«Это разложение, а не новая Европа»
Главы рукописи «Из дневника переводчика вермахта»
Иван Стеблин-Каменский
23.06.2014

Под заголовком «Из дневника переводчика вермахта» подготовил к печати воспоминания своего дяди, бывшего царского офицера, потом эмигранта, а во время войны оказавшегося в немецкой армии, академик РАН, профессор СПбГУ Иван Стеблин-Каменский. В предисловии он пишет:
«Мой дядя, Иван Иванович Стеблин-Каменский, после окончания в 1914 году Морского кадетского корпуса служил на Черноморском флоте, участвовал в морских боях с турецкими кораблями у Босфора, награжден орденом св. Анны с надписью «За храбрость». Потом служил штурманским офицером на эскадренных миноносцах «Счастливый» и «Поспешный», награжден орденами и Георгиевским оружием, произведен в капитаны. В 1920 году, вместе с российским флотом, эвакуировался из Крыма в Бизерту, по увольнении жил во Франции, работал таксистом, редактировал ежемесячный русский военный журнал «Армия и флот», издававшийся в Париже. Во время Второй мировой войны – военный переводчик германского вермахта, в 1943–1944 г.г. состоял при штабе 206-ой дивизии на Восточном фронте. В 1944 г. дядя застрелился. Его дочь, Татьяна Ивановна, проживающая в Париже, сохранила его дневники военного времени, которые передала мне для подготовки их к публикации. Дневники эти представляют несомненный интерес и как исторический, и как психологический документ».

9 декабря 1941 г.

…До Витебска ехали более суток. Очень сильный мороз. Погрузились на сани. Город разрушен… Дом хуже сарая. Одна комната, солома, но очень тепло. Все время нам выдают хлеб, масло, колбасу, консервы. На остановках – суп, кофе, чай. Чем живет местное население – неизвестно. Но люди здоровые, краснощекие, крупные, как раньше.

Красноармейцы же – покойники, их нечем кормить, живут под открытым небом, умирают тысячами… Все, кто их видел, говорят, нельзя выдержать, можно сойти с ума.
В церкви была служба, почти только бабы, много молодых, детей, стариков. Все истово молятся, становятся на колени. Поет женский хор, хорошие голоса, неплохие напевы, как в Сергиевском подворье в Париже.

Мужского населения почти нет, кроме стариков. Церковь такая же запущенная, но сохранились хорошие образа, полотенца с вышивками. Молебен Георгию Победоносцу, потом панихида. Священник изможденный, но служит, как в Париже. Нищие старушки – извиняюсь, что ничего, кроме денег дать не могу. Одеты тепло, но встречаются и совсем иссушенные лица.

12-го декабря, Ржев, Тверской губернии. Штаб 25-го корпуса.

…Никуда не выходил. Простужен немного, да и страшит контакт с населением, с его нуждой. Жду, когда жизнь сама смолкнет. Не говорю уже про комфорт, но надо готовиться к тяжелой, одинокой жизни, видеть ужасные сцены страданий, насилий… Вертеть машины на фабрике, и стоять ночью мне было невмоготу, а вернуться в Париж и зажить прежней жизнью – уже невозможно. Одна надежда на Бога и на чудо. Впереди еще очень, очень темно и черно. За семью не беспокоюсь материально, только отчасти дети беспокоят…

21-го декабря. Большое Копково.

…Последние дни – метель, поистине «занесло тебя снегом Россия…». Условия войны здесь очень тяжелые: казенный паек невелик, и единственное удовольствие солдата – съесть что-нибудь лишнее и натопить печь докрасна хоть бревнами соседнего дома. Наряду с сердечностью встречается и жестокость, берут последнюю корову, картофель или даже вещи – тулупы и валенки. А как будет жить население – все равно, отношение как к мухам, помрут, так и должно быть. Отчасти это не только понято, но и справедливо: ведь большевики обращались с населением гораздо хуже. Ужасная вещь война со всеми последствиями и разрушениями, которые она несет.

