⁣(Поискал в сети и в книжке, нашедшее подсократил)

РЫЦАРЬ МУЗЫКАЛЬНОГО ТЕАТРА

В московской коммунальной квартире в Газетном переулке жила большая семья портного Самуила Мироновича Гольдберга - он, жена Александра Захаровна и пятеро их детей: четыре мальчика - Мирон, Юлий, Павел, Александр и единственная девочка Эсфирь. Дети учились, мама, не покладая рук, обслуживала свое большое семейство, а папа с утра садился, поджав ноги, на большой стол и ставил заплаты на старые штаны и блузы-"толстовки", которые ему приносили со всего квартала. Заказов на новую одежду почти не поступало, и старый портной очень из-за этого расстраивался, ворчал, что теряет квалификацию, и ругал власти. Было тесно, даже постелей не хватало, - спали за ширмами на сундуках, жили очень скудно, но дружно.

Шли годы, дети вырастали. Все - один за другим - поступали в институты. И только один поступил в техникум. Но не в простой, а в ЦЕТЕТИС - знаменитый Центральный техникум театрального искусства, директором которого была Анна Фурманова, вдова легендарного комиссара Чапаевской дивизии Дмитрия Фурманова.

Павел не пропускал ни одного сколько-нибудь заметного спектакля, которых так много было в Москве 20-х годов. Особенно тянулся юноша к театру музыкальному. Его старшая сестра Эсфирь, которой удалось немного поучиться музыке, была в курсе этого его увлечения. Она работала в библиотеке Московской консерватории и снабжала Павла музыкальной литературой.

Художественный руководитель курса, режиссер театра им. Вахтангова Б. Е. Захава знал о пристрастии своего студента к опере и не стал препятствовать Павлу, когда тот попросился на практику не в драму, а в музыкальный театр Вл. И. Немировича-Данченко. Театром, собственно, он стал недавно, а до этого был лишь студией, но знаменитой музыкальной студией великого режиссера. Студентов ЦЕТЕТИСа там не очень привечали, но Павла все же допустили. И вскоре, к большому удивлению артистов, обычная, так называемая "созерцательная" практика (когда студенты месяцами - тише воды, ниже травы - сидят на репетициях мэтров) обернулась для Павла Гольдберга ответственными поручениями постановщика, настоящей практической работой с актерами, постепенно возникшим творческим доверием и даже дружбой с гигантом отечественной режиссуры. Частенько Немирович-Данченко поручал Павлу дежурство на спектаклях, полностью доверяя его оценке творческого и технического уровня прошедшего представления. Когда же в 1931 году Павел окончил техникум, Владимир Иванович принял его в свой театр, на первых порах - ассистентом, а через короткое время назначил режиссером-постановщиком.

К этому времени пути дружных братьев-комсомольцев Гольдбергов разошлись: старший, Мирон, стал военным, Александр увлекся авиацией, Юлий стал "совслужащим" в одном из наркоматов, а Павел на всю жизнь прикипел к музыкальному театру. Почти одновременно братья один за другим женились, причем у троих жены звались Лидами. Павел женился на юной певице Лиде Кристалинской. Им дали квартиру в только что построенном для работников московских театров красивом доме. В соседнем подъезде была квартира Немировича и многих сослуживцев.

Владимир Иванович поручил Павлу работу с композиторами. Первым из них оказался молодой вихрастый очкарик по фамилии Шостакович, с которым Павел познакомился в театре Мейерхольда. Поначалу его музыка сильно озадачила Гольдберга, привыкшего к оперной классике. Но вскоре принесенная композитором партитура оперы "Леди Макбет Мценского уезда", написанная по знаменитой повести Лескова, покорила начинающего режиссера, и он привел автора к шефу, не скрывая от него, что одновременно опера ставится в Малом оперном театре в Ленинграде. Дмитрий Шостакович, оказавшийся прекрасным пианистом, сам сыграл оперу Немировичу, и тот без колебаний принял ее к постановке. Мало того, он решил во что бы то ни стало опередить соперников из Ленинграда и выпустить премьеру раньше них. Это ему удалось.

Ах, если бы старый, опытный мастер мог предвидеть, чего ему будет стоить это решение: Его постановка, к которой он привлек главного режиссера Большого театра Б. А. Мордвинова, при активном участии Павла Гольдберга, была с восторгом принята театральной Москвой, но: вызвала бурю гнева у высокого партийного руководства. В "Правде" появилась статья "Сумбур вместо музыки", в которой опера подверглась сокрушительному идеологическому разгрому и за "формализм" и за "излишнюю эротичность". Спектакль был снят со скандалом, и опера на тридцать лет оказалась отлучена от слушателя. Подобная участь постигла и ленинградскую постановку дирижера Самуила Самосуда и режиссера Николая Смолича.

По воспоминаниям артистов, Немирович тяжело переживал гнев партийного начальства, хотя и старался этого не показывать. А его молодой помощник Павел Гольдберг не унывал и привел к своему шефу еще одного композитора, своего ровесника Ивана Дзержинского, с предложением создать оперу по нашумевшему роману Шолохова "Тихий Дон".

Немирович отнесся к замыслу Дзержинского и Гольдберга с энтузиазмом и немедля дал "добро" начинать работу. Композитор опять устроил как бы соревнование с ленинградским Малым оперным, отдав и туда партитуру новой оперы. На этот раз к финишу первыми пришли Самосуд со Смоличем, однако московский спектакль Немировича, по общему мнению критиков и специалистов, был сделан ярче и эмоциональней.

Выпуску афиши нового спектакля предшествовал характерный для того времени разговор. Владимир Иванович пригласил молодого режиссера в свой кабинет и, долго теребя и разглаживая знаменитую раздвоенную бороду, произнес: "Павел Самойлович, мне вот тут принесли эскиз афиши "Тихого Дона", и, конечно, там будет и ваше имя. (Тут Немирович опять потеребил бороду.) Но я советовал бы вам все же выбрать какой-нибудь сценический псевдоним: если вы не возражаете, конечно:"

Начинающий режиссер возражать не стал. После недолгих размышлений он выбрал псевдонимом точный перевод фамильного имени на русский язык. Так на афише появилась звучная фамилия - Златогоров.

Нашумевшие, хотя и по разным причинам, постановки советских опер сделали имя молодого режиссера известным в музыкально-театральных кругах, и его начали приглашать на постановки в другие театры. Он регулярно ставит спектакли в Бе-лорусском театре оперы и балета, а после постановки в Москве оперы молодого Тихона Хренникова "В бурю" Комитет по делам искусств назначает Златогорова главным режиссером Белорусской оперы. Несколько лет он ставит спектакли и в Москве и в Минске, иногда попеременно, а случалось, и одновременно в обеих столицах, ночуя в поезде.

Война прерывает эту интенсивную работу "на два фронта". Минск сходу захвачен немцами, московские театры эвакуируются на Восток. Все, кроме Музыкального театра. По просьбе коллектива и по решению правительства, в Москве единственным действующим театром остается Музыкальный театр имени народных артистов СССР К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко - именно так стал тогда называться театр, объединивший незадолго до войны два коллектива двух великих режиссеров.

