Семен Кирсанов 

Eвгений Евтушенко (Строфы века)

Род. в Одессе. Ум. в Москве.

В 1924 году Маяковский встретил в Одессе 18-летнего юного поэта - сына портного, и взял его под свое крыло, печатая в ЛЕФе, приглашая в совместные поездки.

Если говорить о поэзии весовыми категориями бокса, то Маяковский был тяжеловесом, а Кирсанов был в весе "пера", но блистательным мастером формы. Про Кирсанова была такая эпиграмма: "У Кирсанова три качества: трюкачество, трюкачество и еще раз трюкачество". Эпиграмма хлесткая и частично правильная, но в ней забывается и четвертое качество Кирсанова - его несомненная талантливость. Его поиски стихотворной формы, ассонансные способы рифмовки были впоследствии развиты поэтами, пришедшими в 50-60-е, а затем и другими поэтами, помоложе.
Поэтика Кирсанова циркового происхождения - это вольтижировка, жонгляж, фейерверк; как жаль, что у нас на сегодняшний день нет ни одного формалиста такого класса. Формалисты тоже до зарезу нужны. Но все же только формалистом Кирсанова назвать было бы несправедливо.
Пожалуй, лучшая его вещь - это "Твоя поэма", трагический реквием, посвященный безвременно умершей жене Клаве. В поэме "Семь дней неделя" (1956) Кирсанов атаковал бюрократию. Перед самой смертью долго и мучительно умиравший от рака горла поэт написал несколько пронзительных прощальных стихов. 
Он любил молодежь и помог многим, в том числе и мне. Я был принят в Союз писателей с его рекомендацией и подражал ему в ранней юности......  

Великолепный, замечательный ПОЭТ-Семен Кирсанов(Кортчик).......  

Из известных ещё самоцветовская "Горлица". А стихотворение мне очень нравится - "Ад".

Обожаю Кирсанова, очень люблю то, что вы привели, а еще Зеркала, Больничная тетрадь и Седьмая заповедь!!! - "Не убий любви".

А о себе он написал просто так:  НА ЯБЛОНЕ СЕРДЦЕ ПОВИСЛО МОЕ, ОСЕННЕЕ МЕРЗЛОЕ ЯБЛОКО...

Не забудем  "Танцевальный час на солнце"

С. Кирсанов

ШЕСТАЯ ЗАПОВЕДЬ

В ночь
Бессонницей обезглавленную,
Перед казнью моей любви –
Я к тебе простираю главную
Заповедь:
«Не убий» .
Не убий
Ни словом,
Ни взглядом.
Ни вдали,
Ни когда мы рядом.
Беатриче,
Лаура,
Лючия –
Адом Данте
И всем, что мучило,
И дуэлью
Среди снегов,
И шинелью,
снятой с него
Секундантами на опушке,
На
Могиле,
Наталия Пушкина,
Заклинаю
Ступни обвив,
Не убий,
Не убий любви.
Ни открыто,
Ни мысленно
Не убий!
Ни безжалостию,
Ни милостыней
Не убий!
Лаура моя,
Дорогая моя,
Целуемая
И ругаемая
Но под солнцем и звездами
Лучшая,
Беатриче,
Наталия,
Лючия,
Милосердная
И жестокая,
Аще столько я
Претерпел
В сей День Седьмый,
Умоляю тя
Не убий!
Не сбивавшего
Цвет с растения,
Не замешенного
В растлениях,
И в терзавший
Спасителя
терниях –
не виновного – не убий.

Умоляю тя:
Пощади
Во мне
Дитя,
Не казни своего дитяти –
Сердце
В люльке моей души,
Не круши его,
Не убей,
Как нельзя казнить голубей…
Не должна
Подлежать петле
Белка,
Дремлющая в дупле,
И стучащий о древо
Дятел,
И катающийся у ног
Щенок,
Кенгуренок,
Залегший в чрево,
И скользящий уж,
И дельфин,
Мореходец быстрый,
И червяк дождевой у луж
Не должны
Подлежать убийству –
Пусть живут,
Пусть летят,
Плывут…
А любовь ведь твое дитя.
Не казни,
Умоляю тя.
В смертной камере
Одиночества
И стеная наедине –
При бессоннице,
Среди ночи встав,
Я хожу от стены к стене,
На тюремном полу
В персти
Простираю к тебе персты…
Ни одной обиды
Не помнящий,
Ожидающий скорой помощи,
Если я позову – «приди» ,
Ты приди
И коснись груди,
Где любовь лепечет –
«жива еще» ,
И кажи:
- Человек, гряди. –
Я гряду,
Почти умирающий,
Подымая, как веки Вий,
Руки слабые,
Умоляющие:
- Не убий любви,
Не убий.

