Биография Джо Дассена

20 августа 1980 года в ресторане «У Мишеля и Элиан» на острове архипелага Таити, носящем название Тахаа, ровно в полдень высокий брюнет с голубыми глазами упал на пол и даже случайно оказавшемуся здесь врачу не удалось сделать так, чтобы остановившееся сердце снова пошло. Он медленно поднялся и с трудом выговорил: `Все кончено:Ничего нельзя сделать:` Мне было десять лет. 

Много позже я хорошо узнал эти французские рестораны в заморских департаментах, рестораны, которые содержат немолодые пары, по тем или иным причинам не прижившиеся в метрополии. На берегу, поросшем кокосовыми пальмами, склонившими свои кроны под не стихающими ночью и днем ветрами, срывающими с верхушек гудящих волн соль, едва растворенную брызгами воды. Водой насыщены здесь испепеляющие дни и чернильные ночи, заливающие город после стремительного тропического заката тяжелым дыханием океана. Пара лет здесь, под пальмами, проходит как пара часов, и вот уже жизнь неотличима от прибоя, приходящего и уходящего вслед за луной столько лет, сколько песчинок он переносит в своей мутной стене. Лучшее место для того, чтобы забыть о смерти. Лучшее место, чтобы открыть ресторан. Лучшее место, чтобы умереть. 

По странной случайности я помню этот день, помню разговоры о Дале и Высоцком. Но когда я думаю о физическом расстоянии, разделявшем тогда меня и бетонный пол ресторана «У Мишель и Элиан», расстоянии между путями судьбы десятилетнего русского мальчика и американского француза по имени Джозеф, не пережившего повторного инфаркта там, на Таити, мне становится не по себе. Пройдет только два года, и песни этого человека заставят меня первый раз по собственной воле взять в руки французско-русский словарь. А за окном ранняя московская весна будет разливать в воздухе радостное чувство бесконечной радости и первой любви. 

Джо Дассен в молодости

Моя первая любовь, школьный безответный роман. Перепачканные чернилами руки, портфель до дома, игра в «кис-мяу» в полутемной комнате, пока родители возятся на кухне с неизменным пирогом. Ее дороги во французскую спецшколу были ясно очерчены происхождением и буквой «р», которую упорно стремились исправить логопеды, а я оказался с ней за одной партой в силу любви моей мамы к романам Дюма.

Я с наслаждением втыкал булавку чуть ниже линии ее школьного платья, залегавшего ловкими складками вокруг не по-детски правильных бедер, а она отвечала мне увесистой затрещиной, выбивая о мою голову пыль из `Родной речи`. А потом - пылание этой школьной страсти, замешанное на беззаветной любви к неизвестной нам Франции, сведения о который мы черпали из написанных в пятидесятых учебников да с потрескивающих винилов. Этими песнями говорила наша любовь - мы едва понимали в них половину, а если бы у нас и был перевод, что бы мы поняли в мудрых и человечных текстах, за которыми стояло самое главное - умение принимать жизнь, жизнь, о которой в 13 лет неизвестно вообще ничего, кроме того, что она есть, и тем не менее: 

Кто же был этот человек и почему это было так? Как могло случиться, что популярность этого Джозефа - известного всему миру как Джо, Джо Дассен - затмила в Москве семидесятых и Битлз и АББУ?! Один из возможных ответов я прочел на обороте затертого конверта его «апрелевской» пластинки: `В чем же секрет? Может быть, в том, что он поет в особенной, сверхмодной манере? Нет: (Оцените это многоточие.) Его исполнение отличается большим вкусом, чувством меры, присущим лишь настоящим художникам. Для него, пожалуй, наиболее характерна особая разговорная, доверительная интонация, которая делает песню близкой и понятной даже тем слушателям, которые не знают французского языка`. Все верно, но почему-то вспоминается довлатовский пассаж про слова, похожие на стеклотару, в которой, увы, нет уже ни грамма. 

Не в том же секрет, что его дед был одесским евреем - есть ли на свете что-нибудь более русское, чем одесский еврей? - и не в том же, что его первая свадьба состоялась в русском ресторане? Или, может быть, его подняла волна советско-французской дружбы, золотой эпохи Жискара, когда неутомимый Пьеро Бельмондо с боксерской улыбкой дырявил лбы проходимцам за себя и за того голливудского парня? На этой дороге можно подобрать подходящее объяснение тиражам его пластинок, но это будет только предместье ответов на главные вопросы. А может быть, их нет, этих ответов, в том понимании, которое мы любим вкладывать в мертвые слова? 

