Дорогой  Борис Павлович (starik),  этот пост посвящаю Вам!

Это Вы подарили мне  идею написать о Борисе Фомине, великом русском романсисте. И,  хотя не сказала тогда «да», но знала, что буду писать. На полке стояла книга  о Борисе Фомине «Счастливый неудачник»  Елены и Валерия Уколовых.

Елена и Валерий Уколовы – известные ученые и артисты, посвятившие свою жизнь возрождению старинного романса. На своих вечерах, в статьях и книгах, радио и телепередачах они впервые рассказали об истории жанра и её героях – авторах и исполнителях.

Бобочке Фомину досталось на редкость счастливое и благополучное детство. Родился он 12 апреля 1900 года в Санкт-Петербурге, в семье крупного военного чиновника. Он рос в просторной семикомнатной квартире по Саперному переулку, дом 8.  Летом семья Фоминых выезжала на дачу в Царское село

Ко времени появления долгожданного сына его отец Иван Яковлевич /1869-1935/ имел личное дворянство и занимал важный пост в Государственном военном контроле.

Но, прежде чем стать генералом и дворянином, отец упорно поднимался по чиновничь­ей лестнице с самых низов. И если он сумел сделать головокружи­тельную карьеру, то не благодаря угодливости, а за счет удивитель­ной работоспособности, деловой хватки и порядочности.

В нем рано проснулся государственный ум, он воспитал в себе внутрен­нюю самодисциплину. Подниматься ему пришлось из архангело­городских мещан. Но пройденный путь не был случайным. Когда- то так же сложилась судьба его далекого предка Михаила Васильевича Ломоносова. Точнее, Фомины происходили из рода Цициных, которые в свою очередь происходили от родной  сестры Михаила Васильевича Ломоносова, а значит, и от его отца Василия.

Архангельскому мещанину надо было обладать незаурядной устремленностью, чтобы закончить гимназию с золотой медалью и поступить без всяких  протекций на юридический факультет Петербургского университета. По окончании университета Ивана Яковлевича сразу же в качестве юриста привлекли к ответственным ревизиям военных расходов.

Своей честностьюи бескомпромиссностью он вскоре уже наводил немалый страх в  русской армии, жизнь которой, наряду с парадами и подвигами заключала в себе и хищения, и растраты, и казнокрадство. В 1914 годуон  получает потомственное дворянство и вскоре становится полным генералом. Когда он приходил в дом во всех своих регалиях, с широкой голубой лентой на груди, в орденах и генеральских погона. с двумя денщиками, дети и многочисленная прислуга буквально трепетали от одного его вида.

Строгость и требовательность отли­чали молодого генерала и в семейной жизни. Дома его также уважали и побаи­вались. Хотя Иван Яковлевич никогда не бранил детей, ему достаточно было одно­го взгляда,  чтобы утихомирить их шалости. Смягчать этот культ почти военной дисциплины приходилось его супруге. Кто мог ожидать, что бывший архангельский мещанин выберет в жёны аристократку, крестницу царя Александра II.

Евгения Иоановна Пекар /1872-1954/ была дочерью обрусевшей австрийки, царской фрейлины, и темпераментного итальянца. Выросшая в аристократической семье, она до конца жизни чувствовала себя светской барыней. Даже материальные трудности и резкое сокращение прислуги в советские времена не превратили ее в домработницу. Она всегда была подтянута, со вкусом причесана и благоухала редкими духами.

Ее мать, бабушка Бориса Фомина, по воспоминаниям Ольги Ивановны, имела близкие родственные связи с графом Потемкиным. Она пользовалась большим успехом при дворе, была женщина красивая и даровитая, писала стихи, сотрудничала с Оскаром Штраусом, писала либретто для его оперетт. На маскарадах она обычна одевалась червонной дамой. Государь ее весьма ценил, неслучайно стал крестным ее первой дочки. Вскоре она разошлась с итальянцем, и он навсегда уехал из России. Так что Евгения Иоановна своего отца просто не знала. Но когда спрашивали у нее, откуда у Бориса такой талант, то всегда вспоминала этого неведомого, легкомысленного, но очень музыкального дедушку-итальянца. 

Кроме него, никто музыкальными талантами в роду не отличался.