На яблоне 
                сердце повисло мое. 
Осеннее мёрзлое яблоко 
сквозной червоточиной 
                                   высверленное. 
Но может случиться 
                             немыслимое: 
раскинется 
                райская ярмарка 
с продажею всякого яркого. 
В лотках – 
               плодородье бесчисленное. 
Все яблоки – 
                   с детскими ямками! 
И вдруг ты заметишь 
                               на ярмарке 
мое - ни одной червоточины, 
румянец, 
             не тронутый порчею. 
И гладишь 
               рукою утонченной. 
И нет – 
          не отбросила прочь его, 
но яблоко 
              в радужных капельках 
на ветке, увешанной листьями, – 
мое – 
         выбираешь из прочего. 
Но это же 
              чудо немыслимое! 
Окончилась райская ярмарка. 
На яблоне 
               сердце повисло мое – 
осеннее мёрзлое яблоко.......  

Семен Кирсанов. 

ЗЕРКАЛА-это вообще....спасибо,  Алена.  

Длинное оно очень, это стихотворение...

ЗЕРКАЛА

Зеркала —

      на стене.

Зеркала —

      на столе.

У тебя в портмоне,

в антикварном старье.

Не гляди!

      Отвернись!

Это мир под ключом.

В блеск граненых границ

кто вошел — заключен.

Койка с кучей тряпья,

тронный зал короля —

всё в себя,

      всё в себя

занесли зеркала.

Руку

   ты подняла,

косу

    ты заплела —

навсегда,

      навсегда

скрыли их зеркала.

Смотрят два близнеца,

друг за другом следя.

По ночам —

         без лица,

помутнев как слюда,

смутно чувствуют:

             дверь,

кресла,

      угол стола,—

пустота!

      Но не верь:

не пусты зеркала!

Никакой ретушер

не подменит лица,

кто вошел —

        тот вошел

жить в стекле без конца.

Жизни

    точный двойник,

верно преданный ей,

крепко держит

            тайник

наших подлинных дней.

Кто ушел —

         тот ушел.

Время в раму втекло.

Прячет ключ хорошо

это злое стекло.

Даже взгляд,

          и кивок,

и бровей два крыла —

ничего!

      Никого

не вернут зеркала!—  

................  

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все твои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы... И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Не сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней... Но —

в зеркалах не исчезают

ничьи глаза,

          ничьи черты.

Они не могут знать,

                не знают

неотраженной пустоты.

На амальгаме

          от рожденья

хранят тончайшие слои

бесчисленные отраженья

как наблюдения свои.

Так

  хлорвиниловая лента

и намагниченная нить

беседы наши,

          споры,

             сплетни,

подслушав,

        может сохранить.

И с зеркалами

          так бывает...

(Как бы свидетель не возник!)

Их где-то, может, разбивают,

чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки

и крошки битого стекла,

чтоб в галереях

          в позах стольких

ложь фигурировать могла.

Но живопись —

          и та свидетель.

Сорвать со стен ее,

                стащить!

Вдруг,

     как у Гоголя в «Портрете»,

из рамы взглянет ростовщик?

...В серебряной овальной раме

висит старинное одно,—

на свадьбе

         и в дальнейшей драме

присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой

сцен и картин

          не уследить.

Но за историей семейной

оно не может

          не следить.

Каренина —

          или другая,

Дориан Грей —

          или иной,—

свидетель в раме,

            наблюдая,

всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:

          все на месте,

стол с серебром на шесть персон.

Десятилетья

          в том семействе

шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том,

          что эта чинность

в глаза бесстыдно нам лгала.

Жизнь

    притворяться

            наловчилась,

а правду

       знали зеркала.

К гостям —

       в обычной милой роли,

к нему —

       с улыбкой,

              как жена,

но к зеркалу —

            гримаса боли

не раз была обращена. 

К итогу замкнутого быта

в час панихиды мы придем.

Но умерла

      или убита —

кто выяснит,—

            каким путем?

И как он выглядит,

               преступник

(с платком на время похорон),

кто знает,

       чем он вас пристукнет:

обидой,

     лаской,

          топором?

Но трещина,

        изломом призмы

рассекшая овал стекла,

как подпись

     очевидца жизни

минувшее пересекла.

И тускло отражались веки

в двуглавых зеркальцах монет.

Все это

      спрятано навеки...

Навеки, думаете?

