20 декабря 1941 года умер Игорь Северянин. 

Первое, что вспоминается при упоминании имени этого поэта — знаменитая строчка:

 «Я - гений Игорь Северянин...»

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!

От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!

Эта строчка «Я гений», воспринятая вне контекста стихотворения и целой книги, ставшая своеобразной визитной карточкой поэта, во многом определила и основной тон отношения широкой публики к Игорю Северянину — этакую ироничную улыбку превосходства. Появился даже термин такой - «северянинщина» как некий апогей самомнения и самовосхваления. Однако в этом чуть ироничном самопризнании поэта — не только хвастовство (которого он отнюдь не был лишён), но и действительно внутреннее ощущение, выраженное им прямо и без обиняков: Северянин знал, что он талантлив и не считал нужным это скрывать. Н. Гумилёв позже в рецензии на первый сборник Северянина писал, что тот привлёк его своей непосредственностью, тем, что «первым из всех поэтов настоял на праве быть искренним до вульгарности».

Мой стих серебряно-брильянтовый
Живителен, как кислород.
"О гениальный! О талантливый!" -
Мне возгремит хвалу народ.
И станет пить ликёр гранатовый
За мой ликующий восход.

И всё же какая-то полудетская наивность и непосредственность этих стихов оправдывала грех самодовольства и безвкусия. Бриллиантик таланта бросал свой отблеск на дешёвую бижутерию.

Изысканна, как жительница Вены,
В венгерке дамской, в платье bleugendarme,
Испрыскав на себя флакон вервэны,
Идет она, – и в ней особый шарм.

К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…

К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…

Изящница, очаровалка, венка,
Пред кем и герцогиня – деревенка,
В ней что-то есть особое совсем!
Изысканка, утонченка, гурманка,
С весталковой душой эротоманка,-
Как у нее выходит: “Жду вас в семь…”!

«Король поэтов» - этого звания удостоился в 1918 году в Политехническом музее Москвы сын владимирского мещанина и питерской дворянки Игорь Северянин. Такой славы не знал ни один из когда-либо живущих поэтов. Ошеломляли сами названия его книг: «Громокипящий кубок», «Ананасы в шампанском», «Мороженое из сирени». Его имя было олицетворением всего «эстетного», «изячного» и скандального. Перехлёсты Северянина давали повод называть его позёром, пошляком и шарлатаном. Но суть его поэзии была не в этом...

«Романтизм, идеализация, самая прекрасная форма чувственности, сравнимая с рукопожатием — слишком долгим и поцелуем — слишком лёгким, - вот что такое Игорь Северянин», - восторженно писала в своих «Записных книжках» Марина Цветаева. Страсть к изысканности, к роскошным метафорам, все эти его гитаны, грациозы, триолеты — может быть, оттого, что сам он был безнадёжно беден, жил в убогой коммуналке и ему мечталась прекрасная сказка, которая когда-нибудь украсит его жизнь...

Мы живём будто в сне неразгаданном
на одной из удобной планет.
Много есть, чего в жизни не надо нам,
а того, чего хочется — нет...

Он как бы компенсировал своими нестерпимо красивыми строчками серость и скуку однообразных будней, щедро угощая публику пряной экзотикой своих поэз с их неизменными графинями, будуарами, коктейлями, файв-о-клоками и прочими атрибутами великосветской жизни, столь соблазнительными для мещанского вкуса.

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная...
Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?
Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом...

Ананасно-шампанская публика не воспринимала тонкой иронии этих северянинских строк, иронии изображения этого бензиново-резинового рая, восторженно принимая всё за чистую монету. Северянин потом всю жизнь открещивался от этого «идеала» и писал в стихах о самом себе:

Он тем хорош, что он совсем не то,
что думает о нём толпа пустая,
стихов принципиально не читая,
раз нет в них ананасов и авто.

Он пытается уверить, что он совсем не то, за что себя выдаёт (это роль, маска), - не певец ликёров и кремов де виолетт, а нечто большее. Думается, если бы суть его творчества в самом деле исчерпывалась только будуарно-ресторанным характером поэзии, то вряд ли так высоко оценили бы его в разное время Мандельштам, Горький, Маяковский, Гумилёв, Ахматова, Цветаева, Блок, А. Толстой. Блок подарит Северянину свою книгу «Ночные часы» с надписью: «Игорю Северянину, поэту с открытой душой».

Конечно, как поэт Северянин — далеко не самый мудрый, не самый глубокий, не самый художественный. Однако не только за это можно любить поэта и получать удовольствие от чтения его стихов. Есть милые вещицы и безделушки, которые созданы для того, чтобы приносить радость, создавать атмосферу праздника, дарить уют и душевный комфорт. Именно такие чувства остаются у нас после поэз Северянина. Возможно, именно этим умением — превращать серое в светлое, тревожное в беспечное, привычное в торжественное — он и нравился всем. Во всяком случае, очень многим. И своим современникам, и ныне живущим.

Сверкните, мысли! Рассмейтесь, грёзы!
Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
И что нам — призрак! И что — угрозы!
Искусство с нами, и Бог за нас...

Нам всегда не хватает праздника, чтобы почувствовать себя в полной мере счастливыми. И потому мы так любим тех, кто дарит его нам — пусть даже одну только его иллюзию.

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж...

Марина Цветаева была в восторге от этих строк и записывала в дневнике: «Обаяние Игоря Северянина так же непоправимо, как обаяние цыганских романсов. Это танго в поэзии. Пленительный мотив. Неотразимый соблазн. Это что-то такое, с чем нельзя бороться и, конечно, - не надо!»

Было все очень просто, было все очень мило
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

Это был один Северянин — эстрадный, светский, богемный, манерный, которого знали все. А был ещё другой — грустный, простой и милый. Поэт пронзительной человечности, о котором знали немногие.

Я служу тебе, моя Единая,
Любви и преданности молебен,
И мной, кем спета песнь лебединая,
Не утрачен тон, который хвалебен.

Мне хочется сказать тебе, моя девочка,
Что любовь моя не знает изменений,
Что и на заутрени жизни, и на всенощной
Я люблю тебя, как умеет любить только гений!

Легендарные ананасы в шампанском порой заслоняют нам того, негромкого, но подлинного Северянина.

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю…»
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы, и шалости
Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

Здесь всё так наивно, сентиментально, почти пародийно, но трогательно тем, что проникнуто правдой авторских переживаний. У Северянина много таких стихов, написанных без претенциозных измышлений, языком простым, ясным, искренне взволнованным. И там где поэт не прячется под маской намеренной экстравагантности, где говорит о своих истинных тревогах, волнениях и печалях и от будуарных надуманных иллюзий уходит в мир простых человеческих чувств — там мы видим подлинное лицо Северянина.

Не старость ли это, — не знаю, не знаю, —
Быть может, усталость — души седина,
Но тянет меня к отдаленному краю,
Где ласковей воздух и ярче волна.

