Валера решительно опрокинул стопку, скривился, шумно занюхал ржаной краюхой и закусил луком. Обвёл бесцельным взглядом комнату, облокотился на стол и подпёр могучим кулаком колючую щеку. Внизу, у ножки стола, уже стояли две пустые бутылки.

– Михайло! – позвал Валера, оборачиваясь корпусом к кровати.

Никто не откликнулся.

– Мишка! – нетерпеливо и громче повторил он.

Железная кровать заскрипела, и глухой сонный голос недовольно ответил:

– Чего?

– Вставай. Хватит дрыхнуть.

– Отвали. Я сплю.

– Я за бутылкой сходил.

– Да? – оживился сразу Михаил. – А не врёшь?

Он с деланным видом одолжения поднялся, прогромыхал сапожищами к столу и грузно опустился на табурет.

– Ишь ты. И, правда, купил. А выдюжим, третью-то?

Валера пропустил последнюю фразу мимо, налил до краёв в стаканчики, прищурился и в лоб спросил приятеля:

– Мих, ты когда-нибудь видел, как крыса рожает?

Михаил опешил и недоумённо поглядел на товарища.

– Не-ет. Откуда?

– Да-а, брат – пря-атаются, – как-то задумчиво и с удовлетворением протянул Валера. – Кошек тоже редко увидишь, когда рожают или с котом любятся.

– Ну, кошек – да. А крысы… к ним в нору, что ли, лезть будешь? – Михаил пожал плечами. – А чего спросил-то? Видел, что ль?

– Ага. Вчера в кладовку пошёл, коробку в углу сдвинул, и она там, в гнёздышке своём.

– И не убежала?

– В том-то и дело! Лежит, дрожит вся и на меня как-то сильно пристально смотрит, с отчаянием даже. Я аж замер от удивления. Вдруг гляжу, а у неё, то есть из неё крысёныш вылазит. Рожает, значит. Потом второй полез, бы-ыстро так. Тоже гладкий да мокрый. Она их облизывает, а сама на меня поглядывает то ли виновато, то ли ещё как не знаю.

– Ну, геро-ой! Сразу убил или, как акушер, до конца присутствовал?

– Да никого я не убил. Зачем? Взял в кладовке, что надо было, и ушёл.

– Хм, ну и дурак, значит, – сказал, как припечатал, Михаил. Затем опрокинул стопку, крякнул и налил снова.

– Сам дурак! – оскорбился Валера. – Зачем убивать-то? Она же рожала.

– Ага, ещё дюжину таких же вредителей! У тебя что, винтик из головы выпал? Пожалел! Да их всех сразу давить надо. Хоть бы кирпичом запустил что ли!

– Да ты что! – вскинулся Валера. – Это ж не честно! Не по-божески! Понимать надо. Она ж матерью стала!

– Кто? Крыса?! Хэ-э-э, даё-ошь!

– Ну, смейся-смейся, – насупился Валера. – А для меня хоть кто рожай – святое дело. То, о чём ты говоришь, это подло. Вот когда в капкан попалась, тогда всё по-честному.

– Ну-ну, жди, – насмешливо заключил Михаил и опять выпил. – А тараканиху беременную тоже не задавишь, сжалишься? – ехидно поинтересовался он, закусывая.

– Чего?

– Да вот: как раз! – воскликнул тот, резко хлопнул по краю стола и протянул Валере на ладони рыжее насекомое с раздавленной от удара головой и тугим прозрачным брюшком. – Во! Так сказать, на последнем месяце ходит. То есть ходила.

– Фу, пакость! Убери.

– Противно? Значит, убьёшь.

– Ну, таракана-то при надобности, конечно, раздавлю. Комаров ведь тоже шлёпаем.

– А как же твоё «святое дело»? – подковырнул Михаил.

Валера смущённо закряхтел, заёрзал на стуле.

– Тут, понимаешь, дело в другом.

– Это в чём же другом?

– В разуме, что ли.

– Это как же? – Михаил продолжал ехидно подначивать.

– Ну, так. Мне таракана не жалко, потому что я в нём разума не чувствую. Он ведь что: крошку сожрал да убежал – и так всю жизнь. А крыса или мышь – уже нет. У них хотя бы хитрость есть. И ещё, я когда на ту крысу вчера глядел, у неё в глазах что-то особенное было. Осмысленное. Как бы точнее-то тебе… Взгляд матери – вот что. Оччень, знаешь, такой взгляд,.. проникновенный. Всё в нём.

Я вот, как и ты, не первый год забойщиком скота работаю, вроде бы уже самое привычное дело, профессионал, а не поднялась рука, не посмел. Взгляд этот остановил. Материнский. Это всё равно, что если бы на свою мать руку поднял.

Валера коротко перекрестился, помолчал, размышляя, и продолжил:

– Да и тараканиха эта… Тоже ведь Божья тварь. Для чего-то и их рыжее племя Господь создал. И вовсе не за тем, чтоб их от нечего делать, походя, ладонью плющили. Тем же птицам прокорм.

Так что, Миша, зря ты, наверно, меня дураком обозвал. Тут в другом дело. Я теперь вот даже не знаю, как завтра на работу идти, в глаза коровам смотреть. Всё внутри перевернулось. А ты говоришь, давить всех.

Михаил уже захмелел, и, видимо, что-то тоже проснулось и толкнулось в его сердце хорошее, просветлило душу. Он больше не ехидничал, а наоборот, наполовину прикрыв веки, молчаливо кивал головой на слова Валеры.

Откуда-то с потолка на тонкой струне-паутинке спустился молодой паучок. Покачался нерешительно над столом, спустился ещё, коснулся проворными лапками столешницы и насторожённо замер. Но ни одна рука не поднялась, чтобы убить эту маленькую жизнь.