               Нет!—

Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник на каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи стен обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не найдешь ни на одной из планет. Как это было мною сказано?— «И тускло отражались веки в двуглавых зеркальцах монет. Все это спрятано навеки... Навеки, думаете? Нет!» Все в нашей власти, в нашей власти. И в антикварный магазин войдет магнитофонный мастер, себя при входе отразив. Он изучал строенье трещин, он догадался, как постичь мир отражений, засекреченный в слоях невидимых частиц. Там — среди редкостей витрины, фарфора, хрусталя, колец — заметит он овал старинный, вглядится, вспомнит наконец пятно, затерянное в детстве, завещанное кисеей, где, как пропавшая без вести, она исчезла... Где ж ее глаза, открывшиеся утром (но их закрыть не преминут), и где последняя минута, где предыдущих пять минут? Ему тогда сказали: — Выйди!— И повторили: — Выйди прочь!— Кто ж, кроме зеркала, увидел то, что случилось в эту ночь? — С изъяном зеркальце, учтите. — А, с трещиной... Предупрежден. — Вы редкости, я вижу, чтите... Домой, под проливным дождем домой, где начат трудный опыт, где блики в комнате парят, где ждет, как многоглазый робот, с рентгеном схожий аппарат; где, зайчиком отбросив солнце, всю душу опыту отдаст живущий в вечном эдисонстве и одиночестве — фантаст.— Но путь испытателя крут, особенно если беретесь за еще не изведанный труд. Сначала — гипотеза, нить... Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища... Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая — снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как в формуле: 

      n² = 1 + (4 pi N e²)/K ? 

(Эн квадрат равняется единице плюс дробь, где числитель четыре пи эн е квадрат, а знаменатель некое К?) 

Но цель еще далека, а стекло безответно и гладко. Но уже шевелится догадка! Что, если выпрямить иглы частиц, возвратить, воскресить отражение? Я на верном пути! Так идти — от решения к решению, ни за что не назад! Нити лазеров скрещиваются и скользят. Вот уже что-то мерещится! —

Покроет

      серебристый иней

поверхность света и теней,

пучки

    могущественных линий

заставит он скользить по ней.

Еще туманно,

      непонятно,

но калька первая снята,

сейчас начнут

      смещаться пятна,

возникнут тени и цвета,

И — неудачами

            не сломлен,

в таинственнейшей темноте

он осторожно,

         слой за слоем,

начнет снимать виденья те,

которым не было возврата,

и, зеркало

         зачаровав,

заставит возвращаться к завтра

давно прошедшее вчера!

Границы тайны расступаются,

как в сказке «Отворись, Сезам!».

Смотрите, видите?

           Вот — пальцы,

к глазам прижатые,

              к слезам.

Вот — женское лицо померкло

измученностью бледных щек,

а зеркало —

      мгновенно, мельком

взгляд ненавидящий обжег.

Спиною к зеркалу

             вас любят,

вас чтут,

      а к зеркалу лицом

ждут вашей гибели,

               и губят,

и душат золотым кольцом.

Он видит мальчика в овале,

себя он вспомнил самого,

как с ним возились,

               целовали

спиною к зеркалу — его.

Лицом к нему —

            во всем помеха,

но как избавиться,

               как сбыть?

И вновь видение померкло.

Рука с постели просит пить...

Но мы не будем увлекаться

сюжетом детективных книг,

а что дадут

        вместо лекарства —

овал покажет через миг...

И вдруг на воскрешенной ртути

мольба уже ослабших рук

                    и стон:

— Убейте, четвертуйте,

дитя оставьте жить!—

                  И вдруг,

как будто нет другого средства —

не отражать!—

            сорвется вниз,

ударится звенящем сердцем

об угол зеркало...

              И жизнь

в бесчисленных зловещих сценах

себя

   недаром заперла!

Тут был не дом,

            тут был застенок,—

и это знали зеркала.

Все вышло!

      С неизбежной смертью

угроз, усмешек, слез, зевот —

ушло

  все прежнее столетье!

А отраженье — 

            вот —

                живет...

На улице темно,

            ненастно,

нет солнца в тусклой вышине.

Отвозят

      бедного фантаста

в дом на Матросской Тишине.—

А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернешься ко мне, как прежде, любя. Безнадежная бездна, какой ты подверглась! Фары машин, как желтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось еще на столе карманное зеркальце, где твое сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нем еще твои губы смеются, мутный еще от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!

Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слоику на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял — и ты смотришь так весело! Снял еще — слезы льются со щек. Что случилось тогда, когда слезы? Серьезное что-то? Ты угрюма — с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял еще — ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щетку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмешь безделицу эту — и она с тобой может быть... —

А может быть,

          пещеры,

                скалы,

дворцы Венеций и Гренад,

жизнь,

   что историки искали,

в себе,

      как стенопись,

                  хранят?

Быть может,

      сохранили стены

для нас,

      для будущих времен,

на острове Святой Елены

как умирал Наполеон?

