Петр  Шабашов

                                                                        Рассказики

                                                       Про  Прохора

     Был наш Прохор человеком непутящим, бесполезным и сильно пьющим и по причине этой не имел ни семьи, ни работы, только одно жилище. Время, свободное от других безделий, проводил он в праздном шатании по городским улицам и переулкам и разглядывании полутрезвым глазом домов, машин и прочих достопримечательностей. И вот однажды, в один из таких вояжей, попалась ему по пути маленькая ювелёрная лавчонка, в витринах которой красовались разные драгоценные штучки всех форм и размеров.

     Равнодушный, в общем-то, ко всему не жидкому и блестящему, на этот раз Прохор резко остановился против витрины и долго, минуты полторы, разглядывал украшения, среди которых заметил он камешек необычной формы – как два сердечка ярко-пурпурного цвета, соединенные меж собой зеленой прожилинкой. Пыльное стекло витрины не позволяло рассмотреть диковинку во всех деталях, дабы получить истинное эстетическое наслаждение, и потому Прохор решил зайти внутрь.

     Расторопный продавщик – молодой человек лет тридцати, похожий на трактирного полового, в безупречном костюме, - поначалу было выскочил из-за своей стойки, но, наткнувшись взглядом на порядком обношенную и обрюшенную внешность посетителя, а носом – на исходящие от него стойкие ароматы, встал столпом, позабыв даже поздороваться. Прохор, конечно, этим не смутился и попросил показать ему камушек. Продавщик загадочно ухмыльнулся, но камушек показал.

     Когда Прохор взял камушек в руки, его вдруг охватило безудержное, необъяснимое чувство радости. Была ли причина этого чувства в том, что камушек являл собой вечную красоту и гармонию, недостижимую в мире людей, или в том, что в жизни самого Прохора никогда не было ни одного яркого события, достойного воспоминаний, но с этого дня судьба его резко переменилась: он бросил пить, вымыл шею, надел единственные праздничные штаны и пошел устраиваться на работу.

     Как человека трезвого и положительного, его приняли сразу в три места: грузчиком в продуктовую лавку, дворником в городской парк и ночным сторожем в собачью гостиницу. И началась совсем другая – трудная, но интересная жизнь Прохора.

     Ввиду своей нужности на всех работах, спал он теперь не более шести часов в сутки, ел на коленках, а передвигался с места на место рывками, переходя с галопа на аллюр и обратно. Его ценили за исполнительность и безупречное поведение, награждали грамотами и давали премии за усердный труд. Кроме того, работа приносила и другую пользу: в лавке ему бесплатно доставались пришедшие в негодность продукты, в парке в любое время года был неплохой урожай потерянных посетителями зонтов, книг, перчаток и других полезных мелочей, а в собачьей гостинице он, будучи от природы человеком робким и даже трусоватым, научился собачиться с неурочными посетителями и брезгливо морщить нос от неприятных запахов.

     В таких трудах и тщаниях прошло полгода. Продавщик ювелёрной лавки был все тот же, но Прохора он, конечно, не узнал. И камушек его был на месте – такой же блестящий и манящий к себе. Расплатившись, Прохор взял камушек в руки и долго, минуты полторы, рассматривал его, чувствуя при этом тот же прилив безудержной, безумной радости, как и в первый раз.

     Дома он первым делом снял единственные праздничные штаны, достал из кармана камушек, упакованный в прилагающуюся к нему красивую коробочку, и положил свое сокровище на полку – на самое видное место. Теперь время, свободное от других дел, он посвящал созерцанию камушка и его беспорочной глубины и чистоты, иногда брал его в руки, катал по столу, пробовал на зуб и даже плакал. На работу он больше не ходил, питался старыми запасами из продуктовой лавки и много пил.

     Примерно через полгода Прохор неожиданно почувствовал, что созерцание камушка уже не приносит ему прежней радости и ощущения счастья. Чего-то не хватало в его сокровище – но вот чего? По зрелом размышлении, проведенном на диване, он решил, что камню не хватает такой же красивой оправки.

     Тем же днем, захватив коробочку с камнем, он отправился к знакомому продавщику. Продавщик его, конечно, не узнал, но когда Прохор поинтересовался, где можно сделать оправку к своему сокровищу,  дал ему адрес надежного ювелёра, настоящего мастера своего дела. Прохор и тут не промедлил ни минуты и решительно отправился по указанному адресу.

     Ювелёр – благообразный старичок, похожий на сельского дьячка, одетый в безупречный костюм, - недолго повертел камушек в руках, затем поглядел на него в большую лупу, загадочно улыбнулся и назвал стоимость работы и материалов. Прохор сказал, что подумает, и удалился.

