"Я знаю всё, но только не себя"

                                     Франсуа Вийон

 

 

     Темень улочек, петляющих за Гоcпромом,

     Запах палой листвы всё живущее сводит с ума,

     Чья-то пьяная тень мельтешит у витрин гастронома

­­­     Я названий не помню - я помню дома.

 

     Здесь всё ветхо теперь, и ползут из щелей тараканы,

     Половица скрипит под нетвёрдой ногой старика,

     Чай снимают с плиты, а потом разливают в стаканы

     Животворную влагу крутого, как ртуть, кипятка.

 

     Здесь отец мой сидел с где-то найденной пьяною бабой,

     А меня, пацана, выгонял на трескучий мороз,

­­­     Я на улице рос и в пять лет матерился не слабо,

     А в двенадцать меня принимали блатные всерьез.

 

     Я удары держал, а когда пропускал, то не плакал,

     Если кости ломали, сознанье терял, но молчал.

     Что ж осталось от детства? Лишь вечная драка,

     А другого я видимо попросту не замечал.

 

     Голод мучил меня, в школе мучили нудной наукой:

     Ты способный - учись. Я учился, спустя рукава.

     Вычитание цифр для меня было смертною мукой,

     Но зато с этих лет покоряться мне стали слова.

 

     Я стихи повторял, как монахи молитву,

     Каждой найденной рифме я в душе возводил своей храм,

     Подрезая карманы зажатой меж пальцами бритвой,

     Как заклятия, их  я всегда про себя повторял.

 

     И спасали они - я не гнил за колючкой колоний,

     Хоть вокруг, словно грушки, осыпались мои корешки.

     Раз в четырнадцать лет по совету очкарика Лёни

     Я в газетку забрел - что принес? - я ответил: стишки.

 

     Ухмыльнулся редактор: ты, я вижу, парнишка не гордый.

     У других всё шедевры, да вот не хватает корзин.

     Оставляй! - Я оставил, прошло в ожиданье полгода

 ­­­     Вдруг пришёл гонорар - с круглой суммою: рубль ноль один.

 

     Кто так всё подсчитал, и учёл в гонораре копейку?

     Я добавил полтинник - мутной жужки купил бутылёк.

     Пил в подъезде с горла, долго в сквере сидел на скамейке:

     Да, теперь я велик, но зачем же я так одинок?

 

     Вдруг очнулся - гляжу, а вокруг мои верные шкеты

 ­­­     - Чё? - совсем очмонел - у ментовки уселся кирной?

     Кто-то в бок саданул, кто-то дал докурить сигарету...

     - Ну, погнали !- я мчусь - лишь рубахи пузырь за спиной.

 

     Ну, погнали, родные, - какая еще там паскуда,

     В миг последний затрусив, застряла в дверях?

     Будет громкая слава, будет сладкая жизнь Голливуда

     И французские тёлки в Елисейских полях…

 

     Ну, погнали! - Мой Боинг взмывает над Фриско -

­­­     Припадаю к бутылке и делаю первый глоток.

     Торопливая память, как глупая киска-мурлыска,

     В нетерпенье вонзает мне в грудь коготок.

   

     Двадцать лет за бугром догорают оплывшим огарком.

­­­     Жизни поздний закат на висках проступил серебром.

     А теперь в никогда  обо мне не всплакнувший мой Харьков,

 ­­­     Но одним он мне дорог, что в нём есть  Госпром.

 

     Рёбер тощий скелет, но закован в могучие латы,

     И векам не разжать из бетона отлитый кулак,

     Я увижу его, ну, а вас как увидеть, ребята?­

­­     Лишь сквозь толщу земли в заколоченных тесных гробах.

 

     Нас немного и было рождённых в войну малолеток ­­,­ 

     Безотцовых, безмаминых, злых на жизнь, как сто тысяч чертей.

     И за сытость мы били генеральских откормленных деток.

     Скрыто детство моё - не отрыть из обвалов смертей?..

 

     Отстегнули ремни, стюардесса плывёт по салону –

­­­     Рот растянут в улыбке, а в глазах поздней осени грусть,

     Обагряет октябрь остролистые клёны ­­­–

     Я не в осень, я в детство свое приземлюсь…

 

     Отработан удар, потому и не знает промашки. - ­

­­     От такого  передние зубы летят.

     Вечно в ссадинах были на пальцах костяшки,

     Но зато слыл крутым средь окрестных ребят.

 

     В коммуналке сортир и по стенам  был даже задристан,

     Но меня не смущали ни вонь, ни бумажек гора –

­­     Тусклой лампочки свет открывал для меня Монте-Кристо -

     Запирался ночами и нередко читал до утра.

 

     А еще пару лет, как и все, увлекался  Тарзаном .