28 декабря. Луковниково.

Мы отступаем. Большевики уже несколько дней, как перешли в атаку превосходными силами с танками и артиллерией. Им удалось прорвать фронт, и наша дивизия все оттягивается назад, и завтра утром мы едем на юго-запад. Немцы имеют много раненых. Советская авиация атаковала и наше село и колонны отступающих… Большевики несут страшные потери (так говорят, но, может, для утешения?)… Какой ужас война. Насколько она ужаснее в тылу, чем на фронте, как ужасны ее последствия.

Немцы мои присмирели и невеселы. Все карты теперь спутаны, и сказать, что будет дальше, как и когда все это кончится, совсем не так легко, как это было в 1939 году.
6-го января 1942-го года. Яблонька.

29-го утром, мы, лазарет и другие части начали отходить. Отступление, как всегда, было немного беспорядочным. Мороз. Ехать на санях невозможно, иду пешком… Вся дорога – одна колонна. Советские самолеты атакуют, немцы никак не отвечают, все бегут, прячутся. Сначала бомбы, вижу, как кидают, потом пулемет. Есть убитые и раненые. Все время стрельба и бомбы. Советы наступают очень сильно, немцы имеют очень сильные потери.

…Всюду, куда не приходим, бедность и пустота. Малое, что еще было у колхозников, забрано или красными или немцами.

…В этот день весь наш корпус был отрезан и окружен. Порядка особого нет, да и вообще от той армии, что мы видели во Франции, ничего не осталось. То был вахт-парад, чудная погода, чудные стоянки, еда, вино, веселье, прогулка, слава. Тут – холод, голод, теснота, грязь, убогие ночевки в соломе… Энтузиазма и в помине нет, тех радостных и восторженных лиц, что показывают журналы.

…По дороге узнали, что большевистское наступление отбито, взято 7000 пленных и они уходят на старые места… Все вообще ужасно боятся прихода большевиков… Чувствую себя очень слабым, сплю хорошо, но похудел за этот месяц ужасно – кожа да кости… Все, что имел в последнее время в Париже и Менюле, кажется небывалым блаженством. Хотя бы на миг вернуться снова… Что уехал не жалею, но лишил себя такого блаженства, о котором и не подозревал…

11-го января. Яблонька.

…Тут задержалась немецкая часть СС, с черепом и костями, которые бесчинствовали, пьянствовали, насиловали женщин и буквально ограбили все население.
Забирали не только валенки, тулупы, кур, поросят, но взламывали сундуки, били, угрожали и т. д. Вообще, немецкие солдаты оказались не теми, что мы думали, сидя во Франции, и ведут грабеж населения без зазрения совести… Это разложение, а не новая Европа.

13-го января. Яблонька.

Стоят очень сильные морозы, вот уже три дня. Снега немного, но все деревья покрыты таким инеем, что весь пейзаж совершенно белый. Восход и закат солнца совсем особенный: красное солнце поднимается из-за горизонта, как в оперетке, и так же прячется за горизонт. На днях к нам привезли раненого солдата, который умер. Силой хотел взять корову у крестьянина в Удоме, а тот ударил его чем-то тяжелым. Как все это произошло, в точности, конечно, неизвестно. Мои немцы говорят, что в наказание были расстреляны все крестьяне... Господи, спаси и сохрани всех, любимых мною, сохрани и спаси Россию и всех русских! Господи, спаси Россию, спаси мир, да кончится поскорее война, смута и разорение…

17-го января. Сазоново.

Сегодня прекрасный день, солнце, не холодно. Все наши уехали дальше, я остался с ранеными. Деревня ужасно бедная, хаты пустые, развалившиеся, грязные, масса детей. Раненые в ужасных условиях, в грязи, тесноте, в вони, на соломе. Но когда я смотрю на страдания немцев, мне не тяжело, наоборот, какое-то утешение, что не только русские страдают…

6-го февраля. Трушково.