Секрет его прелести, как и всегда, разгадке мира равносилен, и каждый раз, когда мне кажется, что нечто удается постичь, я упираюсь в парадоксы. Вот он перед нами - метр восемьдесят пять, голубые глаза, жабо и белая рубашка, проникновенный баритон - чем не романтический герой? И между тем - все, что он сделал, его песни, его тексты, аранжировки отличает полное отсутствие романтизма - у Дассена нет ничего условного, небесного и, стало быть, плохо понятного. Парадоксально и то, что человек, лучше говоривший по-английски, чем по-французски, занял место рядом с Пиаф и Брассенсом. Может быть, где-нибудь в истории его жизни найдутся удивительные подробности, объясняющие все это? 

Он вышел из художественной среды - его отец, Жюль Дассен, после короткой театральной карьеры и работы ассистентом Хичкока к концу пятидесятых стал режиссером с мировым именем, мать Беатриса, или Беа, была скрипачкой, которая концертировала с многими грандами мировой классической музыки. Джо родился в Нью-Йорке, а до переезда семьи в Европу его детство ходило по Лос-Анджелесу и знаменитым пляжам, которые он проникновенно обессмертит песней «Нуазет и Кассиди» на взлете своей карьеры, потом - в далеких семидесятых. 

А пока, пока на старом континенте безумные, чудные пятидесятые. Тогда над всей Европой стояло голубое небо социального оптимизма, неслыханного промышленного подъема и сколачивания безумных состояний - в послевоенное тридцатилетие люди живут смачно, наотмашь, с легким сердцем. Человек пятнадцати лет, которому суждено оставить потомкам запах этого времени гравировкой звуковых дорожек, учится в Италии и Швейцарии, в знаменитых школах, окруженный дружбой богатых наследников. К тому времени, когда Джо получает диплом бакалавра, его родители расстаются - Беа не хочет следовать за своим мужам в звездную жизнь успешного режиссера - у молодого Дассена появляется мачеха - актриса Мелина Меркури. 

Джо и не думает об артистической карьере - он едет в Америку за серьезным образованием и живет жизнью мичиганского студента эпохи Элвиса Пресли - зарабатывает на жизнь мойщиком посуды и водителем грузовика, много учится, иногда перемежая занятия этнологией и русским языком выходами в бары, где под акустику знакомит американок с музой Брассенса. Никаких электрогитар, никакого рок-н-ролла, ни тени бунта. После своих шести американских лет Дассен - доктор этнологии, лауреат Второй национальной премии за рассказ «Wade In Water», свободно говорящий на четырех языках и подумывающий об университетской карьере. В армию его не берут - говорят, какой-то шум в сердце. За спиной Дассена-младшего работа с отцом - особенно тарантелла для фильма «La loi» с участием Джины Лоллобриджиды и песня «Дети Пирея» для «Jamais le dimanche», исполненная его мачехой. 

История жизни Джо Дассена

В 1962 году Джо вторично вступает на землю Европы - ему 24 года, и уж мир точно создан для того, чтобы урчать у его ног теплой пятнистой кошкой. Как некогда его отец у Хичкока, он - ассистент режиссера в фильме Жюля Дассена «Topkapi» - он приносит нетрудные деньги и первую известность. В 1963-м Джо уже ведущий на «Радио Люксембург», он ведет светскую жизнь и 13 декабря на одной из вечеринок он встречает Мариз Массьера. 

И вот они уже живут вместе в Сен-Жермен де Пре - любимом всеми американскими французами и французскими американцами районе, на бульваре Распай, в трех комнатах на шестом этаже. Близится день рождения Джо, Мариз ломает голову, что подарить? Рубашка, одеколон? Да нет же! Ведь лучшая подруга Мариз, Катрин Ренье работает секретарем в только что обосновавшейся в Париже американской звукозаписывающей компании, некоей Columbia Broadcasting System. И вот 5 ноября 1964 года Дассен получает единственный на свете гибкий диск со своим голосом, поющим песню их любви – «Freight Train». 