Мне хочется теплого и голубого,
Тропических фруктов и крупных цветов,
И звончатой песни, и звучного слова,
И грез без предела, и чувств без оков.

Я Север люблю, я сроднился с тоскою
Его миловидных полей и озер.
Но что-то творится со мною такое,
Но что-то такое завидел мой взор,

Что нет мне покоя, что нет мне забвенья
На родине тихой, и тянет меня
Мое пробудившееся вдохновенье
К сиянью иного — нездешнего — дня!

У Северянина есть цикл сонетов «Медальоны», где каждое стихотворение — это портрет в миниатюре какого-то поэта. Есть там и строки, посвящённые им самому себе:

Фокстрот, кинематограф и лото -
вот, вот, куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
как день весны. Но это знает кто?

Главная мысль таких его стихов: мир, достойный любви, должен быть прост. Прост и ласков. Прост и мил. Как песня. Как душистый горошек. Как сердце поэта. Истина всегда проста.

Весенний день горяч и золот,-
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова - я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на "ты"...
Какой простор! Какая воля!
Какие песни и цветы!

Скорей бы - в бричке по ухабам!
Скорей бы - в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!

Уникальная драма Северянина - драма души, жаждущей всемирного братания и общего рая, и одновременно чувствующей, что это несбыточно. Отсюда - ирония, и прежде всего - ирония над собой.

Ведь все-таки я ироник
С лиризмом порой больным...
Смешное семейных хроник
Не может не быть смешным...

Так кто же такой Игорь Северянин? «Король поэтов» и «певец ликёров», заказывающий «шампанского в лилию» или - «совсем не то»? Но что же?..

 

Родился Игорь Васильевич Лотарев (таково настоящее имя поэта) 4 (16 мая) 1887 года в Петербурге. Отец — Василий Петрович Лотарев - из Владимирских мещан, отставной штабс-капитан полка, военный инженер, мать — Наталья Степановна Шеншина — принадлежала к дворянскому роду, в котором были Фет, Карамзин. Это было предметом гордости Северянина: «что в жилах северного барда струится кровь Карамзина». И ещё одна генеалогическая деталь: сестрой поэта по матери была Александра Коллонтай.
Стихи Северянина очень автобиографичны: можно детально и точно описать жизнь поэта, пользуясь только его стихами. «Родился я, как все, случайно, был на Гороховой мой дом...» («Роса оранжевого часа»)

 

Игорь Лотарев в детстве, здесь ему шесть лет. Детство и отрочество будущий поэт проведёт  в Череповецком уезде Новгородской губернии, (ныне это Вологодская область), куда переехал с отцом после развода родителей.

 

Вот этот дом, где прошло его детство. Сейчас здесь музей Игоря Северянина. И. Лотарев — крайний слева в первом ряду, отец — крайний справа во втором ряду, рядом — тётя, в центре — дядя и другие родственники. Дом стоял на реке Суде близ Череповца.

Природа этого северного края осталась ярким впечатлением поэта на всю жизнь, став темой многих пленительных стихов.

На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.

Это ранний Северянин. Так он писал в юности. Ничего общего с тем, как будет писать потом.
В Череповце он окончит четыре класса реального училища. Этим образование Северянина исчерпывалось.
В 1904 году (в 17 лет) будущий поэт вернулся к матери и поселился в Гатчине под Петербургом. Там он встретил свою первую любовь.

 

Девушка в сиреневой накидке

 

Идет весна в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой,
И ландышей невидимые струйки
Бубенчиками в воздухе звучат...
Она, смеясь, мои щекочет нервы,
Кокетничает мило и остро...
Я к ней спешу, и золотою Златой
Вдруг делается юная весна,
Идущая в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой...
Я беден был, и чем я был беднее,
Тем больше мне хотелось жить...

(Из автобиографического романа
в стихах «Падучая стремнина")

 

Девушку «в сиреневой накидке» звали Злата. Вернее, это имя придумал ей сам поэт, в реальной жизни её звали Женя Гуцан. Была она на редкость хороша собой: стройная, с роскошными золотыми вьющимися волосами. Игорь Лотарев познакомился с ней зимой 1905 года, в Гатчине, где жил вместе с матерью и старой няней. Женя же приезжала в Гатчину по воскресеньям — навестить и обиходить отца, спившегося после развода с её матерью, а в Петербурге снимала угол и зарабатывала шитьем. Ей посвящено не менее 30 стихотворений поэта, написанных в разные годы: "Ты ко мне не вернешься", Сонет", Аккорд заключительный", "Портниха", "Спустя пять лет", "Евгения", "Он и она", "Злата", цикл "Лепестки роз жизни", "Ушедшая весна", "Дуэт душ" и другие.

Игорь любил её. Ради неё он продал букинисту любовно собранную библиотеку и в Петербурге на Офицерской снял для них комнату. Денег хватило всего лишь на три недели счастья... Злата уехала в  Гатчину,  -  шить заказчице платья, а любимому посоветовала нанять поблизости дачу, чтобы встречаться с ним. Он шел к ней за сорок три версты по шпалам (на транспорт не было денег) - как бы уподобляясь пилигриму, идущему к святым местам.

Идиллия, начавшаяся столь романтично, «хеппи-эндом» не увенчалась. Вскоре Злата призналась, что у неё будет ребёнок. О женитьбе не было речи: какой он отец? - восемнадцатилетний юнец, без образования, без специальности, без гроша в кармане. И девушка пошла в содержанки к богатому старику, который помог ей поднять ребёнка. Северянин увидит свою дочь Тамару впервые уже 16-летней.

 

(Тамара стала балериной и была очень похожа на него, ничего не унаследовав от красавицы-матери). Позже поэт напишет стихи, в которых будет упрекать Злату за её нынешнюю сытую жизнь, за бархат вместо платья из ситца, за роскошную дачу, за омаров к обеду, виня её в своём грядущем одиночестве:

Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
Ради нашей дочурки, крошки вроде крола:
У тебя теперь дачи, за обедом - омары,
Ты теперь под защитой вороного крыла...

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат,
Он скрывает бескрылье утомленных плечей...
Ты ко мне не вернешься: предсказатель на картах
Погасил за целковый вспышки поздних лучей!..

Ты ко мне не вернешься, даже... даже проститься,
Но над гробом обидно ты намочишь платок...
Ты ко мне не вернешься в тихом платье из ситца,
В платье радостно-жалком, как грошовый цветок.

Как цветок... Помнишь розы из кисейной бумаги?
О живых ни полслова у могильной плиты!
Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги,-
Я умру одиноким, понимаешь ли ты?!.

Он же ещё её упрекал!

 

«Я прогремел на всю Россию»

 

Стихи Северянин начал писать ещё восьмилетним мальчиком. Впервые их опубликовали, когда ему было 18, в солдатском журнале «Слово и дело». Больше его нигде не печатали. И тогда он сам стал переплетать свои стихи в маленькие сборнички и рассылать для отзывов в различные редакции. Но отзывов не было. В 1910 году одну из этих самодельных книг прочитал в Ясной Поляне Лев Толстой.

