ПЕЙЗАЖ В РУССКОЙ ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКЕ

Н.П. Почтовалов

     Большинство ученых до последнего времени придерживались мнения, что сказочному жанру искусство пейзажа чуждо. В.Я. Пропп писал: «Эпические, повествовательные жанры не знают искусства портрета… То же, что можно сказать о портрете, относится и к пейзажу. Стремления описать пейзаж нет»¹. Того же мнения придерживается Э.В. Померанцева, считая наличие пейзажа в волшебной сказке антифольклорным явлением². М.К. Азадовский пишет по поводу сказочного пейзажа: «Сравнительно мало развиты в сказке пейзажи, образы природы. В традиционной поэтике сказки пейзаж играет самую незначительную роль. И обычно едва только намечен³.

     Все эти высказывания, по существу, повторяют мысль Е.Н. Елеонской, высказанную еще в 1915 г. в связи с изучением сказок Пермской губернии: «Пейзаж в сказке занимает вообще мало места; ему уделяется внимание лишь тогда, когда им обусловлено действие, развивающееся в сказке, поэтому две-три резкие черты бывают достаточны, чтобы определить внешние условия событий. Эти черты обычно одни и те же, установившиеся, застывшие (крутая гора, дремучий лес, синее море и т.д.)»⁴.

     Таким образом, ученые утверждали отсутствие в сказке эстетической функции природных зарисовок, и роль пейзажа объявлялась незначительной.

     В последние два десятилетия, в связи с возросшим интересом к сказочной поэтике, в некоторых работах делаются попытки пересмотреть традиционное понимание роли пейзажа сказки. В.П. Аникин пишет: «Сказочник воспринимает мир во всем многообразии звуков, во всем блеске красок. В волшебной сказке во всей  вещественной предметности оживает чудесный мир, заполненный светом, солнечным сиянием, лесным шумом, посвистыванием ветра, ослепительным блеском молний, громыханием грома – всеми реальными чертами окружающего нас мира…»⁵. В.Н. Новиков замечает: «Специфический национальный колорит придает сказке также ландшафт, который, как правило, вписывается в нее не отдельными компактными и законченными зарисовками, а разрозненными элементами, и общая типичная картина его создается лишь в результате учета и обобщения всех этих элементов. Разбросанных не в одном, а в комплексе сказочных текстов, записанных на определенной территории. Например, в украинских и южнорусских сказках на первое место выступает степной пейзаж, в белорусских и севернорусских – пейзаж, в котором отражается суровая природа этих краев: лесные дебри..., многочисленные озера и речки, непроходимые болота»⁶.

     Исследователи не ставят перед собой цель детально изучить пейзаж волшебной сказки. Единственная работа, посвященная этому вопросу – статья К. Сихарулидзе «К вопросу эстетики фольклора (Природа в грузинских волшебных сказках)». Автор считает, что традиционно пейзаж не характерен для сказки, но «чувство природа, картины природы не чужды этому самому популярному фольклорному жанру… Картины природы рисуются сказочниками более лаконично, конкретно, чем слагателями стихов. Картины природы в повествование сказочника при описании действий героя включаются как бы незаметно для него самого. В сказке, так же, как в произведениях чуть ли не всех литературных жанров, природа не только фон для действий героев, она обязательный атрибут  всех пассажей, всех эпизодов и ситуаций»⁷.

     Подводя итого, К. Сихарулидзе пишет: «Картины природы в сказках чаще показатель эстетических переживаний людей, особенно трудящихся, чем художественный прием – обычное украшение. В то же время эти  картины непрерывно связаны со стремлением человека к красоте, счастью… В сказочном повествовании картины природы служат каким-то определенным благородным целям… Сказочники. Сроднившиеся с лесами и скалами, горами и долами, озерами, реками, морями, часто как бы помимо своей воли создают величественные картины природы. В этом суть и животворная сила народной эстетики»⁸.

     Несмотря на видимую противоположность представленных точек зрения, общее в них то, что фольклорно-сказочный пейзаж рассматривается и оценивается без учета фольклорной специфики. Однако для того, чтобы правильно судить о роли пейзажа в волшебной сказке, необходимо рассматривать его в общем контексте сказочного действия, в его взаимосвязи с специфически сказочными временем и пространством, со всем  невероятным, фантастическим миром, в котором живут сказочные герои. Внимательный анализ классической волшебной сказки приводит к выводу, что  пейзаж в сказке, во-первых, отчетливо функционален, что проявляется в его теснейшей связи с действием, а, во-вторых, сказочный пейзаж направлен на создание той атмосферы волшебного, необычайного, фантастического, без которой волшебная сказка не может существовать как жанр.