В студии звукозаписи остается моток магнитной ленты, и как-то вечером ее решили послушать. Освежиться в конце трудного дня, запить красным винцом едкое словечко по поводу коллег, но голос Дассена, ритм, качающий знакомые слова, изъял их души у беса злословия, - в воздухе остался один вопрос: - если напечатать большой тираж, будет ли диск продаваться? Как обрадуется этот, как его там: Дассун: Дассен? 

А Дассен послал их ко всем чертям. Катрин и Мариз убили два месяца на то, чтобы уговорить его хотя бы попробовать записать диск. Так рождается тот самый Дассен, потрясающий всех, кто его знал, невероятным сочетанием - ошпаривающей талантливостью и крайней неуверенностью в своих способностях, сочетание, которое он пронесет через всю свою сценическую жизнь, когда будет повторять без устали: «Если таланта нет, остается вкалывать!», в то время как поклонницы будут вываливаться из окна и осыпаться с деревьев и фонарных столбов, ломая руки и ноги, чтобы только щелкнуть певца на свою «мыльницу»: О большем в ту интеллигентную эпоху они мечтать не решались. 

Пока же Дассен знакомится с Мишелем Рива и Франком Томасом. Они - команда эпохи переложения англоязычных хитов на французский манер. А дальше - ничего интересного. Небольшой «затык» с первой пластинкой, треть тысячного тиража которой выкупает его мать Беатрис, второй винил попадает на радио и дает результат в 20-25 тысяч продаж, третий: Проходит пара лет, и случается то, что всегда случается с успешными исполнителями, - у Дассена больше нет ни жизни, ни истории, ничего - а есть цифры года от Рождества Христова напротив названий хитов. И концерты, концерты, концерты. От парижской Олимпии и американских гастролей до турне по французской Африке. Для журналистов Дассен плох - ноль сенсаций, его поговорка:

«Каждый, приходя домой, имеет право закрыть за собой дверь. Такое же право я оставляю для себя». Франция покоряется быстро, а знаменитые «Елисейские поля», переложенные на многие европейские языки, достигли и Страны восходящего солнца, где экспансивные японки с благоговением посматривали на фотографии голубоглазого великана. Небольшая просадка в 73-м и 74-м годах - маловато безусловных хитов. Для художественного роста певца такого масштаба не хватает англоязычных переложений песен его друзей и своих собственных. Ему нужен авторский тандем другого уровня, и, возможно, Дассен это осознает. Сквознячок судьбы обосновался под дверью все той же CBS - в начале мая 1975 года продюсер услышал итальянское произведение, спетое по-английски группой «Альбатрос». Оно называлось «Африка», и автором этой музыки был тогда еще «некто Тото Кутуньо», а слов - более известный во французских музыкальных кругах Вито Паллавичини. 

Тогда, в мае 1975 года, начинается новый Дассен, Дассен «L ete indien», так удачно нашедшего свое русское название – «Бабье лето» и ставшего неотделимым от русской осени семидесятых. 

Нет такой трагедии, которая бы не обернулась хотя бы для одного человека удачей. Мишель и Элиан получили в день смерти Дассена свой счастливый билет - аромат истории явно не вредит заведению: Я не знаю, как увековечено это событие на острове Тахаа - прикручена ли к столбу табличка, начинающаяся словами: «Здесь» и так далее, но совершенно точно то, что на могиле его нет ничего, кроме даты рождения и смерти. Но эпитафия ему готова в его собственных словах, что он часто говаривал, если песня не ладилась: «Ищите ее, ищите там, в нирване всех песен» 

Дассен и по сей день любим во Франции как никто другой. Его пластинки расходятся огромными тиражами и двадцать лет спустя после смерти, надо видеть глаза французов, представителей самой дряхлой и потому холодной европейской нации, когда в телевизионную студию входит сын Джо Дассена. Его отец оставил после себя столько любви, что достанет и на правнуков. Этой любви не могли помешать ни два бракоразводных процесса, ни тяжба за детей со второй женой, ни проблемы с алкоголем и легкими наркотиками, которыми он старался вылечиться от пустоты, рано или поздно насылаемой на всякое дарование. Если и есть ему что прощать, все прощено ему навеки, ведь он никого не обличал и не карал, не смеялся даже над тем, над чем принято это делать, - разговор его песни обращен к каждому, кому нужно человеческое слово. 

Могила Джо Дассена