Писатель Иван Наживин, близко общавшийся с Толстым в те годы, вспоминал: «В один из вечеров писатель после удачно закончившейся для него карточной игры (выиграл 7 копеек) много смеялся, слушая чтение стихов из какой-то декадентской книжки. Но когда прозвучали строки об ананасах в шампанском и об упругости винной пробки — захлебнулся от негодования.

Вонзите штопор в упругость пробки,-
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.

Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката...
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли...
Счет поцелуям - пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли,-
И будет счастье в удобном смысле!..

Услышав подобное, великий старец пришёл в ярость: какая глупость! Какая пошлость! Какая гадость! И такую гнусность смеют считать за стихи! До какого падения дошла русская поэзия! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, пьянство, а у них — упругость пробки!»

Об этом эпизоде Наживин рассказал в газете «Биржевые ведомости», полагая, что Толстой уничтожил Северянина, раздавил его как клопа. А на самом деле он подарил ему славу: строчки, процитированные самим Толстым, прогремели на всю Россию, и автором вдруг сразу стали интересоваться и издатели, и редактора, и читатели. Ни одна восторженная статья не смогла бы так вознести Северянина. С этого момента — то есть с января 1910 года - и пошла его фантастическая всероссийская слава. Журналы стали охотно печатать его стихи, устроители поэтических вечеров наперебой приглашали Северянина принять в них участие.

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного Мессию
Во мне приветствуют порой.

Порой бранят меня площадно, —
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом.

Известность Игоря Северянина началась как скандальная: резкий отзыв Толстого и последовавшее за ним всероссийское улюлюканье прессы не только привлекли внимание к поэту — они же определили и направленность его будущего творчества.

В группе девушке нервных, в остром обществе дамском
я трагедию жизни превращу в грёзо-фарс...

 

Грёзо-фарс Игоря Северянина

 

В этот мир стихи Игоря Северянина вошли удивительно органично:

Элегантная коляска с электрическом биеньи
эластично шелестела по шоссейному песку...

Я в комфортабельной карете на эллиптических рессорах...

Лакей и сенбернар — ах, оба баритоны! -
встречают нас в дверях ответом на звонок...

Цилиндры солнцевеют, причёсанные лоско,
и дамьи туалеты пригодны для витрин...

Он писал о мещанском рае с красивыми машинами, замками и дачами, с любовными сценами на берегу моря, с чарующей музыкой, запахом духов и сигар, с вином, фруктами и устрицами... И люди, истосковавшиеся по хорошей, сытой, красивой жизни, принимали стихи Северянина на ура. Поэт точно угадал наступавшую моду общественных вкусов. «Поешь деликатного, площадь! Придётся товар по душе!»

Люблю лимонное с лиловым:
Сирень средь лютиков люблю.
Лимон фиалками томлю.
Пою луну весенним словом:
Лиловым, лучезарным, новым!
Луна -- подобно кораблю...
Люблю лиловое с лимонным:
Люблю средь лютиков сирень.
Мне так любовно быть влюбленным
И в ночь, и в утро, в вечер, в день,
И в полусвет, и в полутень,
Быть вечно жизнью восхищенным,
Любить лиловое с лимонным...

Он становится салонным поэтом, воспевающим изыски богемного быта. Это была маска. Личина. Она тяготила его.

Из меня пытались сделать торгаша.
Но торгашеству противилась душа.

Суть его поэзии не в этом. Когда-то, ещё в 20 лет, он выразил своё творческое кредо:

Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Для песни пой, не размышляя — кстати ль?
Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой, -
поверь, найдётся почитатель.

Он пытается оправдаться перед собой:

Я  лирик, а не спекулянт.
Я не делец, -  дитя большое!
И оттого-то мой талант
владеет вашею душою.

Но торгашество затягивало, и душе поэта всё труднее становилось противиться ему.

Король Фокстрот пришел на землю править,
Король Фокстрот!
И я — поэт — его обязан славить,
Скривив свой рот…

А если я фокстротных не уважу
Всех потрохов,
Он повелит рассыпаться тиражу
Моих стихов…

Откровенно, ничего не скажешь. Северянин хорошо усвоил законы рынка. В сущности, та же продажа души Мефистофелю, обмена звезды на хлеб. Не каждый мог устоять перед сим соблазном. Не устоял и наш поэт. Ради популярности он принёс в жертву своё я дешёвым вкусам невзыскательной публики, творил на её потребу. В ресторанах, светских гостиных, на званых вечерах, где он выступал, Северянин исполнял роль гения: держался надменно, принимал как должное оказываемые ему почести. На ругань критиков огрызался эпиграммами: «Вы посмотрите-ка, вы поглядите-ка, какая подлая в России критика!» Одна из эпиграмм начиналась так: «Вдыхать ли запах ландыша клопу?»

 

 

Поэзоконцерты

 

Вечера поэта или — как он их называл — поэзоконцерты — проходили с неизменным успехом и аншлагами.

Северянин читал там свои «виртуозные» и «курьёзные» поэзы, рассчитанные скорее на слушателя, чем на читателя. Игорь Северянин — один из основоположников авторских читок перед многотысячным слушателем. До Северянина таких массовых выступлений не было. Он открыл новый жанр эстрадного искусства — авторское чтение стихов.
Современники вспоминали, как поэт появлялся на сцене в длинном узком сюртуке цвета вороного крыла. Держался прямо, глядел в зал свысока, изредка потряхивая нависающими на лоб чёрными подвитыми кудряшками. В руке у него была лилия на длинном стебле. Или пышная орхидея в петлице. Всё это — и сюртук, и орхидея, и поза напоминали провинциальную карикатуру на Оскара Уайльда.

(Северянин считал, что он на него похож и всячески стремился подражать писателю). Маяковский в одном из выступлений так охарактеризовал его: «Самый модный денди — вроде Оскара Уайльда из Сестрорецка».

Лениво помахивая лилией, раскачиваясь в такт словам, Северянин начинал нараспев, мертвенным голосом с подчёркнуто носовым, якобы французским произношением, читать, вернее, петь на вполне определённый мотив, напоминающий интонации псевдоцыганского, салонно-мещанского романса:

Позовите меня -
Я прочту вам себя,
я прочту вам себя,
как никто не прочтет...

Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева завораживающе, гипнотически действовала на толпу. «Наша встрэча — Виктория Рэгия: рэдко-рэдко, в цвету...» (Звук «е» он произносил как «э» - так ему казалось «шикарнее»). Однажды кто-то крикнул из зала: «Хватит корчить из себя Уайльда! Неужели Вы не понимаете, что ведёте себя глупо и неестественно?» «Да, неестественно!» - ответил Северянин и, вскинув голову, добавил: «Зато красиво!»