Немировича с группой артистов МХАТа и "золотым фондом" музыкантов и деятелей искусства правительство отправляет в эвакуацию в Тбилиси, и он оставляет вместо себя Павла Златогорова. В холодной, затемненной Москве, под почти ежедневной бомбежкой, театр играет свои спектакли, дает по несколько концертов в день в госпиталях, в воинских частях, на вокзалах перед отправкой эшелонов. В одном из таких концертов певица Тамара Янко впервые исполняет новую песню Матвея Блантера "Катюша", мгновенно ставшую популярной и в тылу и на фронте.

В театр назначают нового директора, режиссера Иосифа Туманова, и он предлагает Павлу поставить старую забытую оперу Цезаря Кюи "Мадемуазель Фифи", по Мопассану. Зла-тогоров вместе с пришедшим в театр помощником Немировича по литературной части Павлом Марковым ставит этот спектакль, заострив антинемецкую тему мопассановского рассказа. Оперу играют и для сильно поредевшего московского зрителя, и для воинских частей, проходивших через столицу. "Фифи" имеет успех, однако Златогоров настойчиво ищет оперу современную, антифашистскую, героическую, на тему Отечественной войны.

И такую оперу опять-таки предлагает ему старый друг Иван Дзержинский. Он находится в эвакуации в Чкалове (ныне Оренбург) с ленинградским Малым оперным театром. Опять соревнование с ленинградцами? Это нимало не смущает Златогорова, и он посылает гонца к композитору за партитурой. Ноты получены, и Павел за месяц с небольшим ставит спектакль. 24 декабря 1943 года на сцене театра играется премьера оперы "Надежда Светлова", в центре которой подвиг и судьба героической русской женщины во время Сталинградской битвы. Представления новой оперы идут с громадным успехом, принимаются публикой с искренним патриотическим подъемом. Зрители прощают автору явную наивность и прямолинейность произведения - "Надежда Светлова" отвечает их желанию видеть на сцене героический спектакль.

Увы, Немирович-Данченко не увидел новую постановку своего театра: он скончался весной 1943 года.

Удар постиг в том году и семью Гольдбергов: погиб на фронте любимый брат Мирон.

1945 год. Закончилась долгая, тяжелейшая война: Невыразимая радость победы рядом со скорбью о погибших, разрухой, недоеданием: В это время Музыкальный театр ставит веселую оперетту "Нищий студент". Спектакль идет с громадным успехом. Златогоров занимает в нем своего любимого артиста Владимира Канделаки в комической роли полковника Олендорфа и, наряду с маститыми артистами Кемарской, Гольдиной и другими, вводит молодых артистов Матвея Матвеева и Владислава Радзиевского, много с ними работает, и вскоре они становятся основными тенорами театра.

С молодежью Златогоров работает с увлечением, уделяет им много времени, и они отвечают ему благодарной и преданной любовью. Неудивительно, что его приглашают преподавать в его родной театральный техникум, уже давно ставший институтом, знаменитый ГИТИС, и вскоре он получает звание доцента.

Казалось, все складывается для Павла Златогорова как нельзя лучше: он активно работает в театре, ставит спектакли. К 800-летию Москвы выпускает оперу "Любовь Яровая". Он любим актерами - за талант, за добрый нрав и неизменный юмор, преподает в институте, счастлив в семье, растит сына. Руководитель советских композиторов и его старый друг Тихон Хренников отдал ему свою новую оперу "Безродный зять", уже идут репетиции. И вдруг:

Беда пришла внезапно. И с совершенно неожиданной стороны. Кто-то из инструкторов ЦК партии, знакомясь с афишей московских театров, увидел в репертуаре Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко название оперы - "Сказки Гофмана".

- Гофман? Они, что, в театре не читали доклад товарища Жданова? Не знают, что этого Гофмана он разоблачил как реакционного романтика? Не знают, что наши ленинградские писатели из антипатриотов, вроде Зощенко, даже свою контрреволюционную группу назвали по имени гофмановских "Серапионовых братьев"? Да они в театре сами антипатриоты!

Почти этими же словами в приказе Комитета по делам искусств мотивировалось снятие с репертуара оперы Оффенбаха "Сказки Гофмана" и отстранение от работы творческих руководителей театра - постановщика спектакля Маркова, а заодно Златогорова. Директор театра Григорий Поляков получил строгий выговор "за утерю политической бдительности".

Приказ комитета вызвал в театре подлинный шок. Чем провинилась старая опера Оффенбаха о любовных неудачах тенора-поэта и его борьбе со злодеем-басом? Какое отношение она вообще имеет к космополитам и антипатриотам? Спектакль шел уже около двух лет, пользовался любовью публики и исполнителей, имел отличную прессу. Его разгром выглядел нелепо, казался неумным розыгрышем. Но каково было тем, кто оказался жертвами этой нелепицы, впрочем, вполне вписывавшейся в мрачную атмосферу тех лет:

Павлу Златогорову пришлось худо. Не спас друга даже Хренников. С такими формулировками увольнения режиссера не брал на работу ни один театр. ГИТИС также немедля уволил своего доцента. Промыкавшись несколько месяцев, Павел Самойлович решился "искать правды" и добился приема у председателя Комитета по делам искусств СССР Беспалова.

Николай Николаевич встретил Златогорова спокойно, но когда тот заикнулся о работе в Москве или Минске, заорал: "А в Казахстан не хочешь? Устрою!"

Павел потом рассказывал, что он всерьез решил: Беспалов грозит ему казахстанскими лагерями, вроде знаменитого Карлага, и опальный режиссер поспешил уйти.

Однако до ареста дело не дошло, а в Казахстан Златогоров все же попал. Из Алма-Аты пришло: приглашение на работу в оперный театр! И далекая казахская столица на несколько лет приютила талантливого москвича. Разлученный с семьей, Павел погрузился в интенсивную работу: он ставил классические оперы и произведения казахских композиторов, проводил занятия с актерами, писал пособия для студентов консерватории.

В Москву Златогоров вернулся после смерти Сталина.

Новый художественный руководитель Л. В. Баратов с радостью взял его обратно в родной театр и тут же привлек к своей постановке. Тандем Златогоров - Баратов ставит - впервые на советской сцене - "Сицилийскую вечерню" Верди, затем мо-нументальную "Войну и мир" Прокофьева.

Начинается самый плодотворный период творческой жизни режиссера Златогорова. Одна за другой появляются его постановки современных опер - "Обручение в монастыре" Прокофьева, "Улица дель Корно" Молчанова, "Город юности" Шантыря. Классикой современного прочтения опер считают критики очаровательные, изящные спектакли Зла-тогорова "Так поступают все" Моцарта и "Любовный напиток" Доницетти. Его приглашают оперные театры Горького, Куйбышева, Саратова, Перми, наконец, выпускают за рубеж, и постановка в Будапештской опере "Князя Игоря" получает восторженные отклики в европейской прессе.

Делом чести считает Павел Самойлович постановку оперы своего близкого друга Тихона Хренникова "Безродный зять", буквально вырванной из его рук историей с "Гофманом". Он возвращается к прерванной работе, делает новую редакцию оперы, и блестящий спектакль под названием "Фрол Скобеев" долгие годы украшает сцену театра.