     Утром следующего дня Прохор тщательно помыл шею, надел свои единственные праздничные штаны и отправился искать работу. Как человека непьющего и обязательного, его приняли сразу в три места: водителем в лавку скобяных товаров, банщиком в городскую баню и курьером местной газеты. Так начался новый этап его жизни.

     Будучи работником совершенно незаменимым, Прохор спал теперь не более трех часов в сутки, ел что попало и передвигался по городу на старенькой, прожившей уже три жизни машине. На работе его уважали и ценили за трезвость, рассудительность и выполнение плана. Кроме того, работа приносила и другие блага: он продавал на сторону излишки бензина, сделал себе годовой запас веников, мыла и прочих банных причиндалов, а также совершенно бесплатно читал местную прессу.

     Примерно через полгода, когда нужная сумма была набрана, он отправился к знакомому ювелёру со своим камушком в коробочке. Ювелёр Прохора не узнал, однако это не помешало ему  буквально за два дня превратить камушек в красивое кольцо в оправке из желтого золота с платиновой крапинкой. Расплатившись и получив кольцо, Прохор долго, минуты полторы, рассматривал его, и новый прилив необъяснимого счастья, граничащего с безумием, переполнял его неустроенную душу.

     Дома он поместил коробочку с кольцом на полку – на самое видное место, и теперь, в минуты душевной грусти и тоски, подолгу созерцал свое сокровище. Особенно трудно давался ему поиск платиновых крапинок или, как говорил ювелёр, «вкраплений», но такое занятие лишь добавляло интереса и даже интриги: где же они, черт побери, прячутся?

     На поиск и пересчет крапинок у Прохора ушло не менее шести месяцев, в течение которых его то переполняло безудержное ликование, то грустное томление, то ощущение собственной ненужности и бесполезности в этом безумном неразумном мире. К тому же работу он бросил, а других занятий у него просто не было.

     Прошло еще какое-то время, пока Прохор не понял, что рассматривание сокровища уже не приносит ему прежнего удовольствия. Чего-то не хватало в этой драгоценной безделице – но вот чего? Крепко подумав, он решительно отставил в сторону только что початую бутылку, вымыл шею, надел свои единственные праздничные штаны и вышел на улицу.

     В его подъезде жила девушка, звали ее Варей и, разумеется, она была самой красивой девушкой в округе: пышна телом, круглолица, с длинной русой косой. Прохор давно заглядывался на соседку-красавицу, но когда пытался представить себя рядом с ней, сравнение никогда не выходило в его пользу. Теперь же – иное дело. Теперь он был почти трезв, прилично одет и – главное – у него теперь было то, чем можно было удивить любую красавицу и добиться ее сердечного расположения.

     Ждать пришлось долго, почти до самого вечера, когда Варя возвращалась с работы. Увидев девушку, Прохор несмело пошел к ней, поздоровался и долго, минуты полторы, рассматривал ее с таким глупым и счастливым лицом, что она сразу все поняла и под каким-то пустяшным предлогом пригласила его в гости.

     Прохор был на седьмом небе от счастья! До самой ночи они просидели за столом, пили чай с сушками и разговаривали. Такие посиделки продолжились и на другой день, и на третий, и каждую новую встречу Прохора охватывало безудержное, необъяснимое чувство радости.

     И все было бы хорошо, и встречи эти продолжались бы если не вечно, то по меньшей мере полгода, но тут Прохор не выдержал и совершил роковую ошибку: он подарил Варе свое сокровище, свою единственную драгоценность, смысл и содержание всей своей жизни – ярко-красный камушек в оправке из желтого золота с платиновыми крапинками…

     Варя была растрогана до глубины души столь щедрым подарком и восприняла его как предложение руки и сердца, однако следующим вечером, когда Прохор, как обычно, встретил ее после работы, она швырнула ему в лицо коробочку с сокровищем и сказала, что между ними все кончено. Пораженный столь резкой переменой, Прохор насмелился спросить, что случилось. Варя расплакалась и ответила, что еще никто в жизни не оскорблял ее подарками из бутылочного стекла с медным ободком…

     Примерно через полгода состоялась свадьба Вари со смазливым продавщиком, а благообразный старичок-ювелёр был у них посаженным отцом. Прохора тоже пригласили, но на свадьбу он не пошел, сославшись на сильную занятость сразу на трех работах. Ненавистное колечко он выбросил в реку и долго, минуты полторы, смотрел, как оно булькнуло в темные воды, чувствуя при этом прилив какой-то буйной, необъяснимой радости.

