэт лежал в гробу

 Тяжко и угрюмо,

 И морщиною во лбу

 Затаилась дума.

Не тревога, не печаль,

 А другое нечто.

 Он в свою, иную даль

 Отбывал навечно...

Где ж приезжий гражданин?

 У приезжих путь один:

 Он в кафе – стакане,

 С ёмкостью в кармане.

Вот где можно помянуть

 Русского поэта,

 Что свободно мог вернуть

 Даже с того света!

Два подсели алкаша,

 Не смутясь нимало.

 Вкруговую, не спеша,

 Ёмкость загуляла.

Загуляла под столом

 По стеклу стуча стеклом.

Два небритых алкаша –

 Язвенник и тучный –

 Существует ли душа?

 Спор ведут научный.

И про душу по душам

 Третий молвит алкашам:

 – Есть душа. Она не пар.

 Потому и жалко,

 Что к поэту не попал,

 Видно, стал уж больно стар,

 Подвела смекалка...

– Ну, а как вас, батя, звать? –

 Алкаши спросили.

 – Если вам охота знать,

 Звать меня Василий...

1972

Страшный сон.

Сатирику приснился страшный сон.

Под одеялом,

В духоте квартиры,

Увидел он...

Во сне увидел он,

Что больше нет объектов для сатиры!

 

Официанты с нами не грубы.

Все юноши в метро

Стоят, –

Сидят старушки.

Столетние не рубятся дубы.

Не сносятся старинные церквушки.

 

С весами не колдуют продавцы.

Кассирши не утаивают сдачу.

Несёт в детсад бесплатно огурцы

Тот, кто имеет собственную дачу.

 

В лесах не истребляется зверьё.

Выпускники Москву покинуть рады.

Набившее оскомину старьё

Нигде не исполняется с эстрады.

 

Трамвайные кондукторши добры.

Сдаются школы в срок, без опозданья.

Счастливые плывут по Волге осетры

В район прицельного икрометанья.

 

Дым не коптит небес.

На шорты снят запрет.

Залив асфальт,

В нём не буравят дыры...

Сатирик – в ужасе.

Но что поделать?

Нет

Ни одного

Объекта для сатиры!..

 

Он стонет, мечется,

Но вот – в себя пришёл,

Включает свет дрожащею рукою,

На сахар капает пахучий валидол...

Ну и кошмар... Приснится же такое!

Колпино.

Я знаю Колпино в июле,
И в сентябре, и в декабре.
Среди домов блуждают пули,
И мины рвутся во дворе.

В цехах Ижорского завода
Стоит ночная тишина.
В конторке командира взвода
Сидит усатый старшина.

Пред ними плитка броневая
На стол положена ребром.
Под ней записка строевая
На кальке писана пером.

Они трудились тут и жили,
Не разлучались никогда
И на войну не уходили…
Сама война пришла сюда.

Я помню тусклый блеск лафета
И ровный строй броневиков,
Во мгле холодного рассвета
В бой уходящих из цехов.

И дом, что чудом не повален,
И тот неторопливый шаг
Работницы, среди развалин
Ведущей девочку в очаг.

1942

Урок.

Обычный класс. Доска, и шкаф, и стол.
И, как всегда, стоит за партой парта.
И, свежевымытый, сосною пахнет пол.
И на доске потрепанная карта.

Как зачарованный сегодня класс притих.
Ведет наставница в извозчичьем тулупе
Воспитанников колпинских своих
Вслед за указкою — по знойной Гваделупе.

Но вот звонок звенит над головой,
И, заложив цветные промокашки,
Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки
В двух километрах от передовой.

1943

Баллада о старом слесаре. 

Когда, роняя инструмент,
Он тихо на пол опустился,
Все обернулись на момент,
И ни один не удивился.

Изголодавшихся людей
Смерть удивить могла едва ли…
Здесь так безмолвно умирали,
Что все давно привыкли к ней.

И вот он умер — старичок, —
И молча врач над ним нагнулся.
— Не реагирует зрачок, —
Сказал он вслух, — и нету пульса…

Сухое тельце отнесли
Друзья в холодную конторку,
Где окна снегом заросли
И смотрят на реку Ижорку.

Когда же, грянув как гроза,
Снаряд сугробы к небу вскинул,
Старик сперва открыл глаза,
Потом ногой тихонько двинул,

Потом, вздыхая и бранясь,
Привстал на острые коленки,
Поднялся, охнул и, держась
То за перила, то за стенки,

Под своды цеха своего
Вошел — и над станком склонился.
И все взглянули на него,
И ни один не удивился.

1942

Весна.

Один сказал, что это бьет
Гвардейский миномет.
Другой — что рявкают опять
Калибры двести пять.
— Форты, наверно, говорят, —
Поправил я ребят.
А недобрившийся комбат
Сказал, что нас бомбят.

Потом на воздух всей гурьбой
Мы вышли вчетвером
И услыхали над собой
Чудесный майский гром.

1945

Когда-нибудь.