Участники его постановок, работавшие с Мастером, считают его репетиции и спектакли наиболее счастливыми в своей творческой жизни. Народный артист СССР Леонид Бол-дин, сыгравший в "Любовном напитке" одну из своих первых ролей, вспоминает: "Златогоров ничего не навязывал актерам. Он как бы стелил рельсы, осторожно и умело подталкивал, направлял, и все весело, с юмором. Мы не замечали времени, могли работать часами, выпрашивали еще репетиции". "Он любил актеров, ценил, никогда не кричал на них, не злился", - говорит Лидия Захаренко. "Он повышал голос только на свою жену Лидию Кристалинскую, - усмехается Николай Гуторович, - она ему вечно перечила на репетициях".

Лидия Ильинична отличалась темпераментом и неуемной активностью, которая иногда действительно раздражала режиссера. Однако ее доброжелательность и постоянная готовность помочь молодым актерам и актрисам сделали квартиру Златогоровых своего рода клубом, где постоянно собирались друзья, обсуждались новые постановки московских театров и прошедшие накануне собственные спектакли. Там спорили о новинках литературы и о телевизионных передачах, пристрастно следили за успехами любимой Лидиной племянницы, талантливой эстрадной певицы Майи Кристалинской.

Лидия Кристалинская бережно сохраняла этот клуб друзей еще несколько десятков лет, вплоть до своей кончины в возрасте 96 лет. А Павел Златогоров ушел неожиданно, едва перейдя шестидесятилетний рубеж. Не выдержало сердце. Ведь "бойцы идеологического фронта", как называли в советское время работников искусства, все пропускают через свое сердце. А в то время каждый год можно было смело считать за три. Как на фронте.

⁣ В сталинские времена о кончине деятеля такого ранга, как народный артист СССР Владимир Иванович Немирович-Данченко, оповещали не только некрологом в газетах, но и специальным сообщением "от Центрального Комитета ВКП (б), Совета Народных Комиссаров СССР и Президиума Верховного Совета СССР". И там же помещалось решение ЦК, СНК и ВС "об увековечении памяти". А это означало переименование очередной улицы.
Если пройти по Тверской, грохочущей, отфыркивающейся, скрипящей тормозами или шуршащей в дождь по мокрому асфальту сотнями колес сразу, затем свернуть в Глинищевский и пройти несколько сот метров среди относительной тишины, то слева перед вами развернется дом-громадина в несколько подъездов. Дом - неприступная крепость с огромной аркой, откуда может выйти целый полк сразу, но куда войти было дано далеко не каждому смертному, судя по мемориальным доскам, по количеству которых он уступает разве что "дому на набережной"; жили здесь народные артисты СССР, лауреаты и даже депутаты, имена же их, если бы эти театральные короли и королевы жили в разных домах, могли бы принести каждому дому всемосковскую известность.
Алла Тарасова, Иван Москвин, Борис Смирнов, Ольга Книппер-Чехова, Михаил Кедров: Это - МХАТ. А еще - Вера Марецкая, Иосиф Туманов, Сергей Юткевич. Здесь много лет жили Любовь Орлова и Григорий Александров, но этот факт мемориальной доской не отмечен, поскольку великие мастера советского довоенного кино переехали на Малую Бронную. Первая же доска была установлена в середине сороковых - и на ней имя самого "главного" жителя этого дома Владимира Ивановича Немировича-Данченко.
Жильцов здесь много, сегодня это в большинстве своем те, кому мемориальные доски не положены, да и не надо; дай бог каждому и всем вместе здоровья. Но громкие имена в доме остались, и среди них есть и фамилия, которая, казалось бы к театральному дому иметь отношение не должна, - Кристалинская. И если заглянуть в уцелевшие после войны домовые книги, значится она здесь с конца тридцатых годов, когда дом начал заселяться.
Нет, ни Майя Владимировна Кристалинская, ни ее отец, мать или сестра здесь никогда не жили. Владимир Иванович Немирович-Данченко в свое время выбрал этот дом не только потому, что он был красив и удобен. Налево, за углом Глинищевского, было, есть и, вероятно, долго еще будет длинное и с будто нарисованными на фасаде колоннами здание музыкального театра, где всеми почитаемый режиссер, переехавший по соседству в Глинищевский, был Богом, не покидая при этом родной Художественный, который и после кончины Станиславского оставался так же великолепен, и ни единый кирпичик, вложенный великим реформатором в его здание, не потрескался. Вот с музыкальным театром и связана была жизнь не только Немировича-Данченко, но и еще одной квартиры в доме № 5/7. Среди ее обитателей и была миловидная дама с фамилией Кристалинская. Дама - потому что женщин этого дома гражданками или товарищами называть неудобно.
Она ровно шестьдесят лет живет в этом гранитно-мраморном доме в Глинищевском переулке, где возле чуть ли не каждого окна первого этажа - по мемориальной доске. Недавно отмечала она круглую дату. В тот день ее далеко не малогабаритная квартира стала тесной - пришли друзья, приятели и приятельницы, просто добрые и любящие ее знакомые, чтобы шумно отметить шампанским (юбилярша любит шампанское) ее очередной шаг к грядущему столетию, прочитать стихи, и на них юбилярша ответила своими; исполнить ее любимые арии, и юбилярша подпевала тем, кто сидел за ее звучным, никогда не фальшивящим пианино. Читали вслух телеграммы, их то и дело приносили с почты, и в каждой ей желали долгих-долгих лет жизни. С портретов на стене гостиной, где шло застолье, глядели те, кому уже не довелось в этот день быть здесь, в Глинищевском. С одного, писанного маслом, смотрела серьезно, даже несколько холодновато невероятно красивая женщина в шляпке, с собачкой на руках; судя по шляпке, портрет относился к двадцатым или тридцатым годам, точно сказать трудно, уж сколько воды утекло; с другого - увеличенной фотографии - гостям улыбалась женщина, быть может и не столь эффектная, если бы не улыбка: За такую улыбку мужчины, все поголовно, должны были безоглядно влюбляться в эту женщину с большими, немного грустными глазами. И дело не в том, что эти глаза и эта улыбка были известны миллионам, - просто других таких нет.
На портрете была Майя Кристалинская.
Двоюродная тетя, сестра ее отца Лидия Ильинична, отмечала славное свое девяностолетие. Та самая девочка Лиля из Самары (Лидией она стала повзрослев, из-за неудобства в произношении имени, которым ее нарекли, вместе с отчеством - и о чем только думали родители? Впрочем, для, Майи она всегда оставалась "тетя Лиля"). Именно ей дядя Ефим в далеком, окутанном серебристым туманом счастья детстве подарил скрипку, разглядев в девочке вундеркинда; та самая Лиля, которая, несмотря на ожидавшее ее большое будущее, ненавидела свою четвертушку и брала ее в руки только потому, что так хотели папа, мама и неугомонный в своем рвении к Лилиному успеху добрый дядя Ефим.
В начале двадцатых дядя сбежал в Москву, снял здесь две комнаты и потребовал, чтобы к нему немедленно переехала его гениальная племянница и, поселившись у него, поступала в Московскую консерваторию. Лиля приехала, поселилась, поступила. И стала учиться в классе блестящего скрипача, к тому же уважаемого в консерватории педагога - Льва Цейтлина: на его концертах Большой зал заполнялся до отказа, а если учесть, что среди его учеников был впоследствии Буся Гольдштейн (о, Буся, капризный одесский мальчик, яркая примета тридцатых, ставший тогда одним из первых советских лауреатов международного конкурса и чуть ли не национальным героем!), то таким учителем Лиля Кристалинская должна была гордиться. И - гордилась, но только спустя много лет, рассказывая о своей несостоявшейся карьере.
Судьба к Лиле оказалась суровой, но суровость тем не менее обернулась благосклонностью. Скрипка все же была повешена на гвоздь, откуда ее снимали только лишь для того, чтобы вытереть пыль. Это - фигурально. На самом же деле скрипку убрали в тот день, когда у пылавшей жаром, стонущей в бреду девушки была обнаружена болезнь, от которой не было спасения. Цереброспинальный менингит. В Москве середины двадцатых годов Лиля была обречена; в крайнем случае ее ждала глубокая инвалидность. Бред продолжался неделю, но ее начал лечить доктор, оказавшийся кудесником. Его советы неукоснительно выполнялись, нужные препараты были найдены, недаром Илья Семенович, перебравшийся уже в столицу со всем своим семейством, знал всю фармакологическую Москву; в семье нелишне иметь провизора - подчас он даже предпочтительнее врача.
Лиля начала выздоравливать. И вот по совету дяди Ефима она решила поступить в театральный техникум - с него в советское время и начинался ГИТИС. Лиля поступила в ЦЕТЕТИС - Центральный техникум театрального искусства, на музыкальное отделение. В ее жизни начался долгий период везения.
Во-первых, одним из ее педагогов по актерскому мастерству была Серафима Бирман, актриса Художественного театра, которую сам Станиславский стерег от поползновений других театров, спешивших переманить к себе этот артистический бриллиант, что ему с трудом удавалось. По оперной части Лилю обучал Леонид Баратов, знавший музыкальный театр так, как его в те годы не знал никто. Техникум стал для него вроде плаца, где он муштровал будущее воинство для грядущих оперно-театральных сражений.
А во-вторых (скорее всего, во-первых), в техникуме она познакомилась с Павликом Гольдбергом, не только будущим режиссером, но и будущим мужем. Павлик взял себе звучный псевдоним Златогоров, ставший в конце концов его фамилией, которая тридцать лет не сходила с афиш музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, где после окончания ЦЕТЕТИСа пела и его жена Лиля Кристалинская. Дядя оказался прав - в партиях второго плана были и арии, и дуэты, и сцены, и Лиля легко срывала аплодисменты, ей даже подносили цветы (вот аплодисментов и цветов из двух Кристалинских намного больше все же досталось младшей, Майе, чему тетя Лиля никогда не завидовала, а, наоборот, только радовалась за свою Маечку).
Вот так в доме № 5/7 по Глинищевскому переулку, мощным видом своим говорившем о незыблемости и величии советского театрального искусства, появилась в конце тридцатых годов вместе с мхатовскими "звездами" никому не известная молодая чета Златогоровых. Жили они тихо и скромно, но вскоре их квартира станет одной из самых заметных.
И между прочим, во многом благодаря общительной и хлебосольной хозяйке.