Культ трудолюбия соединялся в доме Фоминых с чисто дворянским воспитанием, которое подразумевало красивые манеры,умение танцевать и увлечение искусствами, понятие о чести и рыцарственное отношение к женщинам. Ведь под мужской опекой Бориса росли три обожаемые сестрички. Валентина – на год старше, Лидия на 8 лет младше, а Ольга младше на 12 лет.

С ранних лет и до последних дней Борис был безусловным любимцем в семье - предметом гордости, бесконечных радостей и волнений. Музыкальная одаренность обнаружилась так рано и так явно, что даже непреклонный отец, мечтавший о военной карьере сына, вынужден был смириться с этой всепоглощающей страстью. Решили,что Боря - это Божий дар и разлучать его с музыкой - великий грех. В четыре года он уже бойко играет на редком и модном тогда аккордеоне,приводя в умиление всех гостей. Ведь за громадным инструментом видны были только руки юного музыканта. Так образ чудо-малыша стал легендой в кругу родных и знакомых.

В восемь лет начинаются регулярные занятия фортепьано с частными педагогами. Через два года его отдают в Анненское реальное училище, где он должен был получить солидное общее образование. Однако музыкальные успехи превосходили все ожида­ния, и в 12 лет встал вопрос о серьезной подготовке в консерваторию. Для этого нужно было поступить в класс какой- нибудь знаменитости. Такой знаменитостью стала пианистка с ми­ровым именем, профессор Петербургской консерватории Анна Есипова - та самая Есипова, у которой чуть раньше учился Проко­фьев. Казалось, что карьера будущего пианиста уже предрешена. Но колесо истории раздавило все планы.

В 1914 году умирает А.Есипова, и Фомин попадает в руки её учеников Л.Бендицкого и Б.Захарова. В 14 лет он уже первоклассный пианист, имеющий опыт и сольных и концертмейстерских выступлений. Петербургская филармония берёт его на работу в качестве аккомпаниатора. В 15 лет появляются его первые оригинальные сочинения, которые, увы, до нас не дошли.

Если судить по учётному листку, то осенью 1915 года Фомин поступает в консерваторию на фортепьянное отделение и учится там три года.

Развитие военных событий, Октябрьская и Февраль­ская революции не могли не нарушить обычную биографию юного вундеркинда. Консерваторию пришлось оставить, и в последующие годы он не пытался завершить музыкальное образование. Фомин тогда был слишком беспечен и горяч, чтобы предвидеть все непри­ятности, которые ему придется испытать из-за отсутствия этих зло­получных дипломных корочек. Он чувствовал себя уже вполне го­товым к музыкальной деятельности и не понимал, зачем столько времени тратить на никому не нужные теоретические дисциплины анализ, контрапункт, фугу. Его живая, импульсивная натура инстин­ктивно не принимала академическую систему консерваторского образования.

А что было дальше?...

Будущая карьера померкла в тумане. Даже отцу-генералу многое было не ясно. После революции бежать из России он не захотел. Достойное место в новом госаппарате предложил ему Ленин. 10 марта 1918 года Иван Яковлевич с сыном приезжают в Москву. Вскоре правительство даёт ему пятикомнатную квартиру на Чистых прудах. В квартире 12 дома 9 по ул.Жуковского и прошла вся творческая жизнь Бориса Фомина. Только в 1920 году Иван Яковлевич решает отправить железнодорожный вагон в Архангельск (в 1917 году жену с дочками он отправил в Архангельск к родным) за семьёй.

Борису быстро удалось приобщиться к московской артистической жизни. Нашлось место музыканта в «Летучей мыши». Но в январе 1919-го он уйдет добровольцем на фронт и вернется только через два с половиной года. Сначала его как "реалиста" направят на срочный ремонт и восстановление фронтовых железных дорог. Потом заметят, что гораздо лучше использовать Фомина как фронтового артиста: он и пианист, и танцор, и рассказчик, и конферансье, и даже певец. Очень скоро он соберет свои номера в веселую оперетту и поставит ее прямо здесь, на фронте, на платформе вагона...