     А потом опять стал жить нормальной жизнью нормальных людей. Как все.

                                                        Тюкнуло

        Мало кто помнил его настоящее имя и фамилию – все звали Калиной. Наверное, из-за пристрастия деда к этому исконно русскому растению, которым он засадил весь свой палисад и добрую половину огорода. Горькую ягоду он, не морщась, ел горстями, варил из него варенье и бражку, а в трудные времена кормил ею своих кур – Нюшку и Клавку, а также козу Евфимию. В отместку за это глупые куры неслись где попало, разве что не на крыше, а стервозная Фимка давала такое горькое молоко, что его отказывались покупать не только изнеженные цивилизацией дачники, но даже не избалованные чипсами и гамбургерами соседи.

     Жена у деда умерла несколько лет назад, трое взрослых детей разъехались по чужим городам и весям и слали весточки редко, по большим праздникам и на день рождения родителя. В оставшееся от чтения красивых открыток время дед сидел на завалинке дома, курил папиросы «Беломор-Кэмел» и контролировал взглядом дорожное движение местного значения.

     Впрочем, смотреть особо было не на что: улочка была последняя из городских авенид и к тому же тупиковая. Соседи ходили по ней к роднику за водой, дети катались на велосипедах, иногда проезжал трактор с телегой, наполненной ароматным навозцем, да наведывались заблудившиеся в поисках нужного адреса машины.

     Большой дедов дом состоял из двух половин. В другой его половине жила соседка Настасья с тремя малолетними отпрысками мужеского полу: Антоном, Микишкой и Васькой. Мужа-пьяницу Настасья давно прогнала взашей, сама же сутками пропадала на ферме, где работала заведующей, и потому никакого догляда за мальцами не было.

     Ну, первые-то двое, вроде, удались: серьезные, хозяйственные, - а вот третий, Васька, как и положено, был дурак дураком. Нарочно строил соседу разные пакости, обламывал ветки на калине, закручивал дедову калитку колючей проволокой и даже пускал пал в огороде, а потом смотрел через дырку в заборе, как дед, чертыхаясь и приволакивая больную ногу, бегает от колодца с водой и тушит пожар.

     Стоило деду в хорошую, ласковую погоду выползти на свою завалинку и устроиться на солнышке поудобнее, как Васька – тут как тут на своем новеньком «лисапеде»: бахвалится, мамка купила!.. Промчится сначала в одну сторону, потом в другую, а если дед задремлет ненароком – тут же подлетит к завалинке и резко тормознет, обдав соседа целой тучей дорожной пыли. Дед чихнет со смаком, прищурится на сорванца, а тот ему: деда, хочешь прокатиться? Я дам, я не жадный!

     И вдруг однажды дед, сам не ожидая от себя такой проказы, сказал: хочу! Васька не успел открыть от изумления рот, как сосед отобрал у него «лисапед», лихо оседлал и в одну минуту скрылся в конце улицы…

     Дальше был рев – и такой силы, что сбежались все соседи: думали – убивают кого-то. И Настасья – тут как тут: ты чего, старый, с ума рехнулся, в детство решил поиграть?

     Пришлось долго успокаивать  соседку и ее зареванного сорванца. И говорить, что «лисапед» он сегодня же починит: даром, что ли,  без малого сорок лет проработал слесарем на заводе?

     И починил. А заодно вспомнил, что у него в сарае тоже завалялся «лисапед» - старенький, но еще вполне гожий, как и сам дед Калина. Починил и этот.

     И вот настал день триумфа. Выждав, когда Васька нагоняется по улице и присядет отдохнуть на завалинку, дед вывел свой драндулет через заднюю калитку, разогнался и так тормознул перед Васькой, что того с головой накрыло целым мешком пыли. Васька от неожиданности испуганно икнул и бросился наутек.

     Вот так-то! – сказал дед-велогонщик, довольный своей победой, и с тех пор его поездки по улице стали ежедневными. Соседи поначалу дивовались на причуды старика, крутили пальцем у виска, но скоро привыкли. Все, кроме Коли-Бульдозера, который каждый день пылил мимо дедова дома на своем тракторе с тележкой, нагруженной душистым навозцем.

     Впервые увидев деда Калину на его драндулете, Коля так сильно тормознул, что едва не опрокинул свой пахучий товар в придорожную канаву. Потом выскочил из трактора и расхохотался: ты чего, дед, с калины упал? Отсмеявшись, предложил деду приладить к его «боливару» двигатель от «Беларуся», чтобы не крутить педали, обозвал его непонятным и оттого вдвойне обидным слово «шумахер», сел в свой трактор и уехал.