     Рассмотрению этих особенностей сказочного пейзажа, позволяющих утверждать его специфическую и чрезвычайно существенную роль в волшебной сказке, посвящена предлагаемая статья. Материалом анализа служит «классическая» волшебная сказка сборника А.Н. Афанасьева⁹.

     Связь сказочного пейзажа с действием была отмечена еще Е.Н. Елеонской. Наиболее четкую формулировку дает Д.С. Лихачев: «Если природа и описывается, то только в движении, и описание ее продолжает развивать действие»¹⁰. Вместе с тем наше рассмотрение сказочного материала приводит к выводу, что пейзаж оказывается необходимым условием развития действия в самых критических ситуациях сказки, т.е. в моменты испытаний героев. Во многих сказках первым из таких испытаний оказывается препятствие, которое нужно преодолеть герою на пути в «иное» царство. Это высокая гора, глубокая река, дыра в подземелье и т.п. Приведем в качестве примера сказку «Три царства – медное, серебряное и золотое (Аф., № 129, Указ. 301).

     Братья-царевичи отправляются на поиски матери-царицы, которую унес вихрь. «Издали еще завидели горы – такие крутые, высокие, что и боже мой! Верхушками в небо уперлись». То препятствие должно выявить настоящего героя, того из братьев (и не только одного), который, по законам волшебной сказки, должен его преодолеть. «Иван-царевич слез с коня и говорит братьям: «Вот вам, братцы, мой добрый конь; я пойду на горы матушку отыскивать, а вы здесь оставайтесь; дожидайтесь меня ровно три месяца, а не буду через три месяца – и ждать нечего!» Братья думают: «Как на эти горы влезать, да тут и голову поломать», Только после этого испытания мы узнаем, кто главный герой сказки. Остальные же братья отходят на задний план, проявляют слабость, безволие, а несколько позднее обнаруживают еще и подлость, препятствуя возвращению Ивана-царевича с гор.

     Центральным эпизодом многих сказок является непосредственная борьба героя с антагонистом. Антагонист появляется из моря, из реки, с воздуха. Это появление может сопровождаться внезапным изменением в природе, имеющим цель – устрашить героя: «Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел, море всколыхалося – из синя моря змей выходит, в гору подымается (Аф., № 155); «Вдруг на реке воды взволновалися, на дубах орлы закричали – выезжает чудо-юдо шестиглавое…» (Аф., № 137). В сказке «Притворная болезнь» (Аф., № 207, Указ. 315 А) герой трижды встречается с антагонистом и каждый раз с более сильным, что подчеркивается изменениями в природе: «Вдруг прилетело чудище великое, село на старый дуб – дуб зашумел и погнулся»; «Прилетело чудище о шести головах – весь дуб пошатнулся…»; «Вдруг прилетело чудище великое, село на старый дуб – дуб до земли пошатнулся», Во всех примерах появление антагониста сопровождается обязательными изменениями в природе: появляется «устрашающий» пейзаж, герой испытывается на смелость, решительность и всегда с честью выходит из этого испытания, побеждая антагониста.

     В некоторых сказках основным испытанием является исполнение героем трудной задачи. Она часто заключается в том, чтобы построить, например, дворец с садом и пр. Так, морской царь дает задание Ивану-царевичу: «… есть у меня пустошь на тридцать верст и в длину и в поперек – одни рвы, буераки да каменье острое! Чтоб к завтрему было там как ладонь гладко, и была бы рожь посеяна, и выросла б к раннему утру так высока, чтобы в ней галка могла схорониться». Природная зарисовка указывает на невыполнимость задания. Но «проснулся на заре Иван-царевич, глянул – все готово; нет ни рвов, ни буераков, стоит поле как ладонь гладкое, и красуется на нем рожь – столь высока, что галка схоронится» (Аф., № 222). Задача оказывается выполненной, герой выдерживает испытание, и природа словно торжествует вместе с ним. В этих примерах пейзаж возникает как итог решения трудной задачи.