…Чем живет население, одному Богу известно. Вероятно, только одной мерзлой картошкой, но немцы этого не хотят понимать, и очень несправедливы и жестоки.

10-го февраля. Трушково.

…Присматриваясь к населению, вижу, что молодежь дерзкая, смелая, за словом в карман не полезет, и что вообще никакой ненависти у них к Советам нет.

Конечно, я вижу только крестьян. Они все ругают, на чем свет стоит, колхозы, но разве раньше они не ругали свое житье при царе, обвиняя во всем помещиков? Теперь ясно, что при таком настроении крестьян восстания быть не могло…
Думаю, что у нас было неправильное представление о жизни в Советах. Не всем было так плохо… Но, конечно, было страшно строго и всех заставляли страшно работать. Этим они заменяли разумную систему производства, потому все же создали технику в армии…

…Большевики все время атакуют и, конечно, несут тяжелые потери.

2-го марта. Бурцево.

…Вести с фронта плохие. К западу от нас большевики взяли Мостовую, станцию железной дороги Ржев-Нелидово, что много южнее нас, так что мы стоим, далеко выступая, и вряд ли здесь удержимся. По этому поводу был разговор, мои повесили носы, но в победе не сомневаются, только видят, что это будет очень трудно и очень долго. Тут, очевидно, не хватает ни войск, ни техники. Куда делась немецкая авиация, танки, артиллерия – непонятно. Большевики во всем этом имеют перевес, а если и терпят потери, то и немцы несут очень тяжелые, отстаивая фронт… Теперь, узнав действительность, вижу, насколько тон газет и корреспондентов с фронта фальшив и несправедлив: сплошной сахар и идеализация которых на самом деле я и на грош не встречал…

17 марта. Бурцево.

…На фронте очень тяжело, постоянные случаи членовредительства. Солдаты бросают в снег пулеметы и патроны и не идут вперед – и такие случаи не единичны. Большевики все атакуют и положение наше невеселое. Войска совершенно выдохлись, это видно по раненым, они совершенно деморализованы…

30-го марта. Бурцево.

…Очень грустно все переживаю. Не могу защитить население, вижу, что они лишаются последнего, и не могу прекратить своеволие солдат. И вообще, мне очень тяжело видеть этот новый, неизвестный мне, облик немецкого солдата, без всякого человеческого чувства, который, имея больше, чем нужно для пропитания, отбирает последнее от женщин и детей. Меня всего переворачивает, возмущает, оскорбляет, и я ничего не могу сделать и должен с ними служить…

…Меня поражают наши немцы своим невежеством и отсутствием воображения: они ничего, как будто, ни про Россию, ни про большевизм не слыхали, спрашивают: кто был Пушкин, коммунист?
7-го апреля. Бурцево.

…Доктор Шепфер удивительно толстокожий и беззастенчивый, хотя очень милый человек. Но он типичен для немцев: приходит к нам, когда все за столом. Нельзя, значит, не предложить ему тарелку супа. Он не отказывается и спокойно ест три тарелки! А мы уже давно окончили и ждем разрешения закурить. Я бы и ложки не проглотил, а он, как будто нарочно, медлит, отставляет еду, разговаривает. Он не понимает, что всем мешает.

…Много меня расспрашивают мужики и бабы про все, уже привыкли и слушают внимательно. Но им непонятна моя ненависть к большевикам, так как им не хватает с чем сравнить их подневольную жизнь. Только не хотят верить, что в Германии крестьяне не сдают хлеб государству. Это главное, что их интересует: а сдают ли там хлеб государству, не верят, что можно весь хлеб оставлять себе и распоряжаться им как хочешь!

10-го апреля. Бурцево.