     На «шумахера» дед обиделся, но в целом Колина мысль ему понравилась. Он вдруг вспомнил, что в сарае у него давно валяется хороший движок – не «Беларусь», конечно, но «Крупп-Зауэр», еще довоенный… С этим пришлось повозиться, включить в работу и токарный станок, и фрезер, которые у деда тоже где-то «завалялись», зато через месяц новый агрегат на глубоко внутреннем сгорании был готов к ходовым испытаниям. Оставалось купить бензин и масло.

     Тут и пригодился Коля-Бульдозер. Перехватив того после разгрузки «товара», дед попросил довезти его до аптеки, чтобы купить таблетки от ревматизма, а на самом деле загрузил в телегу две огромные канистры. На немой вопрос Коли дед просто ответил, что «это» ему на всю зиму – печку растоплять…

     Пока дед занимался Круппом и Зауэром, куры его, Нюшка и Клавка, совсем одичали и теперь кормились на Настасьином огороде – благо, там было чем поживиться. На этом же огороде они и неслись, компенсируя нанесенный соседке ущерб. Недоенная Фимка блажила на всю округу, и сердобольной Настасье приходилось самой доить несчастную животину, а молоко, чтобы не пропало, бесплатно раздавать по соседям.

     Зато все было готово к старту. Сторожку себе дед устроил в самом начале улицы, в густом кустарнике, чтобы Коля раньше времени не увидел устроенной ему засады. Выждав, когда Коля, нагруженный своим навозом, выехал с фермы на дорогу, дед завел своего «Зауэра» и, лихо подрезав Колину колымагу, скрылся в сизом дыму где-то за околицей. От неожиданности Коля вместе с трактором и тележкой опрокинулся в канаву, и стойкий запах коровьих ароматов еще долго благоухал по всей округе.

     Отборнейшая брань и даже угрозы Коли-Бульдозера в адрес Круппа и Зауэра ничуть не задели деда Калину: несчастный «шумахер» был полностью реабилитирован в глазах местной публики!

     И все бы ничего, и жизнь могла бы вернуться в прежнюю колею, на завалинку, под ласковое солнышко и  старческую дрёму, но тут принесли откуда-то черти очередную напасть: вертолет. То ли геологов, то ли нефтяников, то ли еще какой непонятной братии. Этот вертолет однажды утром сел на поле прямо напротив дедова дома, когда тот выводил за ворота своего Круппа и Зауэра, чтобы съездить за таблетками от ревматизма.

     Вертолетчики – двое молодых, здоровых, розовощеких парней в комбинезонах и голубых фуражках – как увидели деда, оседлавшего непонятный агрегат, так от хохота сложились пополам. А дед – ничего, только насупил брови, сердито сплюнул да поехал по своим делам, отчаянно чадя Круппом и выписывая замысловатые змейки.

     Когда он вернулся, вертолета уже не было. Дед подъехал к месту посадки, походил по примятой траве, понюхал едкий запах керосина, и тут его в который раз тюкнуло: вот оно! Вот то, чего ему не хватало! Ничего, думал он, заворачивая свою машину к дому. У нас, может, труба пониже да дым пожиже, но мы тоже не в поле обсевки!

     Но тут грянула зима – холодная, снежная, злая… Дед  безвылазно сидел дома, курил забористый «Беломорец» и смотрел в заиндевелое окно на пустынную улицу и тонкие веточки калины в палисаднике. Пенсию, как обычно, задерживали, Нюшка с Клавкой и козой Евфимией из-за крепких морозов переселились в избу и теперь питались исключительно калиной, которой, слава Богу, уродилось в том году невиданно. Куры еще кое-как неслись, а вот стервозная Фимка напрочь забастовала и снабжать деда даже горьким молоком решительно отказывалась.

     Зато появилось у деда другое занятие: чертить чертежи новой машины. Канцтоваров у него отродясь не водилось, кроме красивых открыток, которыми он на большие праздники отписывался детям, да химического карандаша, еще с войны завалившегося за божницу. Тогда он начал отрывать от стен обои и чертить на обратной их стороне, густо слюнявя карандаш.

     Обоев ему было не жалко (чай,  супружница его больше не попеняет на такое варварство!), а вот с расчетами выходило туго: не силен был дед в математике, всего-то и кончил в свое время четыре класса. Тогда он заманил к себе соседских мальцов – Антона и Микишку, пообещав накормить их от пуза сладким калиновым вареньем. Потом рассказал о своей задумке.