⁣Дочери росли, становились барышнями - вот Лиля нашла свою стезю, найдут ее и Мария, Сарина, Рената, а младшая Раиса - та сомнений в своем блестящем будущем у родителей вообще не вызывала. При ее красоте еще и упорство. В шестнадцать лет она поступила в Институт кинематографии, да еще на актерский факультет. А кино в те годы уже начинало сводить с ума молодые дарования, и в институт шли толпы желающих попасть в киногерои.
А независимый характер? Он просматривается даже в портрете, который висит в гостиной квартиры Лилии Ильиничны Кристалинской вместе с увеличенной фотографией Майи. Портрет на редкость красивой и несколько холодноватой женщины в шляпке.
В те самые шестнадцать лет она совершает поступок, один из самых неожиданных в ее жизни. Хотя чего уж неожиданного в том, что красавица девушка с длинными, прямыми," по-русалочьи распущенными волосами по уши влюбилась в своего однокашника, и конечно же взаимно. Мало того, тяготение двух сердец друг к другу этих потерявших голову Ромео и Джульетты толкнуло их на отчаянный поступок. Страсти кипели почти шекспировские. Отличие было лишь в том, что современный Ромео был все же постарше литературного, и к тому же ничто не мешало их браку. Они были счастливы. "Ромео" в скором времени стал заметным кинооператором, звали его Валентин, фамилия - Павлов. Это имя, возможно, что-то и говорит историкам кинематографа. Для совместной жизни молодым вполне сгодилось фотоателье отца Валентина на Арбате, и там, среди негативов, ванночек с проявителем и фотографий звезд мирового кино на стенах, любовь цвела и крепла.
Но вот однажды: - все сказки начинаются со слов "однажды", как справедливо заметил поэт, а все, что произошло дальше, похоже на сказку - Раиса с подругой пошла в Большой на спектакль приехавшего в Москву китайского театра. Билетов конечно же было не достать, и Раиса с подругой отправились на спектакль с туманной надеждой купить их с рук, но не тут-то было. И вдруг: (В сказках тоже встречается это "вдруг", приносящее либо счастье, либо неприятности, которые, однако, имеют счастливый конец.) Так вот, вдруг Раиса услышала приятный тенорок с увесистым "международным" акцентом, предлагавший: лишний билет! И увидела возле себя маленького, но изящного и не дурного собой молодого человека с карими, чуть насмешливыми глазами, в превосходно сшитом сером костюме, сидевшем на нем как на дипломате, приглашенном на коктейль. Сразу было видно - европеец, как по одежде, так и по манерам: галантен и ненавязчив. Да, у него есть билет, но он просит извинения, очень сожалеет, билет только один. И если кто-то из дам согласится, он готов его предложить.
Подруга Раисы была миловидна, к тому же - не замужем, и Раиса предложила пойти ей, но та, лишь взглянув на молодого человека, не сводящего глаз с Раисы, наотрез отказалась и, пожелав приятного вечера, исчезла. Все произошло очень быстро. Обескураженная таким поворотом событий, Раиса не знала, как быть, но европеец легко дотронулся до ее руки и, посмотрев на часы (ручные, каких в СССР почти ни у кого еще не было), объявил, что через десять минут спектакль начинается.
Вот так они и познакомились - будущая актриса, которая никогда ею не станет, и: В антракте он представился ей: "Саломон Флор" - и добавил: "Люблю играть в шахматы".
Новый муж считал, что ни одна из выигранных им шахматных партий в сравнение с этой победой не идет.
Флор часто приезжал в нашу страну, выступал на международных турнирах. Во время одного из них он и познакомился с красавицей Раисой Кристалинской, а его друг из Венгрии, гроссмейстер Андре Лилиенталь, тогда же - с московской симпатичной девушкой Женей. Оба женились одновременно. Злые языки утверждали даже, что девушек им "подсунули" - если не НКВД, то шахматные патроны, чтобы два перспективных шахматиста-иностранца осели в СССР. Но это, конечно, домыслы; о том, как Флор познакомился с Раей, мы уже знаем.
Шел тридцать седьмой год. Сало Флор выигрывает один из престижнейших турниров, на конгрессе ФИДЕ он объявляется претендентом на матч с чемпионом мира Александром Алехиным.
В конце тридцатых Флор вынужден был уехать из Чехословакии, прикарманенной Германией. Он мог поселиться в Америке - та гостеприимно открывала двери многим беженцам из Германии, в их числе были и Цвейг, и Томас Манн, и Брехт, - но предпочел другой полюс борьбы с фашизмом - СССР. И в первую очередь благодаря Раисе. Супруги Флор жили в Праге и часто наведывались в Москву. Приезжали они, разумеется, не с пустыми руками.
Собираясь в одну из своих поездок в Москву, Раиса купила чулочки и туфельки на девочку лет шести и спокойно положила их в чемодан. Эта покупка была замечена супругом и привела обычно добродушного Флора в негодование. Раиса потрясенно смотрела на мужа, побледневшего в гневе и потерявшего свою обычную элегантность, как вдруг услышала: "У тебя в Москве ребенок! И ты скрыла от меня!" Теперь она все поняла и рассмеялась: "Да, правда, ребенок в Москве есть, но это - дочь моего брата Володи Кристалинского, Маечка. Почему бы не сделать ей подарка, я ее очень люблю".
И Флор успокоился. Он привык верить жене. В самом деле, почему не сделать подарка любимой племяннице? Конечно, согласился Флор.
Вот таким был Саломон Михайлович Флор - маленький, почти миниатюрный человек с большим и добрым (как казалось многим, и не без основания) сердцем. Правда, когда речь шла об урезанном гонораре или о правке статьи без согласования с ним, он становился жестким. О жизни с Раисой Кристалинской он никогда не рассказывал, но те, кто бывал в их доме, не могли не заметить, что жена Саломона казалась замкнутой, молчаливой и очень далекой от шахматных забот мужа. Похоже, в семейной жизни ей чего-то недоставало. Да и трудно сказать, была ли их жизнь, несмотря на большую квартиру в "сталинском" доме на 2-й Фрунзенской, комфортной. Вполне возможно, что уже тогда намечался конфликт, который привел их к разрыву спустя много лет, когда любовь утратила свежесть. Страсть угасла, готовясь уступить место привязанности, которую создают общие дети, общие интересы и общий труд.
Вскоре после разрыва Раиса Кристалинская тяжело заболела, душевные страдания перешли в физические, а сил сопротивляться болезни не осталось жить не хотелось. Стоя на коленях перед постелью умирающей женщины со следами былой красоты, когда-то заставившей его потерять голову, Флор умолял о прощении. Раиса не простила его:
Таков был финал этой партии, не доставившей победителю ни радости, ни славы.
В дом № 5/7 по Глинтцевскому переулку Паша Златогоров и Лилия Кристалинская въехали одними из первых. Паша стал главным помощником Владимира Ивановича Немировича-Данченко, инициатора строительства этого дома, и вот теперь труд его достойно увенчан скромной квартирой, о чем в тридцатых годах можно было только мечтать. Постепенно квартира обрела уют, а вместе с ней - многочисленных гостей, отдающих должное этому уюту, любивших посидеть за длинным, широким столом до позднего вечера, а то и до ночи, когда на Пушкинской переставал шуршать троллейбус; в Москве еще не было нынешних "спальных" районов, гости все жили неподалеку и служили одной музе - Мельпомене. Одно из пристанищ богини было за углом, и после окончания спектакля друзья, сняв грим, шли к Златогоровым на чашку чая и рюмку водки - без нее актеру, оставившему эмоции на сцене, никак не обойтись, - а уж потом, вдоволь насытившись пересудами, анекдотами и байками, потихоньку расползались но Москве, награждая комплиментами и благодарностью за вкуснейший ужин любезную хозяйку.
Хозяин же дома, сразу после окончания ЦЕТЕТИСа приглашенный Владимиром Ивановичем в свой театр очередным режиссером, быстро пошел в гору: он участвовал в постановках "Корневильских колоколов" и "Периколы", спектакли эти оказались долгожителями, делали честь театру и давали полные сборы. Имя Златогорова часто появлялось на афишах премьер - чего стоит один только оперный "бестселлер" "В бурю". Златогоров стал заслуженным, а это звание в те годы получить было куда сложнее, чем в семидесятых - восьмидесятых - народного артиста СССР. Недаром его привечал сподвижник Станиславского, написавший на подаренной Паше - теперь уже Павлу Самойловичу - своей фотографии: "Дорогому товарищу по работе, с верой в него и надеждой". Надежды Немировича-Данченко явно сбывались.