­­­     Бельевые верёвки заменяли нам плети лиан,

     Но за дерзость полётов нередко платили слезами,

     Постигая на опыте неизбежность падений и  ран.

 

     Серый цвет нищеты был всего откровенней в одежде.

 ­­­    Привыкали все так, что в ином на глаза не кажись.

     Лишь экраны кино в нас порою вселяли надежду

     На иную шальную красивую сытую жизнь. 

 

     Мчатся шкеты мои, я за ними едва поспеваю,

     Но один ты - никто - взяли в стаю - её и держись!

     Кто-то бегло прочтет и отбросит зевая:

     Всё стишки и стишки, да еще и за жисть…

 

     Карнавальную ночь мы смотрели на летней площадке,

     В клубе Ленина краткий устроив привал.

     В Людку Гурченко я, как и все, был влюблён без оглядки...

     Так зачем на беду я в тот вечер тебя увидал.

 

      Между предками шла: боров-папа и стройная мама .

­­      Я оставил  ребят и ушел за сияньем твоим…

  ­    В проходные дворы завела меня детская память –

­      Листья жгут - сладок мне горькой влагой пропитанный дым.

 

     Вновь встаёшь сквозь года - всё в обтяжку - сапожки и ляжки,

     Полушубок распахнут, и свитер - сверкающий тигр.

­­     Я с младенчества вор, ну а твой слишком честный папашка

     Мне с балкона орёт, чтобы я отвалил и затих.

 

     Я в отпаде - застыл, предо мной ты стоишь неземная.

     Бесполезно описывать - выйдет сплошное не то.

     Как к тебе прикоснуться?- И сегодня я даже не знаю.

­­     Легче банк грабануть и уйти от облавы ментов.

 

     Как последний пижон, вёл за ручку тебя до подъезда,

     Всё о книжках бубнил и, как спичка, сгорал от любви.

     Разве мог я посметь утащить за собой тебя в бездну?

     Отвалил - только счастливы ль годы твои?

 

     Третий муж - не подарок - и старый, и грязный, и пьяный  -

­­­     Хочешь сразу с балкона, а хочешь по лестнице вниз?

     Только, знаешь, давно просветлели черты уркагана,

     И папашка бы твой не узнал меня нынче не в жисть.

 

     Обхожу твой подъезд - там другие дворы, в них другие шалавы.

­­­     От случайной любви и от спирта не раз я блевал...

     Первой, с кем переспал, оказалась соседская Клава.

­­     Часто тискал, но помню - лишь раз целовал.

 

     Она тихой была - не любила спиртное,

     От моих матюгов заливал ее стыд,

     В двадцать пять удавилась, расхотев быть завмагской женою,

     А завмаг через год был за что-то дружками убит.

 

     Но довольно об этом... У Вальки был смех непристойный,

     Он меня доставал среди жаркой постельной возни.

     Звонким ржаньем журча, вырывался на волю из стойла:

     -Ну, кусни, - подставляла себя, - ну, кусни!

 

     Обалденными были ее длинные стройные ноги,

     Водопады струящихся светлых волос,

     Ложем наших забав был диванчик убогий,

     Но на крыльях любви мы взлетали до звезд.

 

     Ах, любовь!- Олдингтон восклицает с усмешкой.

     -Ах, любовь!- вслед за ним повторяю с тоской.

     Длится матч, и в ферзи пробивается пешка.-

­­     Я оставил Госпром и ушел колесить по Сумской…

 

     Шкетов строй всё редел, всех блатных добивала чахотка,

     По утрянке  блевали не супом вчерашним, а кровью густой.

     Раз избил я отца - он мычал и давился икоткой –

­­     Глухо вздрагивал пол в тёмной комнате нашей пустой.

 

     Утром, взяв все свое, он из дому убрался  куда-то.

     Через месяц пришли и сказали: по пьянке замёрз.

     Хоронить мне его помогали ребята –

­­     Все соседки ревели - я не выдавил слёз.

 

     Затаскали меня по вонючим собесам

­­­     Так хотели помочь, чтоб спихнуть  поскорей в интернат.

     Но ввалился мужик, громыхая тяжелым протезом  -

­­­     Оказалось - мой дядя - старший матери брат.

 

     Он прошел Крым и Рим и в житейских делах разбирался –

­­­     Опекунство оформил, а глаз  никогда не казал.

     Той зимой я с журналом московским списался

     И тетрадку стихов заказным отослал.

 

     А весной - бандероль. В ней журнал, а в журнале - подборка

     Из стишат моих всех -  я поверить не мог.

     Ту подборку блатные читали от корки до корки,

     Всё хвалили меня, но я будто оглох.