Вернувшись в Москву, он еще раз попробует свои силы в оперетте "Карьера Пирпойнта Блэка*. С шумным успехом пройдет она и в Москве, и в Петербурге, но особой славы не принесет. "Музыка, чуть получше, чем у Кальмана или Легара" - высокомерно напишет газетный рецензент. Тогда казалось, что уж хуже Кальмана написать просто невозможно. А хуже оперетты и жанра-то нет! Фомин будет пробовать себя и в балете, в том числе детском, побывает тапером в кинотеатре и даже "цыганом" в одном из московских хоров. Но свое наивысшее призвание найдет в старинном романсе.

Еще на фронте он заметил, что в самые трудные минуты хочется даже и не юмора, а именно лирики - сладких воспоминаний, горячих любовных слов, радужных надежд. Не знаем, сочинял ли Фомин там, в окопах и теплушках, но в Москве он сразу заявил себя мастером романса.

Более популярных романсов, чем фоминские, в то время не было. Да и сейчас исполнители, поклонники романса не могут без них обойтись. Как же случилось, что на его долю выпало забвение? И уже никого не удивляют дежурные реплики после какого-нибудь из его шлягеров: "Какая вещь! И кто же это сочинил?" Первую порцию забвения Фомин хлебнул в эпоху сталинской культурной революции. Люди, знавшие Фомина, рассказывали нам, что он как-то заметно сник в 30-е годы, стал меньше сочинять, печататься. А иногда и вовсе куда-то исчезал.

Без большого шума романс, как жанр, был фактически запрещен на Всероссийской музыкальной конфе­ренции 1929 года. Закрылись издательства, печатавшие Фомина, оказались без работы многие исполните­ли. Остальные получали свои репертуарные списки и программы концертов с грозными красными помет­ками: 'Сколько можно! Халтура! Пошлятина!’ и даже - "Контрреволюционный хлам!’ Жаловаться было некому, да и небезопасно.

От строгости начальства спасала провинция. Чем дальше от Москвы, тем легче нарушались репертуарные запреты. В Тбилиси или во Владивостоке можно было петь что угодно. Хотя сигналы об этих нарушениях, конечно, накапливались где-то наверху. И накопились.

В 37-м году Фомин исчез надолго. Около года он пробыл в бутырской камере. Обвинения были одно нелепее другого, но приходилось с ними соглашаться. Пока во всем разбирались, грянули очередные перемены. Посадили тех, кто сажал других, а Фомина выпустили. Говорят, что Сталину нравилась фоминская песня "Саша’ в исполнении Изабеллы Юрьевой. Но вряд ли это имело отношение к его освобожде­нию. Фомин сочинял романсы и в эти страшные годы - "Изумруд", "Оглянись", "Не говори мне этих слов небрежных". Но они так и остались в рукописях, а многие бесследно исчезли. Так уж вышло, что они были никому не нужны, как и их автор.

Фомин понадобился, когда пришла война. Скоро в Москве не осталось театров, а заодно уехали и те, кто запрещал романс и преследовал его авторов. Фомин же не просто остался в Москве. В годы войны он сочинил 150 фронтовых песен, создал вместе с друзьями фронтовой театр "Ястребок" при клубе МВД - на многие месяцы это был единственный театр в Москве, к тому же выпускавший концертные программы и спектакли, созвучные времени. Многие песни Фомина - "Жди меня", 'Тихо в избушке", ’Письмо с фронта" сразу после премьеры разлетались по России.

Но закончилась война, и на Фомина обрушилась новая волна забвения. Выпячивать его заслуги в дни войны никому из коллег, вернувшихся из эвакуации, не хотелось. Его вспомнили лишь тогда, когда нача­лась кампания против "безыдейных пошляков" Зощенко и Ахматовой. В этот же ряд музыкальная критика воткнула и Фомина.

Портрет

Беседуя со знакомыми Фомина мы все время слышали восторженные отзывы о нем, в которых часто тонули и событийная канва отношений, и детали его внешности, поведения. Нам же хотелось представить Фомина живым. Оказалось, что труднее всего восстановить неисчерпаемое богатство его жизни. Настолько оно было насыщенным и творчеством и общением и превосходила наши обычные представления. Казалось, что он не жил, а буквально горел, в творческой работе и дружеском общении. Его физическое тело просто не выдерживало этой эмоциональной и духовной активности.

Не даром же он так рано состарился. Уже в 1930-е годы Фомин в шутку называет себя дедом. А те, кто видел его 1940-е годы воспринимали его как пожилого человека. А ведь ему было всего за сорок.