     Наряду с пейзажем, оказывающимся испытанием для героя, в волшебной сказке есть пейзаж, который становится непреодолимым препятствием для  антагониста. Такой пейзаж имеется, например, в сказке о Василисе премудрой (Аф., № 222, Указ. 313): Василиса Премудрая с Иваном-царевичем убегают от царя морского. Царь посылает за ними погоню. Василиса Премудрая «тотчас обратила коней зеленым лугом, Ивана-царевича старым пастухом, а сама сделалась смирною овечкою». Погоня приезжает на зеленый луг, спрашивает старичка о беглецах и возвращается ни с чем. Мирный деревенский пейзаж: зеленый луг, старик, овца – обманывает погоню. Морской царь снова посылает за беглецами. И снова герои обманывают погоню: «… сама сделалась церквою, Ивана-царевича обратила стареньким попом, а лошадей деревьями». Погоня опять возвращается ни с чем. Тогда сам царь скачет за героями. «Оборотила Василиса Премудрая коней озером, Ивана-царевича селезнем, а сама сделалась уткою». Морской царь догадывается о превращении, но уже ничего сделать не может, и герои благополучно скрываются. Таким образом, природа помогает героям, способствует их бегству, пейзаж обманывает антагониста, заставляя его отказаться от погони. В другой ситуации «чудесного бегства» препятствием антагонисту становится пейзаж, созданный при помощи волшебного средства. Примером может служить сказка «Князь Данила-говорила» (Аф., № 114, Указ. 722+327 А). Героиня с подругами убегает от бабы-яги костяной ноги. Вот баба-яга уже догоняет их – они «бросили щетку – вырос тростник густой-густой: уж не проползет». Но снова баба-яга приближается к ним – «бросили гребенку – выросла дубрава темная-темная: муха не пролетит», Но баба-яга расчистила себе дорогу и опять догоняет их – «бросили ширинку златошвейную – разлилось море широкое, глубокое, огненное; поднялась ведьма высоко, хотела перелететь, пала в огонь и сгорела». Такой пейзаж указывает на трудность, а то и на невозможность преодоления природной преграды, защищающей героев.

     Таким образом, мы видим, что пейзаж в сказке функционален. Кроме того, в критических ситуациях сказки он помогает слушателю правильно сориентироваться.

     Итак, мы отметили следующие моменты испытаний, сопровождающиеся определенными природными зарисовками: пейзаж-испытание на границе «иного царства» (его проходят братья-царевичи, герой и его товарищи и пр.); устрашающий пейзаж, связанный с появлением антагониста; пейзаж-итог решения трудной задачи (демонстрация способностей героя); пейзаж, обманывающий антагониста; пейзаж-препятствие для антагониста.

     Функциональность пейзажа в значительной степени обусловливает краткость его описания. В сказке не прибегают к подробному рассказу о природе, удовлетворяясь лаконичными, но емкими определениями: чистое поле, синее море, дремучий лес, крутая гора, сырая земля, зеленый луг, широкое море, буйные ветры, крутые берега, темный лес, зеленый сад и т.д. Такие краткие формулировки подчеркивают особенность сказки, в которой главное – действие. Правда, иногда встречаются и более развернутые картины природы, однако и они повторяются в разных сюжетах в связи с определенными ситуациями.

     Возьмем, например, ситуацию, которая имеет место почти во всех сказках: герой отправляется на поиски. Как правило, он попадает в дремучий лес: «… и заехали в широкую пустынную степь. За той степью дремучий лес, а у самого лесу стоит избушка…» (Аф., № 140); «… а красная девица все идет да идет, а лес все чернее, все чаще» (Аф., № 235); «Идет он дорогою, идет широкою, идет полями чистыми, степями раздольными и приходит в дремучий лес. Пусто кругом…» (Аф., № 224); «… попал за тридевять земель, в тридесятое государство – в такой дремучий лес, что кроме неба да деревьев ничего не видать» (Аф., № 214). И хотя пейзаж в каждом конкретном случае имеет какие-то свои детали, все-таки в главном он одинаков.

     В.П. Аникин пишет: «Сказка как  поэтический вид немыслима без фантастики, без постоянного смещения реального плана в воспроизведении действительности, эмоциональных эффектов нарушения обыденного. И его «искажение» не бесцельная игра ума, а следствие стремления сказочников передать определенный строй мыслей и чувств. Конкретная пластика образов и придуманных сюжетных ситуаций становится в сказке смыслом, который по необходимости требует для своего воплощения если не полного, то хотя бы частичного и всегда существенного использования приемов неправдоподобного воспроизведения реальности»¹¹.