     Парни и в самом деле оказались толковыми: знали наизусть таблицу умножения и даже умели пользоваться «куркулятором». Только один из них, Микишка, все время сомневался в успехе предприятия, а другой, Антон, наоборот, не сомневался. Не-а, - говорил Микишка, зашвыркивая в нос густую зеленую соплю, - не полетит! А я говорю – полетит как миленький, еще и не остановишь! – возражал старший Антон и сердито тряс  рыжым чубом.

     Обеспокоенная частыми отлучками сыновей, а также пропажей набора цветных карандашей и коробки пластилина, наведалась однажды и Настасья: сначала ругаться с дедом, а потом, разобравшись в деталях конструкторской мысли, и дивиться: зачем это? На Луну полечу, - с самым серьезным видом сказал ей дед Калина. – А потом, может, и дальше…  Если керосина хватит.

     Мы тоже полетим! – в один голос заявили братовья, шмыгнув носами. Сначала на Луну, а потом, может, и дальше… Цыть вы, семя алкоголичье! – рыкнула на них мать. – Вы у меня только с печки полетите! И к деду: а здесь-то тебе чем плохо? Всем! – сердито ответил дед – как гвоздь вколотил. – Скучно. Одна калина кругом… Хочется перед смертью хоть мир повидать.

     Как бы то ни было, но к весне, когда со стен исчезли последние обои, изобретательская мысль вызрела окончательно и начала воплощаться в нечто более конкретное. С утра до вечера дед сверлил, строгал, точил и паял. Запасы калины стремительно иссякали, пенсию снова задерживали, и он выпустил своих несчастных животинок во двор: авось, как-нибудь сами прокормятся на свежей травке… Мальцы тоже навещали не часто: мать не пускала. Боялась, видимо, что и впрямь улетят к чертовой матери, а им еще учиться и учиться. Неграмотных-то теперь не шибко привечают, даже на Луне.

     А потом настал самый ответственный момент – ожидание. Дед снова выходил на ласковое солнышко, устраивался на завалинке и подолгу смотрел в небо, не обращая внимания на назойливого Ваську, который по-прежнему опылял деда по нескольку раз на дню, заставляя его чихать и беспрестанно вытирать слезящиеся глаза.

     Так прошел месяц, потом другой и третий. Ожидание перерастало в нетерпение, нетерпение – в отчаяние, когда, наконец, в небе зажужжало: они, голубчики! Небесная птичка приземлилась плавненько и аккурат напротив дедова дома. И молодцы были те же – румянощекие, веселые, в голубых фуражках набекрень.

     Деда они признали и даже спросили, где его антикварный самокат. Он ответил им что-то неопределенное, показав глазами на небо: преставился, дескать, - а сам меж тем обошел летательный аппарат со всех сторон, уважительно потрогал его округлые бока и, пока румянолицые красовались перед сбежавшимися со всей округи местными красавицами, тихохонько надрезал на аппарате маленькую трубочку – он знал, какую… Авиаторы, накрасовавшись и поговорив с кем-то по рации, сели в аппарат и начали его заводить. Ан, не тут-то было! Птичка поначалу завелась, покрутила винтом, а потом громко пукнула и сдохла. Что и требовалось доказать.

     Зрители разошлись по домам, так и не увидев праздничного шоу полета, вмиг побледневшие авиаторы снова схватились за рацию и что-то кричали, требуя себе достойных условий для ночлега (в самом деле, не в поле же ночевать, и не в этих сараях местных жителей, которые только называются домами!) и бригаду ремонтников. Следом примчался на мотоцикле с коляской местный участковый Леня-Самопал (в детстве отстрелил себе палец на ноге) и увез воздушных асов в неизвестном направлении.

     Все шло по плану, но тут неизвестно откуда появился Коля-Бульдозер: долго ходил вокруг вертолета, принюхивался, заглядывал во все дырки… Видимо, хотел стибрить какую-нибудь запчасть на свой трактор. Дед не выдержал и спросил, отчего это Коля каждый день возит с фермы один навоз? У них на ферме что – молока совсем не бывает, только говно?

     Как и ожидалось, на такие слова Коля обиделся, завел свой «Беларусь» и уехал. Зато опять прикатил Леня-Самопал и спросил у деда, не согласится ли он поохранять вертолет до утра, - штука ведь дорогая, вдруг кто из местных сопрет? Дед сослался на прогрессирующий радикулит и посоветовал обратиться к Настасье. Та обошла все соседние дворы, но охранять всю ночь дороженный аппарат никто не согласился. И тут она вспомнила, что у ней на ферме есть штатный сторож – Митя-Пачкуля…

     Пачкулей Митю прозвали за то, что он никогда не умывался и даже не ходил в баню по причине хронической водобоязни. Коровы к нему давно привыкли и не пугались его черной физиономии, зато любой вор, увидев Митю без грима, бежал с фермы как ошпаренный. И работник он был ответственный, хоть и сильно пьющий. А куда нынче без этого?