Он носил бобровую зимнюю шапку и пальто с бобровым воротником, и друзья звали его дедом в бобровой шапке. Однако душа Фомина до конца дней оставалась по-детски доверчивой и чистой.

Фомин так и не узнал, что такое сердечная усталость.

С детства его отличала необычайная пытливость, ему было все интересно. Он с одинаковым вниманием мог разговаривать о жиз­ни с академиком, театральной знаменитостью и самым простым человеком. Для всех он мог найти интересную тему разговора. Если он мог чем-то помочь людям, то помогал не откладывая. У его дво­юродного брата было семь детей и он каждый день заходил к ним, готовый чем-нибудь помочь.

Он ненавидел всяческую надутость, солидность, казен­ность. Мастер изысканных комплиментов, он не любил подхали­мов и льстецов. Ему импонировали многие социалистические и коммунистические идеалы, но он ненавидел те уродливые формы, которые они приняли в России.

Даже в самые трудные времена Фомин был подтянут, одет с иголочки. И от женщин он того же ожидал и даже требовал. Дома не признавал никаких халатов, бигуди. Его жене всегда надо было выглядеть не только опрятной, но и красивой.

В повседневном поведении Фомин был форменным Фигаро. Но при всей стремительности и порывистости, внутренне был нео­бычайно собран, аккуратен, дисциплинирован, обязателен. Весь день у него был расписан по часам и минутам. Завтракал, обедал - все в определенное время. В доме жили его мама, жена, сестра, при­слуга Ирина и еще приходила секретарша - она же переписчица нот Тамара Николаевна Опарина-Сергиевич, жена брата академика Опарина. В день раздавалось до 100 звонков. Фомин просто так дома никогда не сидел. Домой он приходил обедать, заниматься с уче­ницами и поздней ночью спать. Весь день его уходил на репети­ции, на деловые и дружеские встречи и творческие вечера у знако­мых.

Вопреки всем нападкам Фомин, продолжал оставаться для окружающих редчайшим источником оптимизма. Ему помогала неистребимая вера в то, что романсы окажутся в сто раз долговеч­нее, чем все идеологические заборы. Галина Александровна, жена Б. Фомина нам рассказывала: "Человек он был не домашний. Все время на людях, все в общении, в работе. При нем в доме всегда было многолюдно и шумно. Как только он уходил, в доме воцаря­лась тишина. Сочинял он по ночам, так как днем не было ни вре­мени, ни условий. Я всегда поражалась его работоспособности. Ведь он был очень больной человек. И даже когда ему было очень плохо, он не унывал, все равно верил, надеялся, что все будет хорошо, что жизнь прекрасна.

Кроме самых близких родных, никто не знал о его болезни. И родные не смели ему об этом напомнить. Я никогда не видела, что­бы он грустил, как человек, несущий свою болезнь, как человек надломленной судьбы. Конечно, он тяжело переживал травлю ро­манса, ведь в ждановские времена его официально почти не испол­няли. Но он считал, что это заблуждение временное. Он верил, что придет час и о нем вспомнят, и его будут петь. И говорил он это не шутя. И это в какой-то мере его подбадривало."

Беседа с родными

О мыслях и переживаниях Фомина в пос­ледние месяцы его жизни говорит его письмо от 13 мая 1948 года к сестре Ольге, той самой, что написала стихи к "Вольной"

Милые, доро­гие Кротовы!

 Не писал Вам писем по простой причине: с юных лет питаю неприязнь к этому кропотливому делу. Маме в Симферополь пи­сал с "Высоких гор” только в силу тех соображений, что мои письма нужны ей, как воздух. Вам же пишу сейчас потому, что считаю на­стоящее письмо не письмом, а беседой. А побеседовать пора, ибо неизвестно, когда мы еще встретимся, да и встретимся ли вообще. Здоровье мое настолько неудовлетворительно, что невольно один глаз косится на бывший Донской монастырь, где сейчас функцио­нирует Всесоюзная фабрика превращения людей в пепел, другой глаз - на Новодевичий монастырь, где при сильном ходатайстве можно обрести клочок земли в разделе композиторов, отошедших в мир иной.