     Сказка, конечно, впитала в себя действительность, но преобразила ее, сделала поистине волшебной, не соответствующей реальности. Все, что происходит в сказке, и похоже, и не похоже на саму жизнь, сказка все интерпретирует по-своему.

     В значительной степени сказка нам и интересна именно своей необычностью, фантастической несовместимостью с нашим пониманием того или иного явления. Ни одна волшебная сказка не обходится без чудесного действия, без вмешательства в жизнь человека то злой, то доброй сверхъестественной силы. Вымысел лежит в основе волшебно-сказочного сюжета. Мир сказки – мир чудес, который создается всеми компонентами сказки, в том числе и пейзажем. Лес, поля, озера, моря, горы – вещи вполне реальные. Но сказочная гора, например, высотой до неба, хрустальная, золотая в реальной жизни не встречается. «Издали еще завидели горы – такие крутые, высокие, что и боже мой! верхушками в небо уперлись» (Аф., № 129).  «Взял он семечко, зажег и поднес к хрустальной горе – гора скоро растаяла» (Аф., № 162). «На другой день семисотный купец отправился с своим работником к высокой золотой горе: лезть на нее – не взлезть, ползти – не всползти!» (Аф., № 243). В сказке может встретиться и река, и море не простые, а огненные: «Долго ли, коротко ли они ехали – никому не ведомо; ведомо только то, что приехали они к огненной реке, через реку мост лежит, а кругом реки огромный лес» (Аф., № 138). И безразлично: может ли это быть в действительности или нет, главное – показать значительность препятствия, которое герой должен преодолеть: чем фантастичнее оно будет, тем лучше раскроется настоящий герой. Фантастичность – закономерность волшебной сказки. Если в действительности мы любуемся красотой сада, в котором на ветвях деревьев висят, например, румяные яблоки, то в сказке яблоки золотые, ветки серебряные: «… и выросла из них яблонька, да какая – боже мой! Яблочки на ней висят наливные, листвицы шумят золотые, веточки гнутся серебряные; кто ни едет мимо – останавливается, кто проходит близко – тот заглядывается» (Аф., № 100).

     В сказке может зимой появиться летний пейзаж («марко Богатый и Василий Бессчастный» - Аф., № 305, Указ. 461). На дворе зима, а «приказчик сошел в овраг, видит там зеленый луг, а на том лугу сидит ребенок и играет цветами». Эта пейзажная зарисовка необходима, чтобы показать торжество добра над злом. Мальчика бросают зимой в поле одного, чтобы он замерз, но природа сохраняет его и он, наперекор всему, остается жить. В природе могут происходить невероятные изменения, связанные с действием сказки. Вот что происходит, например, в сказке «По щучьему велению» (Аф., № 167, Указ. 675): «В назначенный день вышли богатыри на смертный бой; бились, бились, от их ударов земля стонала, леса приклонялись, реки волновались…» Подобная картина возможна и в литературном произведении, но она будет воспринята лишь как поэтическая образность, метафора. А в сказке все, что бы ни  происходило, должно восприниматься слушателем как реальность. Раз в сказке говорится, что «земля стонала, леса приклонялись, реки волновались…», то мы и должны воспринимать это как действительные изменения в природе, связанные с битвой богатырей, и никак иначе («Скричал Незнайко богатырским голосом, сосвистал молодецким посвистом – в озерах вода сколебалася, с желтым песком помешалася, старые дубы пошаталися, верхушками до земли догибалися». (Аф., № 296).

     Пейзаж может быть на первый взгляд вполне «реалистичным», его фантастическая суть открывается не сразу. Например, «… видит чудесный дворец, у дворца дуб стоит, на дубу ясен сокол сидит» (Аф., № 159). Фантастичность этого «земного» пейзажа обнаруживается в момент, когда «слетел сокол с дуба, ударился оземь, обернулся добрым молодцем». Синее море, к которому прикатился клубочек в сказке «Мудрая жена» (Аф., № 216, Указ. 465 С), тоже «реалистично». Но перед нашими глазами это море вдруг «расступилося, дорога открылася; дурак ступил раз-другой и очутился… на том свете». Море, посреди которого – сухопутная дорога, может быть только в сказке. «Шел, шел и очутился возле большого озера. Вдруг озеро разделилось на две стороны – промеж вод открылась сухая дорога» (Аф., № 226). Реальное озеро вдруг претерпевает изменение совершенно фантастическое. И все лишь потому, что герою по ходу действия необходимо попасть в «иное царство». «Раскрываться» может не только море или озеро, но и земля: «… пошел на отцовскую могилу. В самую полночь свалился с могилы камень, земля раскрылась, встал старик…» (Аф., № 564).