Пока не поздно, дай же мне ответ,
Молю тебя униженно и слезно,
Далекая, смотрящая мимозно:
Да или нет? Ответь — да или нет?
Поэзно «да», а «нет» — оно так прозно!

Слиянные мечты, но бьются розно
У нас сердца: тускнеет в небе свет...
О, дай мне отзвук, отзнак, свой привет,
Пока не поздно.

Ты вдалеке. Жизнь превратилась в бред.
И молния, и гром грохочет грозно.
И так давно. И так десятки лет.
Ты вдалеке, но ты со мною грезно.
Дай отклик мне, пока я не скелет,
Пока не поздно!..

 

В расцвете славы

 

Большую роль в раскрутке Северянина сыграл Ф. Сологуб. Он представил его петербургскому литературному миру в своём салоне, а потом пригласил поэта в турне по России, где ещё больше упрочилась слава поэзоконцеров Игоря Северянина.

Сологуб возил его по стране от Минска до Кутаиси — и всюду поэта сопровождал вечный праздник, торжество триумфатора. Залы, где он читал, ломились от восторженной публики, портреты его некрасивого лица украшали будуары светских дам и комнатки курсисток. Женщины ходили за Северяниным толпами, ночевали под окнами. Когда он выступал в зале под Думской каланчой, останавливали уличное движение. В Керчи, в Симферополе, на Волге были случаи, когда его лошадей распрягали, и поклонники везли его на себе. Купчихи бросали к его ногам бриллиантовые браслеты, серьги, брошки. Северянин с упоением вспоминал в стихах это время:

Там были церквы златоглавы
и души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расвете славы.
В расцвете славы жизнь текла...

Да, это был зенит его славы. Громадный зал Городской Думы на вмещал всех желающих попасть на его поэзовечера. Тысячи поклонниц, цветы, шампанское, поездки по России. Это была настоящая, несколько даже актёрская слава. Георгий Иванов писал, что когда он бывал на вечерах «божественного Игоря» и смотрел на тысячную толпу («ведь не из одних же швеек она состояла!»), рычащую от восторга на разные его «грёзовые эксцессы» и «груди как дюшес», он думал, что в даре Северянина при всей его пустоте было и впрямь нечто божественное. Это признавали даже те, кто не любил Северянина. Ходасевич, в частности, писал: «Пусть порой не знает он чувства меры, пусть в его стихах встречаются ужаснейшие безвкусицы, - всё это покрывается неизменной и своеобразной музыкальностью, меткой образностью и всем тем, что делает Северянина непохожим ни на одного из современных поэтов».

 В 1913 году вышла первая книга Северянина «Громокипящий кубок» с восторженным предисловием Сологуба, где он сравнивал появление нового поэта с приходом весны. Книга имела ошеломляющий успех, выдержала за два года 7 изданий. Северянин упивался славой:

Мои поэзы – в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.

Я созерцаю – то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют “Громокипящий кубок”-
Животворящую росу!

Вслед начали выходить новые сборники: «Златолира», «Ананасы в шампанском», «Поэзоконтракт», «Виктория Регия», «Тост безответный», «Ручьи в лилиях», все они расхватывались мгновенно. Всего им было выпущено37 книг.

 

 

«Каждая строчка — пощёчина»

 

С 1913 года Северянин объявляет себя основоположником новой литературной школы — так называемого эгофутуризма. Впервые это направление — футуризм — возникло в Италии и принадлежало школе Маринетти. В отличие от него Северянин к слову «футуризм» добавил приставку «эго» и — в скобках — (вселенский). "Эго" по латыни — я. Я — главное слово стихов Северянина.

Иду — и с каждым шагом рьяней -
верста к версте, к звену — звено.
Кто я? Я — Игорь Северянин,
чьё имя смело, как вино!

Своё поэтическое кредо он высказывал в таких строчках:

 

Поэза эго моего

В этом мире только я — иного нет.
Излучаю сквозь себя огни планет.
Что мне мир, раз в этом мире нет меня?
Мир мне нужен, если миру нужен я.

Это была по сути пропаганда вселенского эгоизма. И ещё одно из программных его стихов:

Каждая строчка - пощечина. Голос мой - сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

Это звучало как скандальный вызов всем общепринятым приличиям. Немало было здесь, конечно, и от саморекламы. Вместе с Георгием Ивановым Северянин разрабатывает "программу эго-футуризма".
А спустя несколько месяцев в Москве появляется новое ответвление футуризма: кубо-футуризм, зачинателями которого выступили Хлебников, Маяковский, братья Бурлюки, Кручёных и другие.

Эти два течения иногда враждовали между собой, иногда объединялись. С футуризмом Маяковского Северянина объединяло эпатирующее озорство, вызов обывательскому благоразумию, литературное хулиганство, разводило же их различное отношение к культуре прошлого. Если кубисты призывали сбрасывать всё старое с корабля современности, в том числе и классику, то эгисты провозглашали поиски нового без отвергания старого. «Не Лермонтова с парохода, а Бурлюков — на Сахалин!» - воскликнул однажды Северянин, чьей душе всегда были ближе классические розы, пусть и усеянные шипами иронии.

Эгисты не принимали внешне вызывающего вида кубистов, их жёлтые кофты, красные фраки, разрисованные лица. В отличие от бессмыслиц неологизмов кубофутуризма, которые через самый звук слова стремились донести их смысл, Северянин ратовал за осмысленные неологизмы. Сам он известен как создатель многих словесных диковинок («и что ни слово — то сюрприз»). Это и лесофея, и гризёрка, и мечты-сюрпризёрки, морево, златополдень, чаруйная боль, и даже такие как Берлинство, Лондонство, Нью-Йорчество. Вообще Северянин был пристрастен к словесной иностранщине. Не знавший ни одного иностранного языка, он был зачарован мнимой красивостью и великосветскостью этой лексики: «Гарсон, сымпровизируй блестящий файв-о-клок!». Он наслаждался, вводя в поэзию новые тогда слова «синема», «авто». Его причудливая высокопарность порой походила на пародию:

О, Лилия ликеров, — о, Creme de Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал.

 

Друзья-соперники

 

Особое место в жизни Северянина занимала дружба с Маяковским.

Маяковский был его единственным соперником на эстраде. «То ли дружий враг, то ли вражий друг» - называл он его в стихах. Это была дружба-соперничество. Они читали лучшие свои вещи, стараясь перещеголять друг друга в аудиториях, состоящих сплошь из женщин. Маяковский не раз читал с эстрады поэзы Северянина. Кстати, «Ананасы в шампанском», ставшие символом пряной, экзотической лирики Северянина, своеобразной визитной карточкой поэта, - мало кто знает, что эту первую строчку ему подсказал Маяковский.

Однажды в Крыму на званом вечере Маяковский, подцепив на фруктовый нож кусочек ананаса и окунув его в шампанское, крикнет Северянину через стол: «Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно!» Северянин подхватит: «удивительно вкусно, игристо, остро!» Так и родится знаменитое стихотворение.