И в крепости Петра и Павла,

где смертник ночь провел без сна,

ничто для правды

               не пропало,

и расшифровки ждет стена?

А «Искры» ленинской

                  страница

засняла между строк своих

над ней

      склонившиеся лица

в их выражениях живых?

Как знать?

      Окно дворца Растрелли

еще свидетелем стоит

январским утром

            при расстреле?

А может быть,

      как сцены битв

вокруг Траяновой колонны —

картины стачек и труда

и Красной гвардии колонны

несет

      фабричная труба?

И может быть,

      в одной из комнат

не в силах потолок забыть,

что Маяковский1 в пальцах комкал,

что повторял?..

          И может быть,

валун в пустыне каменистой,

куда под стражей шли долбить,—

партсбор барачных коммунистов

запечатлел?..

           И может быть,

на стеклах дачи подмосковной

свой френч застегивает тень

того,

   чей взгляд беспрекословный

тревожит память

             по сей день?

Но, может,

       и подземный митинг

прочнее росписей стенных

еще живет под гром зениток

на арках мраморно-стальных?

Все может быть!..

           Пора открытий

не кончилась.

         Хотите скрыть

от отражений суть событий,—

зеркал побойтесь,

           не смотрите:

они способны все открыть.—

Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица начинает коверкаться. Кончились отражения зеркальца — оно прочтено до конца. Пустая вещица! Появилась на ней продавщица ларька, наклоняясь над вещами... И в перчатке — твоя, на прощанье, рука... —

Зеркала —

         на стене.

Зеркала —

         на столе.

Мир погасших теней

в равнодушном стекле,

В равнодушном?..

               О, нет!

Словно в папках

               «Дела»,

беспристрастный ответ

могут дать зеркала.

Где бы я

        ни мелькал,

где бы ты

        ни ждала —

нет стены без зеркал!

Ищут нас зеркала!

В чьей-то памяти ждут,

в дневнике,

        в тайнике.

«Мертвых душ» не сожгут

в темный час,

          в камельке.

Сохранил Аушвиц

стоны с нар —

        вместо снов,

стены —

        вместо страниц,

след ногтей —

         вместо слов.

Но мундирную грудь

с хищным знаком орла

сквозь пиджак

           где-нибудь

разглядят зеркала.

В грудь удар,

        в сердце нож,

выстрел из-за угла,—

от улик не уйдешь,

помнят всё

        зеркала.

Со стены —

        упадет,

от осколков —

             и то

никуда не уйдет

кто бы ни был —

               никто!

1969

СТРОКИ В СКОБКАХ.......  

.............  

ВОСПОМИНАНИЯ.....  

Тихое облако в комнате ожило, 

  тенью стены свет заслоня. 

Голос из дальнего, голос из прошлого 

  из-за спины обнял меня. 

Веки закрыл мне ладонями свежими, 

  розовым югом дышат цветы... 

Пальцы знакомые веками взвешены, 

  я узнаю: да, это ты! 

Горькая, краткая радость свидания; 

  наедине и не вдвоём... 

Начал расспрашивать голос из дальнего: 

  - Помнишь меня в доме своём? 

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится? 

  Куришь помногу? Рано встаёшь? 

Чем увлекаешься? Как тебе пишется? 

  Кто тебя любит? Как ты живёшь? 

Я бы ответил запрятанной правдою: 

  мысль о тебе смыть не могу... 

Но - не встревожу, лучше - обрадую. 

  - Мне хорошо, - лучше солгу. 

Всё как по -старому - чисто и вымыто, 

  вовремя завтрак, в окнах зима. 

Видишь - и сердце из траура вынуто, 

  я же весёлый, знаешь сама. 

Руки сказали: - Поздно, прощаемся. 

  Пальцы от глаз надо отнять. 

Если мы любим - мы возвращаемся, 

  вспомнят о нас - любят опять. 

[1937-1939]      

.................

С К Л О Н Е Н И Я.....  

 Именительный - это ты, 

собирающая цветы, 

а родительный - для тебя 

трель и щелканье соловья.

Если дательный - все тебе, 

счастье, названное в судьбе,

то винительный... Нет, постой, 

я в грамматике не простой, 

хочешь новые падежи 

предложу тебе? - Предложи! 

- Повстречательный есть падеж, 

узнавательный есть падеж, 

полюбительный, обнимательный, 

целовательный есть падеж. 

Но они не одни и те ж - 

ожидательный и томительный, 

расставательный и мучительный, 

и ревнительный есть падеж. 

У меня их сто тысяч есть, 

а в грамматике только шесть! 

[1923-1927]

 https://www.youtube.com/watch?v=uBcUUiPXYFk

СЕМЕН КИРСАНОВ.............  

Спасибо за комментарии, Алена:)