     Атмосфере чудесности способствует также фактор неожиданности. Пейзаж может возникнуть внезапно, как результат волшебного умения: «После, как пошла Василиса Премудрая танцевать с Иваном-царевичем, махнула левой рукой – сделалось озеро, махнула правой – и поплыли по воде белые лебеди; царь и гости диву дались» (Аф., № 269). Пейзаж волшебен по самому своему происхождению. «Махнула правой рукой – стали леса и воды, махнула левой – стали летать разные птицы. Все изумились. Отплясала – ничего не стало» (Аф., № 267). Он может возникнуть из волшебного ящика: «Стрелец открыл ящичек, и кругом дворца сад явился с редкими деревьями и птицами» (Аф., № 212). Пейзаж может внезапно возникнуть и столь же внезапно исчезнуть: «Один купец вынул из кармана маленький ящичек, только открыл его – тотчас по всему острову славный сад раскинулся и с цветами и с дорожками, а закрыл ящичек – и сад пропал» (Аф., № 212).

     Уже упоминался пейзаж, который фантастически возникает при бегстве героя от антагониста («обманывающий пейзаж»). Кроме того, существует и  пейзаж, направленный на то, чтобы обмануть героя, погубить его. Такой пейзаж тоже фантастичен. Он характерен в эпизоде, когда герой побеждает антагониста и возвращается домой, но родственники антагониста (жена, дочери) создают на его пути ложный пейзаж. Как правило, герой разгадывает его, в отличие от своих спутников, и не поддается на обман. «Вот едут они степями, долинами; день такой жаркий, что терпенья нет, жажда измучила! Вот и зеленый луг, на лугу трава муровая, на траве кровать тесовая… начал этот колодезь сечь и рубить – только кровь брызжет; вдруг сделался день туманный, жара спала, и пить не хочется» (Аф., № 136). Пейзаж напоминает иногда мираж: родственники антагониста превращаются в «райский уголок» для путешественников, чтобы погубить их, но герой с честью выходит и из этого испытания.

     Природа в сказке обнаруживает органическую связь с героем – и это единство носит фантастический характер. Так, если герою плохо, то и  в природе происходят изменения, указывающие на это; если герой справился со всеми невзгодами, то и природа торжествует с ним вместе: «Вот пока его не было в царстве, в саду все деревья стояли с сухими верхушками; а как он явился, тотчас ожили и начали цвесть» (Аф., № 272).

     Современные исследователи отмечают фантастичность сказочного времени. В отличие от художественного времени литературного произведения, которое может замедляться, убыстряться или останавливаться лишь условно (в субъективном сознании автора или его героев), время волшебной сказки «сжимается», «разжимается», «застывает» как бы на самом деле; это – «объективное» время сказочного повествования. Фантастичность сказочного времени обусловливает появление фантастического пейзажа¹². Сказка может так сократить время, что перед слушателем почти мгновенно пройдет целый ряд изменений в природе: «Сел добрый молодец на своего заслуженного коня и поехал в дорогу; где ни едет, по обеим сторонам семя бросает, и следом за ним леса поымаются; так и ползут из сырой земли!.. вынул из мешка одно зернышко и бросил наземь – в ту ж минуту выросло вековое дерево, на том дереве дорогие плоды красуются, разные птицы песни поют, заморские коты сказки сказывают» (Аф., № 272). С другой стороны, пейзаж может представлять и некое застывшее время: «… приходит в одно царство, видит – кругом камни! И скот и люди – где кто был, стоял, или сидел, кто куда ехал, там все и окаменели; иной дрова рубил, руку с топором поднял, да так и остался!» (Аф., № 274).

     Характер пейзажа связан не только с особенностями сказочного времени, но и сказочного пространства. Как и все компоненты сказки, пространство ее тоже необычно. В волшебной сказке герой без всяких намеков на неудобство, неприспособленность может находиться и в воде, и в воздухе, и даже в гостях у «Солнца».