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Казалось бы, глупость и пошлость несусветная. Но как же вкусно, аппетитно это написано!
В декабре 1913-го — январе 1914-го Северянин с Маяковским уезжают в совместное турне по югу России. Гастроли закончились ссорой поэтов: Северянин прервал турне и вернулся в Петербург. Что лежало в основе их разрыва: творческие разногласия? Зависть к успеху другого? Любовный треугольник? Как говорят французы, шерше ля фам.
Позже в автобиографической поэме «Колокола собора чувств» Северянин рассказал о Сонке — Софье Шамардиной, которой Северянин и Маяковский были одновременно увлечены.

Им на совместных поэтических вечерах потребовался «женский элемент». Победительно красивая, Шамардина идеально подошла для эстрады. Северянин придумал ей театральное имя: Эсклармонда Орлеанская. Читая стихотворение «В коляске Эсклармонды», специально написанное Северяниным для неё, «златоблондая» Сонка сводила с ума переполненные залы.

Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды
По липовой аллее, упавшей на курорт,
И в солнышках зеленых лучат волособлонды
Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт:

Взорвись, как бомба, солнце! Порвитесь, пены блонды!
Нет больше океана, умчавшегося в ту,
Кто носит имя моря и солнца - Эсклармонды,
Кто на земле любезно мне заменил мечту!

Казалось бы, победа (любовная) оказалась на стороне Игоря Северянина, ведь это он привез девицу в Петербург, он поселил ее у себя на Средней Подьяческой, и она там слегла, занемогла, пришлось отвезти в лечебницу: якобы воспаление почек. Но оказалось намного прозаичнее: аборт от Маяковского. Северянин был в отчаяньи. Он адресует ей стихотворение «Никчемная»:

Ты меня совсем измучила может быть, сама не ведая;
Может быть, вполне сознательно; может быть, перестрадав;
Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю
На глазах у всех и каждого, - и опять тоска-удав.

Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далечница!
Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!
Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,
Как орлу - в лазорь сияльную, как теченью - в водопад!

 Много лет спустя Софья Шамардина опишет эту историю в своих воспоминаниях «Футуристическая юность».

А Северянин посвятит ей любовный цикл:

Люби меня, как хочется любить,
Не мысля, не страшась, не рассуждая.
Будь мной, и мне позволь тобою быть.
Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
Мелодию сирени? Краски птиц?
Люби меня, натуры не ломая!
Бери меня! Клони скорее ниц!

 

***
Не избегай того, что быть должно:
Бесцельный труд, напрасные усилья, --
Ведь ты моя, ведь так предрешено!

О, страсть! расправь пылающие крылья
И за собой в безбрежность нас взорли.
И скажем мы, в восторге от воскрылья:
"Да, мы с собой бороться не могли".

 

И ещё одну женщину отбил у Северянина Маяковский (видимо, компенсируя свой меньший успех на эстраде успехом на этом поприще): Валентину. Это было ещё до Сонки.

Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
ты сидела в вестибюле за продажею афиш…

Валентина Гадзевич и впрямь служила в Петербургском мединституте, что на Архиерейской улице. Под псевдонимом Солнцева писала стихи. У нее был роман с Северяниным.

А потом... Купэ. Деревня. Много снега, леса. Святки.
Замороженные ночи и крещенская луна.
Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.
Валентина безрассудна! Валентина влюблена!..

Он был увлечен и всерьез подумывал о супружестве. Холодным душем обдал его Маяковский: эта девица, признался он, не только завлекала его, но и раздевалась перед ним догола. «Я верил её каждому слову, — вспоминал на закате дней Северянин, - и потому порвал с нею. Володя был верным другом...» Зла он на Маяковского не держал:

Ты помнишь нашу Валентину,
что чуть не стала лишь моей?!.
Благодаря тебе я вынул
из сердца «девушку из фей»...
И, наконец, ты помнишь Сонку,
почти мою, совсем твою,
такую шалую девчонку,
такую нежную змею?..

 

«Моя тринадцатая»

 

В 1915 году скончался старый муж Златы — первой любви Северянина. Женщина, у которой росла дочь поэта, ждала, что теперь-то Северянин женится на ней, теперь он благополучен, известен, у него появились деньги. Но увы, поэта цепко держала при себе опытная соблазнительница актриса Балькис Савская, в миру Мария Волнянская (Домбровская).

 

Мария Домбровская на сцене в одной из своих ролей.

Представляя свою пассию, Северянин говорил: «Прошу любить и жаловать. Моя тринадцатая». Однако сколько их было на самом деле — по его словам, «учёту не поддаётся». Он давно уже потерял счёт своим победам над женщинами. На обложках своих книг Северянин печатал часы приёма поклонниц. И они приходили, одна за другой, а иногда по нескольку сразу, завороженные его строчками, как змеи песней факира.
Северянин воспевал в стихах «грёзовое царство», некую волшебную страну Миррелию (названную так по имени Мирры Лохвицкой — рано умершей декадентской поэтессы, кумира Северянина).

Я — царь страны несуществующей,
Страны, где имени мне нет...
Душой, созвездия колдующей,
Витаю я среди планет.

Я, интуит с душой мимозовой,
Постиг бессмертия процесс.
В моей стране есть терем грезовый
Для намагниченных принцесс.

 

***
Опять себя вообрази
Такой, какой всегда была ты,
И в дни, когда блестят булаты,
Ищи цветочные стези.

Вообрази опять себя
Эстеткой, а не грубой бабой,
Жизнь, ставшую болотной жабой,
В мечтах, как фею, голубя.

Пусть Мир - вперед, а ты - всё вспять:
Не поддавайся прозным бредням...
Цветком поэзии последним
Вообрази себя опять!..

Корней Чуковский писал тогда о Северянине: «Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан воздухом бара, кабаре, скетинг-ринга... И всё же, несмотря ни на что, стих его волнующе-сладостен: Бог дал ему певучую силу, которая, словно река, подхватывает тебя и несёт... богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское!»

Кстати, о шампанском. Надо сказать, что хотя называть себя гением Северянин никогда не стеснялся, но в быту он был очень прост. Павел Антокольский был потрясён, когда Северянин в его присутствии заказал в ресторане не ананасы в шампанском, не мороженое из сирени, а штоф водки и солёный огурец. Он предпочитал еду простую и сытную: картошку, рыбу, кислую капусту, но ему, куда бы он ни приезжал, приносили, дарили и ставили перед ним на стол эти злосчастные ананасы в шампанском. «Как? Опять ананасы?!» - с разочарованием восклицал он и делал вид, будто ему нанесли жестокое оскорбление.

 

«Я поведу вас на Берлин!»