Лилия Ильинична никогда не носила никакого звания, но по части посиделок была истинно народной. В театре ценили не только ее умение спеть эпизод в спектакле, но и устроить домашнюю вечеринку, а не журфикс, как у Владимира Ивановича с супругой Екатериной Николаевной. За это Кристалинскую и избрал народ единодушным голосованием на профсоюзном собрании в местком театра, доверив ей культмассовый сектор. И теперь Лилечка (Лидочка) устраивала вечера для театрального люда и постоянно приглашала лучшего, на ее взгляд, из массовиков-затейников Москвы - Владимира Кристалинского с его шарадами, играми, головоломками. Ему отводилось две-три комнаты, и в каждой желающих развлечься ждал сюрприз - каждому по вкусу, а всем вместе - бесплатное удовольствие. Вскоре Владимир Григорьевич стал своим в театре на Пушкинской, и его не раз видели на спектаклях с маленькой дочкой Майечкой.
В квартире Златогорова - Кристалинской званонезваные гости собирались часто, полон дом бывал и в красные дни календаря, как это было принято в советские годы. Шипел патефон, и его металлический голос разносил по дому модное танго.
В апреле 1943 года неожиданно скончался Немирович-Данченко. После похорон поминали его не в ресторане, что было невозможно из-за дороговизны, а в квартире № 45 дома в Глинищевском переулке. Можно только представить, какие невероятные хлопоты взяли на себя Павел Самойлович и Лилия Ильинична! Полуголодная Москва, где каждый грамм хлеба, масла, сахара, да и всего остального из "минимальной продуктовой корзины", был по карточкам. А водка? А как усадить людей в небольшой по габаритам квартире, заставленной мебелью? Ожидалось человек сорок. Но хозяйка по опыту знала: ждешь сорок, придут пятьдесят. Так оно и вышло.
Мебель была срочно выдворена на лестничную площадку, столы расставлены и накрыты в двух комнатах, на них появилась откуда-то великолепная запуска - колбаса и сыр, которых москвичи не видели с довоенных времен. Нелегко было Лилечке, она ждала ребенка, что было уже куда как заметно. Водки оказалось мало, и было решено обменять хлеб на спирт, Лиля собрала карточки, отоварилась в бывшей филипповской булочной, за углом, и с буханками в авоське пошла в "Елисеевский", возле которого сновали менялы. Однако не все оказалось так просто. По дороге ее задержал военный патруль: буханки вызвали подозрение. Бедную Лилю повели на допрос, но там, заметив ее не совсем стандартную фигуру, все же сжалились. А когда она объяснила, что собирается менять хлеб на спирт для поминок по Немировичу-Данченко, о кончине которого знала вся Москва, солдаты патруля прониклись к ней уважением и не только отпустили, но помогли обзавестись спиртом, а потом отрядили красноармейца, который донес сумку со звякающими бутылками до самой квартиры.
После поминок Павел Александрович Марков, режиссер и театральный критик, пошутил: "Ну, вы, Лилечка, наш Христос. Одним хлебом всех напоили".
Старый москвич и хлебосол, Марков, возглавивший бывший Театр имени Немировича-Данченко (в начале сороковых к имени Владимира Ивановича присоединили и имя Константина Сергеевича, кроме МХАТа руководившего еще и оперной студией), любил собирать у себя за столом театральную братию и с переходом на Пушкинскую стал часто бывать у Златогорова. Вместе с ним в доме появились новые лица, да какие! За столом частенько сиживали, балагуря, отдыхая и попивая водочку (умеренно, между прочим), Михоэлс, Зускин, знаменитый хирург Вишневский и прочие; душой же компании был острослов, знающий массу анекдотов и шуток, Соломон Михайлович Михоэлс.
Наступит время, и Майя Кристалинская, уже прочно обосновавшаяся на эстраде, обросшая друзьями на час и поклонниками на годы, будет приходить к тете Лиле и дяде Паше после концерта вместе с самыми верными из друзей. В основном старыми, проверенными не ее славой, а прошлой бедностью. У тети Лили их уже ждал накрытый стол, поскольку тетя наперед знала, что будет в день Майечкиного концерта, и была готова к нашествию счастливых и голодных молодых людей, обожавших племянницу. Ее готовность к гостеприимству выражалась во множестве расставленных на столе тарелок, большой кастрюлей с борщом, сваренным на два дня, но поглощенным за десять минут, котлетами и прочей снедью, и тетя Лиля становилась не менее счастлива, чем они, видя, что гости сыты, а Майечка радостна.
Как-то, рассказывая о Майе, Лилия Ильинична вдруг заплакала. И причиной тому - не нервы, не склонность к слезливости далеко не молодого человека, когда любые воспоминания о другом, давно ушедшем, выбивают из колеи. Я почувствовал боль незажившей раны от былой трагедии. Мелькнула мысль - а не наиграны ли слезы, не театральны ли? Актеры, какого бы уровня они ни были, всегда остаются актерами. Но крамольная мысль быстро исчезла. Лидия Ильинична давно не рассказывала о Майе, за последние годы я был первым, кто сидел перед ней с диктофоном, кому она излагала историю своей долгой жизни и короткой - ее необычной племянницы. Да нет, не актриса эта трогательная в своем обаянии старости женщина, не играет передо мной роль любящей тетушки. Она бесконечно искренна в рассказе своем, а память ее - ну, иной раз забудет имя, кротко извинится за свои годы, признается - "не помню", а потом вновь напряжет память - и вспомнит, назовет человека. А вот помнить даты - это не возрастное дело.
Мы сидим с ней за тем самым широким и длинным обеденным столом, со стены напротив на нас смотрят портреты тех, кого уже нет, смотрят, возвращая к ИХ времени, ИХ жизни, ИХ душам, словно подсказывая: "Лиля, помнишь: Не забудь:", "Тетя, еще расскажи. Помнишь, как:" Взглянет Лилия Ильинична на портрет - и новый рассказ. И - еще. На столе фотографии, открытки - поздравительные или пришедшие из какого-то города, где Майя гастролировала, или с курорта, где отдыхала. А вот - записка, написанная четким, круглым и крупным почерком: "Дорогая тетя Лиля! Самое главное - не волнуйтесь. Скоро вы будете дома, и будем вас укреплять. Я думаю, что в ближайшие дни мы увидимся. Целую, моя дорогая и любимая тетя Лиличка. Майя". Эту записку Лилия Ильинична получила в больнице, на другой день после операции:
А вот театры в саду "Эрмитаж", летний сезон, МХАТ в "Зеркальном", а затем там же - Музыкальный театр имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко. И его спектакли - "Перикола", "Корневильские колокола", "Цыганский барон", балеты. В перечне действующих лиц и исполнителей - Л. Кристалинская. Роли небольшие, но памятны Лилии Ильиничне еще вот чем: "Это Любочка меня вводила. Как я ее любила!" Любочка - соседка по дому и богиня по кино Любовь Орлова - когда-то была певицей, солисткой музыкального театра на Пушкинской.
Неподалеку от стола - старенькое пианино. Марка не из лучших - "Ростов-на-Дону". К клавишам, этим бело-черным хранителям музыки под крышкой с мелкими черточками-царапинами, чьи только пальцы не прикасались, какие только ноты не водружались на пюпитре и кто только не пел, стоя у этого нынешнего раритета. Была среди них и Майя
В Москве "цвел" небольшой "куст" Кристалинских, "куст" разрастался, сестры повыходили замуж, незамужней оставалась только старшая, Мария, она была из тех бедолаг, в которых напасти метили свои ядовитые стрелы. В раннем детстве, по недосмотру няньки, она упала в погреб, сломала ногу, но держалась мужественно, от боли не плакала и молчала - боялась, что прогонят няньку, которую очень любила. От родителей нянька и Мария травму скрыли, и те решили: подумаешь, ушибла ногу, ничего, скоро пройдет, до свадьбы заживет, это уж точно. Но вот как раз эти-то прогнозы и не оправдались. Перелом оказался очень серьезным, нужен был срочный гипс, лечение, а всего этого не было, так и осталась девочка хромоножкой. А став взрослой, испытала все муки одиночества: любовь оказалась мечтой невоплощенной, а что может быть печальнее для молодой женщины, которая к тому же недурна собой? Мария много читала, более всего любила поэзию, в которой находила отзвук порывам своей души. Поэзия стала не только желанным чтением, но и воплотилась в собственных стихах. С точки зрения Владимира Кристалинского, человека авторитетного, стихи эти были вполне пригодными для опубликования. Вот и зачастил он в Столешников, где жило семейство, и бесконечные беседы между братом и сестрой часто переходили в споры, но никогда не заканчивались ссорами.
Уже потом, когда не станет Владимира Григорьевича, его дочь Майя будет подолгу сидеть у тети, слушая ее стихи. И к ее маленькому заработку машинистки постарается подкидывать еще немного, столько, чтоб тете хватало на безбедное существование.
И в еще одном доме любил бывать Владимир Григорьевич. Дом сестры Лили. Он пришел сюда сразу после "поднятия занавеса" этого театрального дома, когда "действие" уже началось и громада в Глинищевском ожила, стала заполняться и куда одними из первых въехала его сестрица с обожавшим ее мужем.

