Ахматова без глянца
Фокин Павел Евгеньевич

В этой книге собраны отрывки из воспоминаний друзей, родных и близких А. А. Ахматовой людей, ее собственные дневниковые записи – те документальные свидетельства, что позволяют по-новому увидеть одного из самых крупных поэтов ХХ столетия.

(Некоторые отрывки...)

Глава  Прощание
 

Михаил Викторович Ардов:

Этот день — 5 марта 1966 года — я не забуду никогда. В одиннадцать утра в ленинградской квартире моего брата Алексея зазвонил телефон. Кроме меня там никого не было, я поднял трубку и услышал голос своего отца, он говорил из Москвы:
— Миша, скончалась Анна Андреевна…
И он принялся излагать подробности — как это произошло и где… А я ничего этого воспринимать не мог, настолько я был ошарашен… Смерть Ахматовой… После разговора в моем сознании осталась только одна фраза:
— Похороны в Ленинграде.
Я повесил трубку и стал соображать: как же это все будет… Ахматову надо отпевать в церкви, а деятели из ленинградского Союза писателей постараются этому воспрепятствовать. И в голове моей созрел план.
Я помчался на киностудию «Ленфильм» и отыскал кабинет редакторши, которую звали Ирина Николаевна Тарсанова. Эта симпатичная, интеллигентная дама была женою поэта Михаила Александровича Дудина, а он в те годы возглавлял организацию ленинградских писателей
Поздоровавшись, я сказал:
— Ирина Николаевна, сегодня утром в санатории под Москвой умерла Ахматова. Этого еще никто в Ленинграде не знает, я сообщаю вам первой. Похороны, конечно же, будут здесь. Но вот какая проблема: Анна Андреевна была верующим человеком, и ее необходимо отпеть в православном храме. А я боюсь, что со стороны работников Союза писателей могут быть возражения…
Тарсанова была польщена, что я обратился к ней по такому случаю, и немедленно позвонила помощнице своего мужа. Сообщив о смерти Ахматовой, она сказала:
— Ее надо хоронить, как положено в России, — сначала отпеть в церкви, а потом уже устроить прощание… Вы меня понимаете?..
Собеседница, как видно, была понятливая, и возражений не последовало.
Вечером того же дня мы с братом Алексеем отправились на квартиру Ахматовой, вскоре туда приехал Иосиф Бродский. <…>
6 марта 1966 года. Мы с Бродским бредем по кладбищу в Павловске, в том самом «Павловске холмистом»… Мы ищем место для могилы Ахматовой. Нас сюда послала И. Н. Пунина. Узкая дорожка между могилами упирается в забор, и там стоит сосна — рослая, стройная…
— Ну, — говорю я, — вот тут, пожалуй, можно было бы… Но нет, не пойдет… У Пастернака три сосны, а у нас будет только одна…
Иосиф грустно усмехается:
— Ей бы эта шутка понравилась…
Мы медленно бредем прочь от павловского кладбища… И вдруг нас осеняет… Зачем мы слушаем эту дуру Пунину? Ахматова сама точнехонько указала место для своей могилы. Мы вспоминаем последние строки «Приморского сонета»:

И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…
Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.

Мы спешим в Комарово на кладбище… Там широкая дорожка, она упирается в забор, а сзади — целый лес сосен (гораздо больше, чем в Переделкине). И мы понимаем: именно здесь…
А дальше начались многодневные хлопоты, мы боролись за то, чтобы нам отдали место в конце дорожки. Мы говорили, что могила Ахматовой будет предметом поклонения тысяч людей и т. д. А нам отвечали, что кладбище в Комарово — «перспективное» и должно развиваться в запланированном направлении, а посему на центральной аллее никого хоронить нельзя…
В наши хлопоты были вовлечены многие лица, в том числе поэт Михаил Дудин, тогдашний секретарь ленинградской писательской организации. В те дни он пребывал в самом Комарове, в Доме творчества. Он позвонил оттуда и сказал мне буквально следующее:
— Я там только что был, на кладбище… Они предлагают другое место, в стороне… По-моему, очень хорошее место, надо соглашаться… А я, грешник, с трудом удержался, чтобы не сказать ему: «Хорошо, Михаил Александрович. Если вам предлагаемое ими место так нравится, быть может, приберечь его для вас?..»
В конце концов все решилось в самый день похорон. Помогла, дай ей бог здоровья, Зоя Борисовна Томашевская. Ее приятель, фамилия которого, если не ошибаюсь, была Фомин, в те годы состоял в должности главного архитектора Ленинграда.
Он-то и приказал местным деятелям прекратить сопротивление…


Надежда Яковлевна Мандельштам:

Три дня тело держали в морге: праздник 8 Марта — Международный женский день. Люди звонили в Союз за справками, но им отвечали, что она уже в Ленинграде: боялись толпы на похоронах, 9 марта тело выставили в маленьком зале морга, с ней простилась небольшая кучка народу, а потом тело отвезли на аэродром и погрузили на самолет. Несколько человек, в том числе и я, провожали ее тем же самолетом.