 

Когда началась Первая мировая война, Северянин поначалу даже в трагической теме войны оставался во власти своей эстетской программы: «Война войной, а розы — розами». В стихотворении «Ещё не значит быть изменником...» он защищает права обывателей, завсегдатаем Невского, на непричастность к военным событиям, на право жить своими личными интересами.

Пройтиться по Морской с шатенками,
свивать венки из хризантем,
по-прежнему пить кофе с пенками
и кушать за десертом крем.

Он не хотел расставаться с этой жизнью, к которой привык. Маяковский презрительно назвал тогда «маркитанткой русской поэзии» (сам, впрочем, воевать категорически не желавший: «я лучше в баре проституткам буду продавать ананасовую воду»). Северянин утверждал своё право быть вне политики, быть просто поэтом:

Я — соловей: я без тенденций
И без особой глубины...
Но будь то старцы иль младенцы,—
Поймут меня, певца весны.

Я — соловей, и, кроме песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно чудесен,
Что Смысл склонился предо мной!

Но в то же время, как бы спохватившись, утешал общество такой броской строфой:

Друзья! Но если день убийственный
падёт последний исполин,
тогда, ваш нежный, ваш единственный,
я поведу вас на Берлин!

Эти строки воспринимаются особенно комично, если знать такой факт биографии Северянина: когда в юности он был призван для службы в армии, он оказался настолько непригодным для неё, что стал буквально посмешищем полка. Этот принц фиалок не поддавался никакой муштровке. Фельтфебель из сил выбивался, но никак не мог его заставить поворачиваться по команде направо, так как Северянин постоянно путал право и лево. В конце концов, его определили в санитары на самую чёрную работу — мытьё полов и туалетов. Там и прошла вся его служба. И вот теперь в канун Первой мировой Северянин горделиво заявлял: «Я поведу вас на Берлин!», видимо, считая, что для похода на Берлин у него достаточная военная подготовка.

Мы победим! Не я вот лично -
в стихах великий — в битвах мал.
Но если надо — что ж, отлично, -
шампанского! Коня! Кинжал!

Позже, когда Северянин понял весь трагизм той эпохи, атмосфера которой напоминала Рим эпохи упадка, он выступил в роли обличителя времени. И это будет уже совсем другой Северянин:

К началу войны европейской
Изысканно тонкий разврат,
От спальни царей до лакейской
Достиг небывалых громад.

Как будто Содом и Гоморра
Воскресли, приняв новый вид:
Повальное пьянство. Лень. Ссора.
Зарезан. Повешен. Убит.

Народ, угнетаемый дрянью,
Безмозглой, бездарной, слепой.
Усвоил повадку баранью:
Стал глупый, упрямый, тупой.

А царь, алкоголик безвольный,
Уселся на троне втроем:
С царицею самодовольной
И родственным ей мужиком.

Был образ правленья беспутен,-
Угрозный пример для корон:
Бесчинствовал пьяный Распутин,
Усевшись с ногами на трон.

Упадочные модернисты
Писали ослиным хвостом
Пейзажи, и лишь букинисты
Имели Тургенева том.

Свирепствовали декаденты
В поэзии, точно чума,
Дарили такие моменты,
Что люди сбегали с ума.

Уродливым кактусом роза
Сменилась для моды. Коза
К любви призывалась. И поза
Назойливо лезла в глаза.

Но этого было все мало,
И сытый желудок хотел
Вакхического карнавала
Разнузданных в похоти тел.

И люди пустились в эксцессы,
Какие не снились скотам.
Изнервленные поэтессы
Кривлялись юродиво там.

Живые и сытые трупы,
Без помыслов и без идей,
Ушли в черепашие супы,-
О, люди без сути людей!

Им стало филе из лягушки
Дороже пшеницы и ржи,
А яды, наркозы и пушки -
Нужнее, чем лес и стрижи.

Как следствие чуши и вздора -
Неистово вверглись в войну.
Воскресли Содом и Гоморра,
Покаранные в старину.

(Из «Поэзы упадка»)

Он не принял Октября, его жестокости и насилия, осуждал братоубийственную гражданскую войну, подобно Цветаевой и Волошину, ставя ценность человеческой жизни выше политических интересов как белых, так и красных.

Ложный свет увлекает в темень.
Муза распята на кресте.
Я ни с этими и ни с теми,
Потому что как эти — те!

Сегодня "красные", а завтра "белые" -
ах, не материи, ах, не цветы! -
матрешки гнусные и озверелые,
мне надоевшие до тошноты...

Идеи вздорные, мечты напрасные,
что в их теориях — путь к Божеству?
Сегодня белые, а завтра красные , -
они бесцветные по существу.

Что делать в этих декорациях соловью, который привык обитать "нигде"? "Что делать в разбойное время поэту, поэту, чья лира нежна?" Куда податься - "мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей..."

Король поэтов

 

В феврале 1918 года известный импресарио Ф. Долидзе взялся организовать в Москве в Политехническом музее выборы Короля русских поэтов. Всеобщим прямым, равным и тайным голосованием публика избирает "королем" Игоря Северянина — самого модного поэта дореволюционной России. Из ближайшего похоронного бюро был доставлен огромный миртовый венок, который был водружён на победителя. В этом свисающем до колен венке он читал стихи, упоённый своей победой.

Отныне плащ мой фиолетов,
Берэта бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.

В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов —
Да будет подданным светло!

Второе место (с перевесом в 30-40 голосов) занял Маяковский, третье — Бальмонт. На вечере присутствовал и Александр Блок, но никакого титула удостоен не был.
Маяковский, раздосадованный тем, что он не первый, отшвырнул венок, который тоже пытались на него водрузить как на вице-короля и вышел на эстраду с криком: "Долой королей - они нынче не в моде! Не такое время, чтобы игрушками заниматься!"

Возмущённые поклонники Северянина схватились в жарком споре с поклонниками Маяковского. Дело чуть не дошло до драки. И кто бы мог тогда подумать, что эта головокружительная слава Северянина доживала последние дни. К середине 20-х годов он оказался почти забыт, а в 30-х-40-х уже мало кто помнил его имя.

 

Эмигрант поневоле

 

В 1918 году Северянин привозит свою больную мать в приморский посёлок Тойла на берегу Финского залива, где с 1912 года регулярно проводил дачные сезоны.

В марте 1919-го Эстония была оккупирована немецкими войсками и Северянин даже на несколько дней попал «в плен», а в феврале 1929-го после заключения Тартусского мира, утвердившего суверенитет Эстонии, неожиданно для себя стал гражданином буржуазной республики. Так и остался поэт за кордоном – захлопнулась дверка мышеловки.

Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну...
Бежать нельзя: вокруг винтовки.
Мир заключен, и мы в плену.

Стремясь отмежеваться от эмигрантской среды, поэт писал:

Нет, я не беженец и я не эмигрант -
тебе, родительница, русский мой талант,
и вся душа моя, вся мысль моя верна
тебе, на жизнь меня обрёкшая страна!

Северянин очень страдал из-за невозможности вернуться на Родину.