     Безотказный доныне Митя охранять небесную птицу тоже наотрез отказался, заявив, что коровки ему милее. Но когда Настасья сообщила ему на ушко, что вертолеты летают на чистом медицинском спирту, в Мите вдруг проснулись гражданские чувства и даже патриотизм: он не только согласился охранять вертолет, но и готов был прямо с сегодняшнего дня начать освоение профессии вертолетчика. Пока спирт не слили…

     Это и нужно было деду. Крепко угостив Митю сладкой калиновой бражкой, он за ночь обделал свое дельце, и когда утром приехала бригада ремонтников, а следом за ними – полусонные, но снова румяные авиаторы, его самодельный аппарат уже стоял на полянке рядом с вертолетом.

     На этот раз нашего деда было не узнать: на нем был танкистский шлем, оставшийся, видимо, еще с войны, круглые мотоциклетные очки, брюки-галифе и широченный кожаный пояс с фляжкой и двумя пластмассовыми коробками, начиненными «Беломором»: путь-то не близкий…

     На проводы сбежалось все население близлежащих улиц; был тут и Коля-Бульдозер, и Леня-Самопал, и даже Нюшка, Клавка и коза Евфимия. Микишка, размазывая по лицу сопли и слезы, давал обратный отсчет: «десять, девять, восемь, семь…»

     Старт! Что-то грохнуло, взлетели языки пламени и следом – тишина, остался только белесый след в небе…

     Что это было? – спросили у Настасьи вновь побледневшие авиаторы. – На нас напали?

     Да нужны вы кому! – ответила она, махнув рукой. – Дед улетел…

     Куда улетел?

     Да известно куда – на Луну! А может и дальше. Если хватит вашего вонючего керосина…

                                                  Curriculum  vitae[1]

     Кто из ныне живущих не знавал допрежь Ивана Антоновича Клюквы? Да разве были такие? И как можно было ничего не знать об этом удивительном, выдающемся человеке, который более сорока лет пребывал в чине и наделал столь много пользы для разлюбезного нашего Отечества, что для описания этого понадобилась бы не одна десть бумаги и не менее трех дюжин канцелярских перьев номер 7? А ежели, паче чаяния, кому-то не выпало счастия лицезреть или общаться с Иваном Антоновичем, тому расскажем мы краткую историю его жизни и достославных свершений, поведанную нам самим Иваном Антоновичем Клюквой в минуту внезапного душевного озарения и в связи с очередной переписью населения.

     Родился наш герой в некоем сельце, что стоит о двух сотнях верст от самоей нашей столицы. «От Авеля до Якова – вся деревня Хряково,» - говорили тамошние жители и верно: все жители, кроме одной семьи, были Хряковы, хотя этих последних можно было бы смело писать с маленькой буквы, потому что и фамилия оказалась совершенно свинская, и ни одного достойного ее представителя новейшая история в своих анналах не сохранила.

     Отец Ивана Антоновича трудился простым слесарем, а мать – воспитательницей детского сада. Хоть и происходил наш герой из самого обычного сословия, но уже с младых ногтей отличался он от своих сверстников кротким и разумным нравом, никогда не причинял родителям хлопот в воспитании, не хулиганил во дворе и даже не воровал яблок с соседского огорода. В школе учился он на одни отличные отметки, участвовал в художественной самодеятельности, но особенно хорошо удавалось ему очинять карандаши, которые он носил в красивом пенальчике хохломской росписи.

     Потом был институт – не самый известный и не самый никчемный, но вполне чинный. Здесь Иван Антонович тоже учился хорошо,  на  одни  пятерки,  готовился  к  «красному»

диплому, состоял редактором стенгазеты «Почин»,  в которой,  по совету старших товари-

щей, мог учинить настоящий разгром нерадивым студентам – двоечникам и прогульщикам, и все так же хорошо очинял карандаши, которые носил в красивом портфельчике крокодиловой кожи.

     После института Ивана Антоновича направили на работу в одну организацию – не столичную, конечно, и не в провинциальную, но тоже чинную. А вот должность ему дали самую мелкую и незначительную – простого подчинка. Но Иван Антонович ничуть этим не оскорбился, так как вполне понимал, что начинать службу надобно с самого простого звания, с низов, дабы потом, сделав карьеру, в полной мере вкусить всех радостей достигнутых высот.