Моя поездка к вам в Крым в 1946 году была последней, когда я все еще по-хозяйски расправлялся с моим Тбс (туберкулёз) и не вкладывал меч в ножны. Я мог выступать в концертах, выходить в город по своему усмотрению, утром, днем или вечером, поужинать в ресторане, пе­рехватив 200-300 грамм водки, и т.д. В Москве мог общаться с авто­рами, писать и предлагать свои произведения в целый ряд учреж­дений, подписывать договора и вырывать у бухгалтеров деньги. Теперь всему этому пришел конец. Удар после Зощенко, голод­ный год, полунетопленная квартира с насквозь мокрыми обоями в обеих комнатах, катастрофическое падение авторского гонорара, простуды за простудами, морально подавленное состояние - все это обрушилось в итоге на единственную мою опору, на последний ре­зерв - на левое легкое. И оно развалилось, развалилось, как после хорошей фугаски - дом....Никогда я еще не чувствовал себя таким инвалидом. Пока я лежу в постели, все обстоит более или менее благополучно: температура в 4-5 дня колеблется от 37 - 37,4, потом спадает.  Жить можно.  Достаточно мне одеться и провести день на ногах в квартире - к обеду уже 37,8. Выйти на улицу погулять на часок по Чистопрудному бульвару с учетом хорошей погоды - к ве­черу 38,5. Вот и весь сказ.

Гореть /температурить/ мне нельзя. Следовательно, постель­ный режим, и никаких гвоздей. Семья грызет меня за то, что я сно­ва закурил. Курю я не так много - пачка на 2 дня. Конечно, это пло­хо. В "Высоких горах" я не курил 3 месяца. Но там легко было бросить курить, ибо я был полностью обеспечен тремя чрезвычай­но важными факторами: 1 Покоем, 2 Режимом, З.Питанием. При­чем все это было настолько высококачественно, что, похандрив первые два, три дня, я забывал о папиросах.

Лежа в "Высоких горах", я знал, что семья получает мой гоно­рар /авторские/ и пенсию, что мое пребывание в больнице ни копейки семье не стоит.  Душевный покой сознание, что меня круглосуточно окружают опытные врачи и сестры, что если нет мер хирургически поджать мои каверны, то курс "миоля" витамина Б, С укрепля­вшие чего-то там / точно не разберу/ мышцы, сердце, борьба с одышкой - все это поднимало общий тонус, я резко прибавлял в весе и вышел из "Высо­ки гор" почти молодцом.  Но "сны мимолетные, сны беззаботные снятся лишь раз» - так говорит романс.

Я вернулся домой. Имейте в виду дорогие мои, что у меня и в мыслях  нет жаловаться на семью. Все в доме меня любили и любят, никто не заинтересован поторопить меня в один из монастырей. Но что делать? Не могу же я, один больной человек, терроризировать дом и останавливать движение нормальной жизни. Я просто лишился 1 - покоя, 2- режима, 3-того питания.

Толю я очень люблю, ему всего 5 с половиной лет, он шумливый и хулиганистый парень, и драть его с утра до вечера, чтобы он был тихий из-за моей болезни, - бред.

Общение с приятелями, которые периодически навещают меня /Петренко, Кримкер, Герман/, приносит мне радости и неприят­ности. Все это волнует меня. Появилась новая неприятность. Меня нельзя расстраивать и злить. После очередного семейного сканда­ла немедленно начинается рвота с желчью, болезненная и удушли­вая. А после рвоты температура, как правило, поднимается до 39- 39,5 и держится до глубокой ночи. Наутро все входит в норму, но я физически разбитый человек.

Герман недавно на мой лирический вальс, чрезвычайно удач­ный по мелодии, привез подтекстовку из передовицы "Правды", и моя музыка на эти слова стала невероятной пошлятиной. Два вече­ра он доказывал, что все это обстоит благополучно, два вечера я ему возражал и отказывался заново ложиться под меч рецензента, который снова меня измерзавит. Это стоило мне двух вечеров кро­вохарканий. На маму, на Ирину тоже находит "бзик" /очевидно от старости/. У Галочки бывают срывы, но она все же бережнее всех относится ко мне. Я надеюсь, что последние строки останутся между нами. /Зачем мутить воду и требовать невозможного?/”Курц гегэт”, как говорят евреи /короче говоря/ ни покоя, ни режима, ни сана­торного питания. Попробуй в этом бедламе бросить курить.