Мой взор мечтанья оросили:
вновь - там, за башнями Кремля -
неподражаемой России
незаменимая земля...

Но он не знал ещё, что жена горячо обожаемого им поэта Сологуба Анастасия Чеботаревская, которую чиновники не выпускали из России, кинулась в отчаянии с моста в Неву. Не предвидел он и участи Мандельштама, Клюева, Бориса Корнилова, Павла Васильева, хотя уже был казнен Гумилев. Кто знает, какой удел был бы уготован Северянину, вернись он тогда. Скорее всего, пополнил бы список затравленных. Северянинские стихи не вписывались в советскую литературу предвоенных лет. Думается, его участь оказалась не самой худшей для поэта.
Вероятно, тогда ещё можно было вернуться в Петроград, но состояние матери ухудшилось, он не мог её оставить. В 1921 году она умерла. И в том же году Северянин знакомится с дочкой тойлаского плотника очаровательной Фелиссой Круут и женится на ней.

 

Это она

 

Это была изящная блондинка в стиле Ибсена, тонкая, стройная. Она писала стихи на русском и эстонском. Северянин был покорён. Он давно мечтал о такой.

Если вы встретите женщину тихую,
Точно идущую в шорохах сна,
С сердцем простым и с душою великою,
Знайте, что это - она!

Если вы встретите женщину чудную,
Женщину, чуткую, точно струна,
Чисто живущую жизнь свою трудную,
Знайте, что это - она!

Если увидите вы под запискою
Имя прекрасней, чем жизнь и весна,
Знайте, что женщина эта - мне близкая,
Знайте, что это — она!

Ей он посвятил около двухсот стихотворений, в том числе "Поэзу голубого вечера" и "Поэзу счастья".

Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный смех
И выскальзыванье из объятья.

А в глазах оздоравливающих твоих —
Ветер с моря и поле ржаное.
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.

Они обвенчались. С Фелиссой поэт прожил 16 лет и это был единственный законный брак в его жизни.

В 1922 году родился сын, которого поэт назвал Вакхом (сумел убедить батюшку, что есть в святцах такое имя). Вакх проживёт долгую жизнь (1922-1991) за границей, уехав в Швецию в 1944 году.  

 

Без родины

 

Среда, в которую попал Северянин, была далека от литературной петербургской элиты. Это были простые люди — рыбаки, плотники, для которых он был не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это его ценили  и кормили в семье, где он, по сути, был нахлебником.

Дом, где жил Северянин в посёлке Тойла

Оставшись без родины, король поэтов быстро утрачивает былую славу. Его всё реже печатают, тощие сборники выходят мизерными тиражами. Он изредка выступает на вечерах, занимается переводами, но это не давало достаточного заработка. Здесь Северянин жил в большой нужде. Днём он ловил рыбу, а ночью садился в лодку и выезжал на середину реки. И там, где его никто не слышал, он читал свои стихи звёздам, камышам и водяным лилиям. Читал и плакал.

Стала жизнь совсем на смерть похожа:
Все тщета, все тусклость, все обман.
Я спускаюсь к лодке, зябко ёжась,
Чтобы кануть вместе с ней в туман...

Я постиг тщету за эти годы.
Что осталось, знать желаешь ты?
Поплавок, готовый кануть в воду,
и стихи — в бездонность пустоты...

Кому-то что-то о поэте
споют весною соловьи.
Чего-то нет на этом свете,
что мне сказало бы: живи!..

 

Он пишет уже, главным образом, для себя. Стихи его становятся естественнее, проще, в них звучат грустные ноты тоски по России, по утраченной родине.

 

От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас:
Россия построена заново
Не нами, другими, без нас...

Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж.
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь!

И вот мы остались без родины,
И вид наш и жалок, и пуст,
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.

 

Да и время его, по-видимому, безвозвратно прошло: у русскоязычных эмигрантов были другие проблемы, в Советском Союзе поэта давным-давно забыли, настолько неактуальны оказались его королевы, гризетки и ландо. Да и ему самому в вечном поиске средств к существованию было уже не до пажей и будуаров. Северянин ходил по дворам дач и предлагал хозяйкам свежий улов — полтора десятка окуньков. Чтобы свести концы с концами сам продавал свои сборники. Стучался в гостиничные номера, где останавливались соотечественники - «не купите ли книжку Игоря Северянина с автографом?»

Северянин безуспешно обивал пороги редакций, пытаясь хоть что-то напечатать. Редактор рижской газеты «Сегодня» Мильруд, не зная, как избавиться от не нужных ему стихов надоевшего Северянина, принимает, как ему кажется, мудрое соломоново решение: платить ему ежемесячно пенсию за молчание, с предупреждением, что если тот пришлёт хотя бы одно стихотворение, то пенсии тут же конец: «Может быть, не на ананасы в шампанском, но на табачок и водочку хватит». Северянин был вынужден проглотить и эту обиду — можно представить, чего это ему стоило! В письме другу он пишет: «Положение моё здесь из вон рук плохо. Нет ни работы, ни средств к жизни, ни здоровья. Терзают долги и бессонные ночи». В эти дни он пишет «Поэзу отчаянья»:

Я ничего не знаю, я ни во что не верю,
Больше не вижу в жизни светлых ее сторон.
Я подхожу сторожко к ближнему, точно к зверю.
Мне ничего не нужно. Скучно. Я утомлен.

Кто-то кого-то режет, кто-то кого-то душит.
Всюду одна нажива, жульничество и ложь.
Ах, не смотрели б очи! ах, не слыхали б уши!
Лермонтов! ты ль не прав был: "Чем этот мир хорош?"

Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна.
Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах.
В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла.
Я ощущаю ужас. Я постигаю страх.

Он хотел вернуться в Россию, но тут на нём камнем повисла Фелисса. Она наотрез отказалась ехать, боясь, что русские экспансивные женщины отнимут у неё Северянина. Кроме того, её там заставят работать, а она хочет быть праздной. Северянин не решился порвать с ней и скрепя сердце остался.

Пожалуй, самые сильные его стихи — ностальгические, проникнутые тоской по родине. Вот одно из них, предтеча Галичевского «Когда я вернусь...»:

И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию…
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива…

И будет праздник… большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый…

И ты прошепчешь: «Мы не во сне?…»
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!

В 1930 году поэт совершил поездку в Париж, где дал два поэзоконцерта.

 

Париж 30-х годов. Площадь Сен-Мишель

 

На последнем присутствовала Марина Цветаева.

Вот что писала она в одном из писем: «Единственная радость за все эти долгие месяцы — вечер Игоря Северянина. Он больше чем остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло 20-летие. Стар до обмирания сердца, морщин — как у 300-летнего, но занесёт голову — всё ушло — соловей!»

 

Пой, менестрель! Пусть для миров воспетья
     Тебе подвластно все! пусть в песне -- цель!
     Пой, менестрель двадцатого столетья!
     Пой, менестрель!