     Надо ли говорить, что работал он исключительно добросовестно, никогда не опаздывал на службу, не возражал начальству, выполнял общественные поручения по профсоюзной линии, а во все остальное  время совершенствовал свое мастерство в очинке карандашей, которые стояли у него на столе в красивых стаканчиках с золотыми ободками.

     Так шло время, но ожидаемого продвижения по службе не происходило. Крепко подумав, Иван Антонович понял причину такого недоразумения: все дело было в многочисленности этого сословного племени – подчинков. Их было так много, как полевых мышей на колхозном поле. Никто никогда не мог их точно сосчитать. Только всех перепишут, занесут в журналы, оглянутся – ан, опять их, подчинков, прибыло! опять пересчитывать! Может, они и размножаются не как обычные люди, а каким-нибудь почкованием?

     И – главное – одинаковые они все, как близнецы: шеи у них тонкие, лица плоские, как масляничные блины, щеки бледные, уши прозрачные, голоса писклявые, как у котят, - поди, отличи, где какой… Нет, решил для себя Иван Антонович, надобно что-то делать, иначе засидишься в этой должности до самой старости. Но что он мог предпринять, не имея могущественных покровителей?

     И тут ему помог случай. Однажды его начальник, зашед в кабинет подчинков, обратил внимание на ровные пучки красиво очиненных карандашей, стоявших на столе Ивана Антоновича. Сказать он ничего не сказал, но по его выразительному взгляду Иван Антонович понял: пора!

     На следующее утро он явился на службу на час раньше обычного и, пока в присутствии никого не было, проник в кабинет начальника и перечинил ему все карандаши. «Кто это сделал?» - сурово спросил начальник своих подчинков. В этот момент сердце Ивана Антоновича упало в самые пятки, но он набрался смелости, встал со своего места и отчаянно, чуть не плача, сказал: «Я!» Через неделю Иван Антонович, сам того не ожидая, получил повышение по службе – должность чинка – и перебрался в другое учреждение, на целую сотню верст ближе к самоей столице.

     Вот говорят: не велик чин – отставной козы барабанщик. И еще: не место красит человека; да враки это все, не верьте. Наш Иван Антонович от перемены места сильно изменился. У него порозовели щеки, окреп голос, и сам он словно стал выше ростом и шире в плечах, как и другие чинки. Этих последних было, разумеется, меньше числом, чем подчинков, но тоже – как тараканов в коммунальной квартире. И тоже не пересчитать.

     Так прошло еще несколько лет. Иван Антонович, как и прежде, аккуратно ходил на службу, никогда не перечил начальству, добросовестно выполнял общественные поручения и довел мастерство очинки карандашей и раскладывания бумаг на столе до полного совершенства. Наконец, он почувствовал, что вполне созрел для нового этапа своей жизни.

     Выбрав момент, однажды он пришел на службу на час раньше обычного, отобрал у уборщицы ключ от кабинета начальника, смело проник в помещение и перечинил там не только все карандаши, но даже фломастеры и деревянные указки.

     Ответная реакция была бурной и стремительной.  «Кто это сделал?» - возопило начальство, ворвавшись в кабинет чинков. Но на этот раз Иван Антонович повел себя гораздо смелее. «Я,» - сказал он твердо и даже осмелился посмотреть в глаза начальству, чего раньше себе не позволял. «Зайдите ко мне немедленно!» - был ответ.

     О чем Иван Антонович говорил со своим начальником, не известно и по сю пору. Известно лишь, что через некоторое время он был не только не понижен в должности за свое самоуправство, но даже повышен до звания чина, а следом переехал на новое место службы: до самоей столицы ему теперь оставалось не более пяти верст пути.

     По этой ли причине или по какой другой, но Иван Антонович снова сильно переменился: шея его теперь не влезала ни в одну прежнюю рубашку, голос побасовел, губы округлились, а взгляд медно-оловянных глаз стал столь твердым и решительным, что мог видеть любого человека насквозь и даже на пару метров позади него.

     Чинов в ведомстве, где трудился Иван Антонович, тоже было изрядно, но их, по крайней мере, уже можно было различать: если не по лицам, то по костюмам или по цвету галстука. Это значительно упрощало общение, но и грозило серьезной конкуренцией: один из чинов, сидевший в соседнем кабинете и носивший синие галстуки, начал перенимать у Ивана Антоновича моду красиво очинять карандаши, а другой, всегда ходивший на службу в желтых ботинках, пытался переплюнуть самого Ивана Антоновича в искусстве раскладывания бумаг на столе… Да куда им, жалкие потуги! Ведь Иван Антонович совершенствовал свое мастерство не один десяток лет!