⁣В тот вечер он шел по переулку, держа за руку дочку Майю. Она была в потертом пальтишке с кроличьим воротником и белой шапочке с длинными, болтающимися, как тесемки, ушками, из-под шапки виднелась темная ровная челка. По асфальту, очищенному от снега, вихрилась метель, и Майя жмурилась от летевших в глаза колючих замерзших снежинок.
А в квартире на седьмом этаже их ждало тепло, чай с бутербродами - густо намазанный маслом хлеб и ароматная колбаса, такую в те годы покупали только к празднику. И еще ждала музыка. В доме были и другие гости, кто-то садился за пианино и пел, кто-то просто играл. На окно наползали сумерки, в комнате загорался свет в оранжевом куполе" абажура, и она дышала уютом, частью которого была музыка. Майя забивалась в угол большого кожаного дивана и очень огорчалась, когда пианино вдруг становилось немым.
Вот так в доме тети Лили Майя Кристалинская неожиданно открыла для себя мир, который оказался безграничным. Черный диск на стене в их комнатушке на Новорязанской, говоривший человеческим голосом, иногда пел песенки, их Майя с восторгом слушала - "Мы едем, едем, едем в далекие края:". Или совсем грустную песенку про дедушку Ленина - "Он взял бы нас на колени и ласково бы спросил: "Ну как вы живете, дети". Таких песен было немного, Майя знала их наизусть, они - понятные. Однако, оказывается, музыка может быть и другой, веселой и серьезной, но чтобы ее понять, нужно подрасти. А произойдет это не скоро. Майе всего шесть лет, но ее тянет, тянет к пианино, - когда оно молчит, к нему можно подойти и нажать на клавиши, и пианино тут же отзовется.
Так обычно поступают дети, потому что пианино для них - та же игрушка. Для Майи же оно было большой волшебной шкатулкой, где пряталось много звуков. И каждый раз, приходя к тете Лиле, она садилась на диван в самом его углу и не сводила глаз с черно-белых клавиш, по которым порхали чьи-то пальцы, а когда кто-то пел взрослые незнакомые мелодии, вся превращалась в слух. На нее никто не обращал внимания, тетя Лиля большей частью находилась на кухне, а вот дядя Паша нет-нет да и бросал внимательные взгляды на темноволосую девочку, очень похожую на своего папу, с большими серьезными глазами. Может быть, это маленький Моцарт в девичьем обличье? Вряд ли. Женщины редко пишут музыку, но вот талантом превосходных исполнительниц их Бог не обделил.
Не только хорошим режиссером, но еще и добрейшим человеком был дядя Паша. И он сделал то, что могла себе позволить далеко не каждая семья, где подрастал музыкально одаренный ребенок. Он купил детскую гармошку. Когда в очередной раз отец и дочь Кристалинские пожаловали в гости, дядя Паша вручил ее растерявшейся от счастья Майе.
- Паша, Паша, но с какой стати? - пробормотал изумленный Владимир Григорьевич. - Ты с ума сошел!
- Нет, не сошел, Володенька. Мне кажется, что твоей дочери она пригодится. Считай, что это для нее как приглашение к музыке. А там посмотрим.
И теперь у себя дома Майя могла извлекать из этой расписной гармошки с планками, как у настоящей, звуки, складывать их в мелодии, слышанные по радио, и, к собственной радости, обнаружить, что мелодии под ее пальцами напоминали уже знакомые. Майю никто не учил, никто ничего не мог подсказать, ни отец, ни мать, ни соседи, ни их дети. Родители только удивлялись способности дочери терпеливо растягивать гармошку, неустанно перебирая пальчиками.
И уже перед сияющими дядей Пашей и тетей Лилей. Майя наигрывала на гармошке все, что ей удалось выудить из нее, а гости, если они были, бурно аплодировали и наперебой советовали непременно повести Майечку в театр, пусть талантливый ребенок послушает настоящую музыку, оркестр, хор. Как заметил шутник Канделаки, тогда ее репертуар значительно разнообразится.
Но в театр Майя попала позднее, когда стала постарше. Своей "Синей птицы" - "вечнозеленого" спектакля в Художественном, где зал становится детской площадкой аж с 1912 года по сей день, - в театре Немировича-Данченко не было, да и вообще детские спектакли мэтр не ставил. Поэтому Майя открыла для себя театр уже "взрослым" спектаклем, да еще слегка фривольным, - "Дочь Анго". Правда, фривольности ребенок, естественно, не понял, здесь можно было посмеяться над гротесковыми персонажами, да и сюжет был несложен и девочке восьми лет вполне доступен. Но главное достоинство спектакля состояло в другом - в нем участвовала тетя Лиля! В роли, которую Майя запомнила сразу: тетя была Герсильей. И когда она появилась на сцене в капоре и длинном платье с передником - она играла базарную торговку, - Майя узнала ее и захлопала в ладоши. Ей хотелось хлопать еще и еще, но залу до тети Лили не было никакого дела, и папа, сидевший рядом, тоже не хлопал. Когда же после спектакля все артисты вышли на сцену и вместе с ними - тетя Лиля, зал аплодировал стоя, и Майя старалась изо всех сил.
А музыку такую она никогда раньше не слышала, музыка показалась ей очень веселой, может быть, потому, что в зале все весело смеялись хитростям поэта Анжа Питу и цветочницы Клеретты, и одновременно, казалось, смеялась и музыка.
Конечно, оперетта про любовь и французскую революцию вряд ли могла увлечь ребенка, детей на такие спектакли не берут, их не пропускают, но если же они попадали - по высшему директорскому разрешению, как Майя, - то нередко капризничали, скучали, заявляли, что хотят домой. С Майей этого не произошло. Ситро в буфете она получила, домой же папу не гнала. Ее поразил театр, ей нравилось сидеть в ложе, в кресле с бархатной обивкой и смотреть на сцену - та была рядом, и оттуда исходил какой-то незнакомый запах. Майя еще не знала, что у всех театров один запах - столярного клея, красок и старого дерева, а еще в разгоряченный дыханием сотен зрителей зал со сцены стелется легкий холодок. Но самым главным для нее была музыка, в театре она оказалась живой, не то что в черном кругляшке на стене у них дома; в театре музыка рождается, живет, взлетает чуть ли не до погасшей люстры. Артисты тоже были живыми людьми, не то что в кино, и пели красивыми сильными голосами, вот только понять, о чем они пели, Майя не могла. Все любовь да любовь.
На следующий день Майя с восхищением смотрела на тетю Лилю, ставшую теперь самой любимой, она была чрезвычайно горда, что у нее есть такая тетя.