Теперь о финансах, поющих романсы. Все, что я имею на этой земле - авторский гонорар, колеблющийся между 2-мя и 3-мя тясячами в месяц, причем я никогда не знаю вперед, будет ли это две, две с половиной, или три тысячи. Плюс к этому моя пенсия 280 рублей в месяц как инвалид первой группы. /Неправда ли, не все­гда бывает приятным быть в 1 группе/. Вот на эти деньги живут пять человек; не голодаем, оплачиваем все коммунальные расходы и жалованье Ирине 100 р. И если от расходов по питанию остаются грошики, они уходят на покупку мелочей /самых необходимых/ по одежде и хозяйственным предметам. Лично на себя я потратил с приезда из Крыма деньги на приобретение 3-4 пар носок, 2 маек, и отремонтировал 3 пары обуви. И все. Да и к чему?

Концерты, поездки по гостям, театры - все это кончилось. Нужны простыни, наволочки.

Не могу обойти молча­нием и твои предложения оказать мне поддержку, если я приеду в Крым. Я душевно благодарен вам, друзья, за добрые чувства, ни минуты не сомневаюсь в их искрен­ности. Но поймите, что воз­можности ваши мизерны. Чтобы использовать Крым, подкрепить меня, оттянуть естественную развязку и продлить "зимние радости" / если это радости/, надо 5000 р... Ведь весь износился, зап­латка на заплатке. Если до денежной реформы это было возможно, то теперь это ста­ло бредом. Эстрада гибнет, актеров увольняют, концертов нет, по­купательная способность на репертуар дошла до смешного. Певи­ца не может заплатить за новую вещь 200 рублей /из них 100 рублей автору слов/. Какие же тут, к чертовой матери, курорты. Легче под­считать стоимость гроба и автобуса. А затем висеть у вас в долгу, не зная, когда я смогу вернуть, да и верну ли вообще. Это не честно, и я на это не пойду.

Простите меня, дорогие, что огорчаю вас такой безрадостной беседой, зато вы теперь все знаете и ничему не удивляйтесь.

Маму в Крым усиленно не тащите. Если мне станет хуже и я загнусь без нее, она будет вас обвинять, что Вы не дали ей побыть со мной. Пусть решит сама. Если она скажет мне, что решила ехать к тебе, я не смогу силой заставить ее остаться.

Устал писать. Крепко вас обнимаю и целую. Неизвестно, как повернется жизнь, может быть, неожиданно найдут средство убить "кохи" и тогда я с моими остаточками смогу проскрипеть десяток лет.

Пришлю вам слова моих новых хороших двух песен. Ваш Бо­рис Фомин."

Какие душевные резервы, какую органическую силу таланта надо было иметь, чтобы в такой ситуации сочинять песни, сохра­нять поющую и надеющуюся душу. Поразительно, что уже в безна­дежном состоянии он продолжал выполнять заказы эстрадников и сочинял им развеселые куплеты. За час до смерти к нему приходи­ла мама и он был с ней весел и шутил. К сожалению, пенициллин, с большим трудом привезенный из-за границы, уже ничем не мог ему помочь.

В больнице "Высокие горы" 25 октября 1948 года тихо завер­шилась жизнь великого русского романсиста.

(Главы из книги Елены Уколовой и Валерия Уколова

«Счастливый неудачник»)

Конец 1 части.

Татьяна, добрый день! Это - великий композитор, и огромное Вам спасибо, что Вы взяли на себя труд подготовить о нём материал. Ведь нынешняя молодёжь о нём - ни сном ни духом... 

Добрый день,  Анатолий!))  Пожалуйста!  Думаю, что не только молодёжь его плохо знает, но и средний возраст тоже)

Могу только посоветовать всем прочитать эту книгу.)) Здесь только 10 часть. Брала самое-самое главное. В книге около 300 листов.

Но излагаете самое важное! Чувствуется рука профи... Моё искреннее уважение!

Много романсов на музыку Бориса Фомина на
⁣http://bibra.ru/subject/podrevskij-konstantin-nikolaevich/
⁣http://bibra.ru/subject/timofeev-boris/

⁣http://bibra.ru/subject/german-pavel-davidovich/

Ошибка в тексте... Из рода Цыцыных мы.