     К тому же Ивану Антоновичу давно приспела пора жениться,  как и положено по чину. И невесту он выбрал себе из ровни, из своего сословия. Избранница его, Марья Ивановна, поначалу жеманилась, но потом все же дала согласие: не век же в девках куковать… И стали они жить-поживать да добра наживать.

     По вечерам Иван Антонович Клюква со своей Клюковкой любили прогуливаться по городской набережной, с которой в хорошую погоду можно было рассмотреть золоченые главки куполов самоей столицы и помечтать о своей будущности… Впереди супругов ехала большая черная машина с шофером, а позади семенили, согнувшись спинами, двое подчинков: один нес портфель Ивана Антоновича, а другой – зонтик Марьи Ивановны… хорошо!

     И какая это была пара! само совершенство! Весь город сбегался посмотреть на эту прекрасную чету: какая поступь, какая грация в каждом движении, Боже мой!.. А ведь ходят – как самые простые люди, на виду, не чинятся, как прежние…

     Так прошло еще несколько лет. Иван Антонович по-прежнему исправно ходил на службу, никогда не перечил указаниям начальства, и за это его даже выдвинули в «депутаты». Разумеется, он согласился и на этом поприще продолжал приносить обществу другую пользу. И все было бы чин-чинарем (ему уже приспела пора получать новую должность – чинища и перебираться в первопрестольную), да тут случилось с ним форменное несчастье: наш Иван Антонович, представьте, вдруг совершенно забросил свое главное занятие – очинку карандашей…

     Теперь он живет в однокомнатной квартирке на первом этаже дома, построенного лет шестьдесят тому назад, еще при Йосифе Великом. Дом этот никогда не ремонтировался, у него текут все трубы и отваливается штукатурка. Ивану Антоновичу тоже сильно за шестьдесят, он постарел и обрюзг, а выцветшие глаза больше не буравят  собеседников пронзительным взглядом. Гостей он встречает в некогда шикарном атласном халате, который теперь больше похож на грязную поддевку: засаленный, весь в каких-то пятнах и заплатках.

   - А все гордыня наша! – говорит он. – Гордыня –  самый страшный грех из пороков человеческих. Да вы проходите, прошу вас, без церемоний, без чинов. Я, знаете ли, человек самый простой… У вас не будет, случаем, десяти рублей на лекарства? А то пенсия у нас… сами знаете, какая…

   - А в чем же гордыня? – спрашиваем, ссудив Ивана Антоновича десятью рублями.

   - Да вот, представьте, для меня уже и новую должность учредили: генерального очинка, а я возьми да и забрось свое ремесло: думал – не по чину, пусть этим жалкие подчинишки пробавляются… А так, представьте себе, говорили бы вы теперь не с простым пенсионером, а с самим Чиниссимусом, с самим Иваном Антоновичем Клюквой! Э-э, да что там!..

     Он разочарованно махнул рукой и провел нас в комнатку, где из мебели стояли только колченогая тумбочка и продавленная кровать с панцирной сеткой.

   - Очень выгодная штука – первый этаж, - продолжил он, показывая на стены с многочисленными потеками. – Дом старый, каждый месяц у кого-то из соседей сверху обязательно прорвет трубу, а мне - доход. Я прикуплю каких-нибудь дешевеньких обоев, сварю на плитке клейстер, прилеплю обои кое-как, да и предъявлю жилконторе счет за ремонт и прочие неудобства… Очень, знаете ли, хорошая прибавка к пенсии! А еще у меня бессонница – совсем не сплю по ночам. Так я поставлю стульчик к входной двери – и слушаю всю ночь: наркоманы всякие в подъезде ошиваютя, молодежь парами – ахи там, вздохи, - алкаши местные бутылками гремят, ругаются, дерутся… Под утро, часам к шести, когда все разойдутся, - я на лестницу. Шприцы, конечно, мне ни к чему, а вот бутылок полный мешок наберу да лампочку в подъезде выкручу: днем она ни к чему, а мне польза! Так и живу…

   - Да, сказал он на прощанье, - вы же ходите с переписью населения? Так вот вам мой совет: вы в другие квартиры можете не ходить – тут во всем подъезде одни Хряковы живут. Фамилия совершенно свинская и никудышная. Развелось их тут, Хряковых, как саранчи в пустыне, а пользы никакой… Представьте себе, простого карандаша очинить не могут! Совсем пустые людишки!..