Потом наступила долгая пауза, слушать в театре ребенку было нечего, нужно было еще подрасти, а уж тогда: Через три года это упоение театром приняло стойкий характер.
Пришлось оно на войну, когда зимой сорок третьего, в мороз, гладящий по лицу жгучей ладонью, она быстро шла, почти бежала по Басманной, отогревалась в метро, потом, выскочив на улицу, бежала по Пушкинской - трамваи были редки - и влетала в холодный театральный вестибюль, где ее встречал дядя Паша и вел в фойе. В зрительном зале было теплее, она садилась в кресло - и начинался праздник. Он длился три часа, сопровождаемый музыкой Чайковского, Штрауса, Оффенбаха, Планкета, Лекока. Майя была счастлива. А когда спектакль кончался, она шла к тете Лиле, и на столе с ее приходом мгновенно появлялся горячий чай и тоненькие бутерброды с сыром, припрятанным тетей для Майечки. Следом за ней приходил дядя Паша, и до полуночи они сидели уже за пустым столом при свете керосиновой лампы, дядя Паша рассказывал последние театральные новости, а тетя Лиля, слушая его, укладывала Майю спать на диване здесь же, в гостиной.
Так было в войну. Музыка для Майи становилась частью ее жизни, хотя и ограниченной всего одним театром. Но - каким! Маленькая гармошка красовалась дома на видном месте как былой символ приобщения ребенка к музыке, а сам ребенок постепенно превращался в очаровательную девочку-подростка с двумя косичками-крендельком: такова была девичья мода во второй половине сороковых годов. Каждый спектакль на Пушкинской становился музыкой, которую она обожала, - не Чайковского ("Евгения Онегина" она слушала несколько раз), не Штрауса и не Миллекера, а музыкой вообще, в звуках которой можно долго плыть, не ища причала.
Мелодии, услышанные тогда, вспоминались неожиданно через много лет (да разве можно их забыть, эти мелодии, услышав хотя бы раз, особенно при феноменальной музыкальной памяти Майи!) - и становились напоминанием о том времени, когда будущая эстрадная певица проходила свою консерваторию, где получала образование не по части вокала, как полагается в высшем музыкальном учебном заведении, а по части постижения безупречного музыкального вкуса.
Будем считать, что с оперы и начался путь Майи Кристалинской на эстраду. Театр она полюбила самозабвенно, некоторые спектакли смотрела по нескольку раз, но не сюжет ее волновал, а музыка - арии, дуэты, эффектные музыкальные сцены. Она знала, что Анж Питу, полюбив дочь Анго, ответившую ему взаимностью, все равно уйдет бродить по Франции (какой у них дуэт в последнем действии!); что Камилла Перикола (ее знаменитую арию всегда ждет публика - "Каким вином нас угощали:"), нищая перуанка, присоединится к восставшему против диктатора народу; что цыганский барон Баринкай и цыганка Саффи, оказавшаяся дочерью графа, похищенной в детстве цыганами, поженившись, откажутся жить в замке отца Саффи и останутся с цыганами (сколько же в "Цыганском бароне" блестящей, западающей в память музыки!). О "Евгении Онегине" говорить вообще не приходится, эту оперу можно было слушать много раз, постоянно восхищаясь гениальностью композитора, - ее Майя знала почти наизусть, побывав на нескольких спектаклях.
Нет, меломанкой она не стала, завсегдатаем театра тети Лили и дяди Паши - тоже; бывала там, когда выдавалась свободная от школы минута, но хотелось петь и самой. Молодые солисты со звонкими, упругими голосами манили ее: вот бы выйти на сцену, как они, чтобы тебя слушал переполненный зал. Но хватит ли у нее голоса, да и смелости - запросто ступить на авансцену, взглянуть на дирижера и по его взмаху запеть, одновременно играя? Нет, лучше уж у себя дома, когда никого нет, встать в центре комнаты, закрыть глаза - и сразу же возникнет зрительный зал. И тогда тихо запеть, чтобы, не дай бог, не услышали соседи, не сказали бы маме, что Майка поет в одиночестве, и не песни, а какую-то "муть", уж не свихнулась ли? И мгновенно умолкнуть, когда хлопнет входная дверь в коридоре и войдет в комнату мама с сумкой, из которой непременно торчит буханка белого хлеба.
Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко (так он зовется в просторечии - название таково, что уменьшить его никак нельзя) стал для Майи Кристалинской музыкальной альма-матер, с ним она не расставалась никогда, но, став известной эстрадной певицей, обремененной частыми гастролями, бывала в театре уже редко. В дни очередной премьеры у нее дома раздавались звонки, ей посылали официальные приглашения, и если она бывала в Москве, то обязательно приходила на спектакль. И когда, приехав с очередного концерта, в последнюю минуту спешила занять свое место в ложе, по залу шелестел легкий шепот: "Кристалинская: Кристалинская:" И на ее ложу, словно по команде, поворачивались все бинокли.
Она не расставалась и с домом на улице Немировича-Данченко. Вернувшись с гастролей, на следующий день спешила к тете Лиле. Вечерние "собрания" там продолжались, в театр приходили новые люди, и в доме появлялись новые лица, мало того, становились потом частыми гостями, а значит, и друзьями. Но уже не было Михоэлса, Зускина; Павел Марков ушел из режиссуры и стал главой столичных театральных критиков, правда, в доме все же продолжал бывать - кто же добровольно отказывается от теплого очага, особенно если зажжен он людьми с большим сердцем?
В феврале шестьдесят восьмого года Павел Самойлович Златогоров праздновал свой юбилей - шестьдесят лет. Театр имени двух корифеев чествовал его так, что его вполне можно было назвать третьим корифеем. Ученик Немировича-Данченко всегда точно следовал тому курсу, который был задан великим учителем. В честь Павла Самойловича в тот вечер шла поставленная им опера "Безродный зять". В первом ряду сидели композиторы во главе с автором - Тихоном Хренниковым. Зал, знавший аншлаги, на этот раз переживал супераншлаг. После спектакля юбиляра забросали цветами, началось чествование. Одной из первых на сцену поднялась Майя Кристалинская. Расцеловав дядю Пашу, она подошла к микрофону. И сказала немного - Майя всегда была немногословна. Она вспомнила свое детство, довоенное время, когда впервые с отцом пришла в дом на улице Немировича-Данченко, гармошку, которую подарил ей дядя Паша. И сказала, что сегодня эта гармошка стала ее талисманом:

Я где-то когда-то читала о Златогорове-Гольдберге .

С интересом прочитала о нем еще .

Валера, спасибо тебе.

⁣


Вот сижу и думаю о Майе. Она нашла свое счастье со своим Барклаем(вторым мужем)

И вот он скоропостижно умирает (у него был диабет, у Эдуарда Барклая.)


⁣Детей из-за болезни Майя Кристалинская иметь не могла, но с мужем жили интересно и дружно.

Летом 1984-го, в день, когда они должны были ехать на курорт, Барклай разбудил ее:


«Мне плохо»........

Для нее самой опустела земля. Ушел из жизни супруг Эдуард.

Тогда одна из самых любимых певиц СССР потеряла голос и перестала передвигаться.

Весной 1985 года речь у нее пропала совсем, она могла только плакать.

Ровно через год, в день похорон мужа, 19 июня 1985 года, Майя Владимировна умерла.
..............

Ровно через год....все же есть в жизни какие-то странные совпадения.....

.................


⁣Великий и грустный поэт-шестидесятник Роберт Рождественский год спустя после ухода Майи из жизни написал о ней:

«Эхом нашей юности была она.
Тихим эхом.
Добрым-добрым эхом».

Тихое эхо умолкло.

Изредка в программах ретро мелькнет знакомое лицо и зазвучит знакомый, ни на кого не похожий голос.
Где-то в запасниках еще живы ее песни.
Значит, все=таки тихое эхо живет......


...........


С мужем Эдуардом Барклаем

Детство ушло вдаль.....