 

     В школе тоже прочли -  подвалила ко мне директриса,

     Пригласила к себе, я краснея поплёлся за ней.

 - Береги свой талант - он так рано, так ярко раскрылся,

    Но талант не тебе, он в тебе для людей.

 

     Подпиши мне на память... - Взял я ручку дрожащей рукою,

     Процарапал коряво: Светлане Михайловне в дар!

     С той поры от нее мне не стало покоя -

     То кормила меня, чтобы не голодал,

 

     То совала мне в руки какие-то шмотки:

     -Неприлично тебе - и в отрепье ходить.

     Шмотки брал у нее, но менял их на водку –

 ­­­     Раз подачки суют - значит нужно пропить.

 

     Жизнь текла, как река: правый берег высок, левый низок.

     Над стишками корпя, от земли отрываясь, парил,

     А на хатах блатных среди мата и пьяного визга

     Лапал грязных шалав и весёлую травку курил.

 

     Невзлюбил я себя, сам с собою впервые рассорясь,

     И житуха моя, как рубаха, вдруг стала тесна.

     То ли злоба давила меня, то ли совесть –

­­     Всё вскипало во мне, я лишился покоя и сна

 

     Уж не знаю зачем, обменял я кастет на гранату.           

     -Уложу! - на Благбазе торговцам кричал.

     Я бы бросил ее, но, спасибо, скрутили ребята,

     А гранату я позже кому-то за трёшник загнал.

 

     Умыкнул пистолет у заснувшего пьяного вохра.

­­­     Если б были патроны, кого-то пришил,

     Псину двинул ногой - кувыркнулась и сразу издохла,

     В руки взял голубка - и, сдавив пятерней, задушил.

 

   Стал бояться себя - все повадки мои изменились:

­   Руки прятал в карманы,  глаза от друзей отводил,

­­   Не писались стишки,  даже шкеты - и те отступились

   Не зазвать никого - я остался один..

 

   Бросил в школу ходить, полюбил на диване валяться,

   Всё, что в доме осталось, на туче продал.

   И умершая мать по ночам ко мне стала являться –

 ­­­  Я не помнил ее - лишь на стареньких фотках видал.

 

   А теперь, обнимая меня, в изголовье

   Всё сидела, и гладили пальцы ее

   Мои щеки и лоб, нежно трогали губы и брови...

    - Весь в меня ты, сынок, а отцова в тебе ничего.

 

   Не цепляйся за жизнь - что тебе в ней досталось?

 ­  Сладок будет твой сон у меня на груди...

   Я, с трудом из  холодных объятий  её вырываясь,

   Всякий раз говорил ей одно: уходи.

 

   И она удалялась с улыбкою жалкой,

   Но рукой за собою куда-то маня,

   Я бродил спотыкаясь по зимнему парку,

   И бессильные слёзы душили меня.

 

   Был готов на убийство и самоубийство,

   Есть не мог ничего -  только жужку глотал,

   Но иной оборот мои приняли мысли –

­­­   Про поэта Вийона я раз прочитал.

 

    Ах, Вийон Франсуа!  Брат по духу и крови!

    Знал ты толк и в стихах, и в чужих кошельках,

    На законы плевал - был бродягой и вором,

    А теперь и велик, и прославлен в веках.

 

     А раз ты, то и я - падший, но не пропащий - ­­­   

     Мне ли с даром таким вслед плестись за тоской?

     Опостылел Госпром - отмету день вчерашний?

     Поблядую чуток со старушкой Сумской.

 

     ... Изъяснялись там парни без ора и мата,

     Берегли до поры и финак, и кастет,

 ­­­    Деньги шли к ним крутые, но порою ждала и расплата

     По статьям от пяти до пятнадцати лет.

 

     Поначалу и здесь обчищал я карманы,

     И, казалось, доходы пошли мои вверх,

     Но однажды, как соли, сыпнули на рану:

      - Ты карманник, а значит не наш человек.

 

     Я взвинтился от злости: попробуйте сами!

     Но в ответ процедили сквозь зубы: шпана.

     Я впервые в тот вечер вгрызался в салями

     И впервые букет просекал у вина

 

     Через месяц угнал москвичонка с Артёма,

     Расплатились не слабо со мной чуваки.

     Показалась мне тысяча суммой огромной,

     Но была она только началом строки,

 

      А строка разрасталась на многие стопы,

      Но меня не смущал столь пространный размер,

      Тем же летом стишок мой про девочку Клёпу

      Напечатал охотно журнал "Пионер".

 

       -Что мне Харьков, - я думал, бухая в Центральном,­

­       - Оставлять себя в нем  - это сущий облом...

       Свет от люстры дробился  в бокале хрустальном

       И у тёлки в глазах за соседним столом..  .