     В.А. Бахтина утверждает, что в сказке два главных типа пространства – среда героя и среда антагониста¹³. По мнению исследовательницы, среда антагониста всегда фантастична, таинственна и враждебна для героя. Сам же герой обитает в среде реальной и не опасной для него. Однако нужно заметить, что фантастика присутствует и в «своем царстве»: «Вышел на передний двор, открыл зеленый сундучок – и появился перед ним большой да славный сад: каких-каких деревьев тут не было!» (Аф., № 219); «Во сне привиделось, что недалеко от дворца есть тихий пруд, в том пруду златоперый ерш плавает; коли царица его скушает, сейчас может забеременеть» (Аф., № 137). Однако пространство антагониста больше изобилует чудесами. Отсюда и большее количество фантастических пейзажных зарисовок. Пространство антагониста может выглядеть по-разному: иногда оно мрачно и враждебно, чаще – светло и прекрасно. Можно встретить мрачный пейзаж – пространство бабы-яги, выступающей в функции злой ведьмы: «… вышла на полянку, где стояла избушка яги-бабы; забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские, с глазами; вместо верей у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами» (Аф., № 104).

     Но часто пространство антагониста выглядит как чудесный, красочный мир: «А Иван-царевич отправился в подводное царство; видит: и там свет такой же, как у нас; и там поля, и луга, и рощи зеленые, и солнышко греет» (Аф., № 222); «… вышел на гладкую, ровную поляну. На той поляне стоит большой каменный дом, в пять этажей выстроен… Позади дома сад растет, яблоки так на солнышке и красуются…» (Аф., № 203) Природа «иного царства» принимает зловещий облик только с прибытием самого антагониста: «Тут поднялся буйный ветер, королевна испугалась: «Сейчас, - говорит, - мой змей прилетит!» (Аф., № 140). Антагонист словно несет с собой какую-то «микросреду»: где бы он ни появился – в своем пространстве или пространстве героя – природа изменяет свой облик: «Вдруг поднялся сильный вихрь, какого не видано, не слыхано, людьми старыми не запомнено; закрутило, завертело, глядь – подхватил вихорь царевну, понеслась она по воздуху!.. (Аф., № 560).

     Таким образом, пейзаж сказки, как и все ее компоненты, служит одним из действенных средств создания фантастичности, «волшебности» как важнейшего жанрового признака. Для сказки характерны два типа пейзажа: реальный и фантастический.

     На основе предложенного выше анализа сказочного пейзажа оказалось возможным выделить такие определяющие его черты, как функциональность и фантастичность. Это позволяет утверждать, что роль пейзажа в волшебной сказке является существенной.

     Мы касались лишь «классической» волшебной сказки. Несомненный интерес представляет изучение в этом аспекте и более поздних сказочных текстов. Поскольку сказочная эволюция обусловливает определенные изменения в системе сказочной поэтики в целом, они относятся и к пейзажу. Внимательное изучение волшебно-сказочного пейзажа в диахронном срезе может привести к наблюдениям, важным не только для разработки проблемы эволюции сказочной поэтики, но и судеб самого жанра.

_____________________________________________________________________________________

     ¹ Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976, с. 90-91.

     ² См.: Померанцева Э.В. судьбы русской сказки. М., 1965, с. 72.

     ³ Азадовский М.К. Статьи о литературе и фольклоре. М.-Л., 1960, с. 63.

     ⁴ Елеонская Е.Н. Великорусские сказки Пермской губернии (Влияние местности на сказку). – Этнографическое обозрение, 1915, № 1-2, с. 39.

     ⁵ Аникин В.П. Русская народная сказка. М., 1977, с. 165.

     ⁶ Новиков Н.В. Образы восточно-славянской волшебной сказки. Л., 1974, с. 248-249.

     ⁷ Литературная Грузия, 1972, № 7, с. 68.

     ⁸ Там же, с. 75.

     ⁹ См.: Афанасьев А.Н. народные русские сказки. В 3-х т. М., 1957.

    ¹⁰ Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971, с. 231-232.

    ¹¹ Аникин В.П. Гипербола в волшебных сказках. – В кн.: Фольклор как искусство слова. М., 1975, с. 23-24.

    ¹² См.: Бахтина В.А. Время в волшебной сказке. – В кн.: Проблемы фольклора. М., 1975.

    ¹³ См.: Бахтина В.А. Пространственные представления в волшебной сказке. – В сб.: Фольклор народов РСФСР, вып. I. Уфа, 1974.

Статья напечатана в журнале «Филологические науки» (№ 3, 1985 г.)