Появились больные сыпным тифом солдаты, по этому случаю большое беспокойство… У немцев нет никакого терпения, ни понимания природы и обстановки, - хотят, чтобы дороги здесь были, как в Германии. Был ветеринар, осматривал лошадей. В нашей дивизии из 6 тысяч лошадей только за март пало 1100… На фронте плохо. Пехота стоит днем и ночью в открытом поле, все мокрые. Не хватает унтер-офицеров, новых солдат надо гнать вперед, никакого воодушевления.

Как все исказила пропаганда и как вредно для здоровья страны отсутствие свободного голоса. Ведь, как и у Советов, все в руках партии, все говорится и пишется по указке, все восхваляется до небес, когда на самом деле совсем не то…
Зимнюю кампанию называют страшной катастрофой, солдаты оказались без позиций, без одежды и без соответствующей техники на сорокаградусном морозе…

18-го апреля. Бурцево.

Два месяца, как мы пришли сюда. Сегодня опять прекрасный жаркий день. Снег тает на глазах и его осталось очень немного. Еще немного, и начнет подсыхать. Сидел и даже поспал на скамейке, на огороде, после обеда. Сразу охватили грустные думы – отдал себе отчет, где я и что я. Не говоря про все ужасное прошлое и разорение от войны (которая еще не кончилось), ужасно думать о будущем России. Украина отделена вплоть до Дона, финны на севере, румыны на юге, о русском правительстве, о русских, о русских интересах - ни слова… Ошибка политическая от незнания России, а главное, от высокомерия, нехристианского, нечеловеческого отношения к другому человеку, если он не немец…

22 июня. Бурцево.

…Ужасно, как немцы всюду вызывают к себе нелюбовь. И не только оттого, что они победители, конечно, а потому, что их отношение к другим какое-то неприятное. Вспоминаю слова Достоевского, что все народы самодовольны, но всех неприятнее немцы, каким-то тупым самодовольством…

13-го сентября. Кучино.

Немцы ведут войну с комфортом, с клейкой бумагой и кисеей от мух! И вся их тактика основана на страшном техническом преимуществе. Так было в 1914–1918 годах, так и теперь. Мы их дубиной, а они нас – пулеметом. Солдат они берегут, кормят хорошо, одевают хорошо, живут тоже в хороших условиях. Ездят в отпуск, получают и отсылают письма и посылки, не изнуряют работой, наоборот, тут все живут как на летнем отдыхе.

И наступают они только тогда, когда имеют страшное техническое преимущество и могут буквально раздавить противника без пролития крови…
16-го апреля 1944. Витебск. Аэродром.

Вот дожил до Пасхи, был у заутрени и обедни и не получил той радости, которую ожидал… Уже по дороге встретил группы девушек в беленьких платочках и прифранченных, и даже целые толпы жителей, направляющихся в церковь. Это все шли из рабочих лагерей. Когда мы пришли, церковь была переполнена так, что буквально яблоку было негде упасть. Я с трудом прошел вперед на клирос, мое место было занято… Меня не обрадовала эта толпа, мне была куда милей служба в полупустой церкви. Раздражали и немецкие солдаты, приведшие жителей из рабочих батальонов и тоже вошедшие в церковь… Увидев, что в алтаре стоят немецкие солдаты, я выгнал их всех в сторожку, где тоже сидели и стояли солдаты. Объявил им всю непристойность их поведения. Они, идиоты, отвечают, что в церкви нет места. То есть до того нетактичные и грубые люди! И еще воображают себя «культуртрегерами»! Истинные ландскнехты! Сказал им, что это алтарь, что они могут быть снаружи или в сторожке, но не в алтаре… При входе в церковь стоял солдат в пилотке, которому я приказал ее снять, что он исполнил с неудовольствием. Их нетактичность не имеет границ. На меня это страшно действует, и все мое радостное ожидание испарилось из-за этих мелочей. Или, может быть, эти мелочи, вместе взятые, были грубыми ударами по моему национальному православному чувству? Напомнили мне о том ужасном унижении и бездне, в которую низверглась Россия?

Подготовил Владимир Малышев