В воскресный день
К воротам подъезжает
Вместительный лазоревый автобус,
Похожий на прогулочную яхту.
Такие ходят лишь по воскресеньям…
В него садятся женщины
В косынках
Из легкого, как ветер, крепдешина,
Мужчины в пиджаках и белых брюках,
Девчонки, голенастые как цапли,
И хорошо умытые подростки,
Солидные, с платочками в карманах…

Свершается воскресная прогулка
К местам боев.
Езды не больше часа.
Летят столбы,
И загородный гравий
Под шинами хрустит на поворотах…

Меня сегодня тоже приглашали.
Я отказался —
Вежливо и твердо.
Во мне укоренилось убежденье:
Места боев — не место для прогулок.
Пусть я не прав, —
Я не хочу увидеть
В траншее, где погиб комбат Поболин,
Консервный нож, пустую поллитровку
И этикетку «Беломорканала».
Пусть я не прав,
Но я сочту кощунством
Девичий смех в разрушенной землянке,
Где веером поставленные бревна
О многом говорят глазам солдата…

Я знаю, что со мною на прогулке
Здесь были бы трудящиеся люди,
Хлебнувшие в войну немало горя,
Товарищи, сограждане мои.
Но мне не нужно камерной певицы,
Воркующей с пластинки патефона,
И разговор о солнечной погоде
Я не смогу достойно поддержать…

Когда-нибудь я снова буду здесь.
Не через год,
Не через десять лет,
А лишь почуяв приближенье смерти.
Ни поезд,
Ни лазоревый автобус
Под Колпино меня не привезут.
Приду пешком
В метельный серый день
И на пути, ни разу не присяду.
Приду один.
Как некогда. В блокаду.
И дорогим могилам поклонюсь.

1952

Аист.

По траве густой и влажной
Ходит аист.
Ходит он походкой важной
И жука ест.

Он зовет свою любимую
Подружку,
Преподносит ей зеленую
Лягушку.

Отошла она с поклонами
В сторонку:
— Отнеси-ка ты лягушку
Аистенку.

Он скучает, наша лапушка.
Здоров ли?
Беспокоюсь, не свалился бы
С кровли!..

Солнце село. Стало сумрачно
И тихо.
Вслед за аистом взлетела
Аистиха.

Вот и скрылись две задумчивые
Птицы…
Хорошо, что есть на свете
Небылицы!
________

Под землей живут кроты.
В подполье — мыши.
То ли дело аистенок —
Он на крыше!

У него гнездо покрыто
Мягким пухом.
Он лягушку может съесть
Единым духом!

Молча аист с аистихой
Сели рядом.
Оба смотрят на сыночка
Нежным взглядом.

Красный клювик аистенок
Разевает —
Он наелся, он напился,
Он зевает.

Молвит аист аистихе
Очень строго:
— Ждет нас осенью далекая
Дорога.

Ждет нас осенью не легкая
Дорога,
Хорошо бы с ним заняться
Хоть немного!..

— Что ты, что ты,
Он совсем еще ребенок!
Ведь и крылышки малы
И клювик тонок!..

— Надоело отговорки
Слушать эти!
Мы к занятьям приступаем
На рассвете.
________

А теперь я расскажу,
Как это было.
Солнце снизу облака
Позолотило.

А когда оно взошло
Еще повыше,
Сбросил аист аистенка
Клювом с крыши!

Испугался аистенок:
Упаду, мол!..
Начал, начал, начал падать…
И раздумал.

Он раздумал
И, синиц увидев стаю:
— Поглядите, — закричал им, —
Я летаю!..
________

Рассказать мне захотелось
Вам про это,
Потому что есть народная
Примета:

Если аисты справляют
Новоселье, —
Значит, будет в доме радость
И веселье,

А не сядет к вам разборчивая
Птица,
Значит, кто-то на кого-то
Очень злится,

Значит, будет в доме ссора,
Будет свара,
Если мимо пролетает
Птичья пара…

Путь приметы сквозь столетья
Длинный-длинный.
Показалось людям следствие
Причиной.

Просто птицы эти
Издавна садились
Только там, где не шумели,
Не бранились…

Так ли это началось
Или иначе,
Я желаю людям счастья
И удачи!

А еще мое желание
Такое:
Чтобы жить нам,
Этих птиц не беспокоя.

Возвратится аистенок
В марте с юга.
Прилетит с ним белокрылая
Подруга.

Выбирая, где спокойнее
И тише,
Пусть гнездо они совьют
На вашей крыше!

Ведь не каждая примета —
Суеверие.
Добрый аист, зная это,
Чистит перья.

1956

***

Кто-то скажет, пожалуй,
Про цыганскую грусть:
Мол, товар залежалый.
Что с того? Ну и пусть.

Я люблю его очень,
Тот цыганский романс:
Наглядитеся, очи,
На меня про запас.

Наглядитеся, очи,
На меня про запас…
Но ведь я тебя вижу
Каждый день, каждый час.

Нам неведомы сроки,
Где-то кони пылят,
И печальные строки
Расставанье сулят.

Наглядитеся, очи,
Про запас… Видно, так.
Дело близится к ночи.
Надвигается мрак.

Никуда тут не деться,
И, пока не погас
Свет в глазах, — наглядеться
Я спешу про запас.

1969

***

Когда корабль от пристани отчалит
И медленно уйдет в морскую даль, —
Вы замечали? — что-то нас печалит,
И нам самих себя бывает жаль.

Хочу я в этом чувстве разобраться.
Не потому ль рождается оно,
Что легче уходить, чем оставаться,
Уж если расставаться суждено.

1970

К женскому портрету.

Чуть сонная, в пуховой белой шали,
Она сгубила душу не одну.
Из-за таких стрелялись, запивали,
В монахи шли и грабили казну.

Но и у них бывало все неладно,
Их под конец самих ждала беда:
Безумно, беззаветно, безоглядно
Они влюблялись раз и навсегда.

Свидетельствуют старые романы:
В любви своей чисты, как родники,
За милым — по этапу — сквозь бураны
Такие уходили в рудники.

Такие в Волгу прыгали с обрыва,
Легонько вскрикнув, камнем шли ко дну…
Она была божественно красива,
Как люди говорили в старину.

1970