     Пой, менестрель! Слепец, -- ты вечно зрячий.
     Старик, -- ты вечно юный, как апрель.
     Растопит льды поток строфы горячей, --
     Пой, менестрель!

     Пой, менестрель, всегда бездомный нищий,
     И правду иносказно освирель...
     Песнь, только песнь -- души твоей жилище!
     Пой, менестрель!

 

«Я всех людей на свете одиноче»

 

Это был последний творческий взлёт Северянина. В 1935 году он расстаётся с Фелиссой Круут и навсегда покидает Тойлу.

Чем в старости слепительнее ночи,
Тем беспросветней старческие дни.
Я в женщине не отыскал родни:
Я всех людей на свете одиноче.

Последней спутницей его стала учительница Вера  Коренди (Запольская).

С нею они живут в Таллине, Усть-Нарве. Правда, Северянин потом жалел о своём уходе от Фелиссы и называл его «трагической ошибкой». Он так и не смог полюбить Веру — красивую, намного моложе его, которая ухаживала за тяжелобольным поэтом, заботилась до конца его дней. Писал бывшей жене (развода с которой так и не оформил), просил её простить и принять обратно.

Но гордая Фелисса, с трудом сводившая концы с концами и одна воспитывавшая их сына Вакха, измены ему так и не простит.

 

Она умрёт в 1957 году (в 55 лет), а вот Вера Коренди (по мужу Коренева) проживёт до 1990-го. Но в Таллине, где она обитала всю свою жизнь, её не почитали как жену поэта. И даже не пригласили в 1987 году на торжества по случаю 100-летия со дня рождения Северянина. Воспоминания вдовы, написанные в основном уже в пожилые годы, до сих пор пылятся в госархиве РГАЛИ без публикации.

В Таллине в последние годы Северянин выступал в ресторанах с чтением своих поэз. Это была не та восторженная публика, к которой он привык в Петербурге. Люди приходили сюда развлечься. В стихотворении «Их образ жизни» поэт с раздражением писал:

Чем эти самые живут,
что вот на паре ног проходят?
Пьют и едят, едят и пьют,
и в этом жизни смысл находят.

Один из ресторанов, где особенно часто выступал Северянин, назывался «VILLA MON REPOS». Под впечатлением этой публики поэт пишет саркастическую поэзу:

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы и налилось вином.
И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже
Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу.
И сотворяло мясо по прописям земным.
Мясо болело, гнило и превращалось в массу
Смрадного разложенья, свойственного мясным.

 

Большое видится на расстояньи

 

Живя вдали от России, Северянин тем не менее из своего далека видел многое в нашей стране из того, что «лицом к лицу не увидать», гораздо зорче многих соотечественников. Об этом говорит одно из его прозорливых стихотворений, которое смогло быть опубликовано только в перестроечные годы:

 

Я чувствую, близится судное время:
Бездушье мы духом своим победим,
И в сердце России пред странами всеми
Народом народ будет грозно судим.

И спросят избранники — русские люди —
У всех обвиняемых русских людей,
За что умертвили они в самосуде
Цвет яркий культуры отчизны своей.

Зачем православные Бога забыли,
Зачем шли на брата, рубя и разя…
И скажут они: «Мы обмануты были,
Мы верили в то, во что верить нельзя…»

Когда началась Отечественная война и немцы вступили на территорию Эстонии, поэт был уже тяжело болен. Он не мог эвакуироваться как все общим порядком, с трудом передвигаясь по комнате. Северянин посылает телеграмму Калинину с просьбой прислать за ним из Ленинграда машину, писал Всеволоду Рождественскому с просьбой похлопотать у всесильного Жданова, но помощи так и не дождался. Предпринятая самостоятельно попытка уехать в Ленинград сорвалась и Северянин вернулся в Таллин. А может быть, это было и к лучшему. Кто знает, что было бы с принцем фиалок в сталинской России? Зачем стране социализма лесофеи и златополдни? Одно из его неопубликованных до 90-х годов стихотворение называется «Поэза правительству», полное вызова, горечи и обиды:

Правительство, когда не чтит поэта
Великого, не чтит себя само
И на себя накладывает вето
К признанию, и срамное клеймо.

 

Правительство, зовущее в строй армий
Художника, под пушку и ружье,
Напоминает повесть о жандарме,
Предавшем палачу дитя свое.

 

Правительство, лишившее субсидий
Писателя, вошедшего в нужду,
Себя являет в непристойном виде
И вызывает в нем к себе вражду.

 

Правительство, грозящее цензурой
Мыслителю, должно позорно пасть.
Так, отчеканив яркий ямб цезурой,
Я хлестко отчеканиваю власть.

 

А общество, смотрящее спокойно
На притесненье гениев своих,
Вандального правительства достойно,
И не мечтать ему о днях иных...

 

Итоговой для зарубежного периода стала книга Северянина «Классические розы», вобравшие стихи 20-30-х годов.

 

В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!

 

Начало цикла «Классические розы». Классический Северянин. Классическая гамма: Мятлев, увековеченный Тургеневым.

 

Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!

 

Вертинский берёт это в свой репертуар и поёт на концертах.

 

Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

 

Эти строки эстонцы выбьют на могильном камне Игоря Северянина.

 

Он умрёт от сердечной недостаточности в возрасте 54 лет 20 декабря 1941 года и будет похоронен на Таллинском Александро-Невском кладбище.

 

 

 

Эпилог

 

Если внимательно вчитаться в стихи Северянина, то легко можно заметить его виртуозное владение словом, профессионализм и яркий мир образного письма. Когда увлечение поэзами пошло на убыль и фразы типа «я, белоснежный, печально юный бубенчик-ландыш, шуршу в свой чепчик», то стал проступать истинный Северянин – талантливый и трагичный, пресыщенный фальшью окружающих и искусственностью быта, в котором состояла тогда вся интеллигенция. Он устал веселить всех и быть для одних ярмарочным уродом, для других - новенькой и блестящей погремушкой.
 Его упрекали в пошлости, а он между тем лишь только подсовывал публике зеркальце, скрывая под маской лицо, искаженное гримасой невыразимой боли: «Он тем хорош, что он совсем не то, что думает о нем толпа пустая, стихов принципиально не читая, раз нет в них ананасов и авто…».

 

 

И хотелось бы, чтобы знали его не только как певца ананасов в шампанском, но и как автора простых, негромких, щемящих строк, таких, например, как эти:

 

На восток, туда, к горам Урала,
Разбросалась странная страна,
Что не раз, казалось, умирала,
Как любовь, как солнце, как весна.

 

И когда народ смолкал сурово
И, осиротелый, слеп от слез,
Божьей волей воскресала снова, —
Как весна, как солнце, как Христос!

 

Стихотворение это называется «Предвоскресье». Звучит как надежда. Нам так её сейчас не хватает.

 

Из сети...

Автор: Наталия Кравченко