Ольга Моисеевна Грудцова (урожд. Наппельбаум; 1905–1982), мемуарист:

Тарковский позвонил мне и сказал, что с Анной Андреевной можно проститься в морге больницы Склифосовского. Два дня не прекращались телефонные звонки друзей и знакомых, потому что день и час прощания менялся. Официального сообщения не было. В Союзе писателей гроб не поставили, музей Маяковского хотел провести траурный митинг у себя — не разрешили.
В назначенный час я поехала в морг. Шел дождь и мокрый снег. Грязный двор, серая стена морга, несколько каменных ступеней наверх. В комнате для прощания в открытом гробу Анна Андреевна, похудевшая, почти такая, какой была в пору моей юности. Царственная посадка головы, «горбоносый антиохийский профиль, горький рот», как написал Тарковский.
Перед гробом на коленях стоит вдова художника Бруни, у изголовья склонилась Анечка Пунина, рядом Мария Вениаминовна Юдина истово крестит Ахматову. Рыдает Надежда Яковлевна Мандельштам, плачет незнакомый мне мужчина. Появляется Тамара Владимировна Иванова, ее сын Вячеслав. Народ прибывает, мы выходим во двор. Идет дождь и мокрый снег. Сиротливо стоят Вознесенский, Слуцкий, Самойлов, Межиров, молодежь… Приезжает Евтушенко на машине, проходит в зал, через минуту возвращается и уезжает. Появляются ленинградцы: Брауны, Николай Леопольдович, Мария Ивановна и Коля (впоследствии приговоренный к семи годам лагерей).
Ардов открывает коротенький траурный митинг на лестнице. Выступает Лев Озеров, Эткинд, Тарковский… От волнения Арсений говорит бессвязно, и не закончив, плачет.


Лев Адольфович Озеров:

У входа в морг собралось несколько человек, которые взяли на себя право сказать об Анне Андреевне Ахматовой в скорбный час, до выноса тела. Взобравшись на скользкую ступеньку и поддерживаемые участниками панихиды, говорили трое: Арсений Тарковский, Ефим Эткинд и я. Тарковский так волновался, что у него не попадал зуб на зуб. Но овладев собой, он произнес несколько скорбных фраз. Эткинд говорил об ахматовском Ленинграде и от имени ленинградцев. Я с трудом одолел волнение. То, что я хотел сказать, жило во мне как стихотворение, я чувствовал ответственность этого часа. Эта речь, произнесенная экспромтом, вернулась ко мне через некоторое время, записанная кем-то на пленку. Вот она — речь моя при выносе гроба Анны Андреевны Ахматовой из морга больницы Склифосовского 9 марта 1966 года.
«Никто не давал мне никаких полномочий для произнесения этой речи. Я произношу ее от своего собственного имени, по велению своего сердца. Ахматова… Анна Ахматова… Анна Андреевна Ахматова…
Большое имя, большая жизнь, большой путь… «Ахматова! — Это имя — огромный вздох…» Пятьдесят лет назад эти слова сорвались с уст Марины Цветаевой. И мы повторяем их сегодня. И мы будем их повторять всегда, потому что у больших художников нет дня смерти, есть только день рождения.
Об Ахматовой говорили и продолжают говорить: тихий голос, камерная тема, интимность… Если это так, то почему же этот тихий голос громовым эхом отзывается в сердцах людей России, всего мира?!
Почему так властно и сильно входили и входят в душу читателя ее волшебные строки?!
Почему любой подорожник, любой стебелек в ее поэтических руках становятся сказочными и волшебными?!
Может быть, и должен быть один-единственный ответ:

…Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада? Отвечает: «Я!»

Наступает, еще наступит время для полной и справедливой оценки поэтического наследия Анны Ахматовой, этой хранительницы святого для нее пушкинского начала.
Анна Андреевна Ахматова дожила до часа, когда Россия, весь мир сказал заслуженное ею слово благодарности за ее высокий дар поэта, за ее подвижнический труд, за то, что она приняла на свое доброе, чуткое сердце непомерные страдания и при этом проявила благородство, долготерпение, мужество, имени которому нет.
Анна Ахматова увидела воочью свою мировую славу и умерла, насыщенная днями, как сказано в книге Иова

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит…

Умерла Анна Ахматова, великий русский поэт. Она утвердилась в наших сердцах и утвердится еще более в сердцах людей грядущих поколений как наследница русской классической поэзии, продолжатель традиций Батюшкова, Пушкина, Баратынского, Тютчева, Иннокентия Анненского.
Завершилась большая жизнь и большое творчество Анны Ахматовой. Начинается, уже началось ее бессмертие…»


Ольга Моисеевна Грудцова:

Ардов объявляет: сейчас гроб оцинкуют («так полагается») и самолетом повезут в Ленинград. С аэродрома в Никольский собор. Гражданская панихида состоится в ленинградском Союзе писателей, погребение в Комарове. Кто хочет проводить Ахматову в Ленинград, пусть садится в машину с гробом, кто хочет подождать выноса, пусть ждет, «остальные — расходитесь».
Мы остались ждать… А дождь все лил, и падал снег. По сугробу рыхлого, мокрого снега шла высохшая, взлохмаченная старуха, в тряпье, с огромной сумкой в руках. Казалось, сама смерть идет в дырявых башмаках. Мы долго не отрывали от нее глаз.
Наконец вынесли забитый в деревянный ящик гроб. Во дворе осталась маленькая кучка людей. Гроб поставили в машину, провожали Тарковский, Брауны, Эткинд, молодой поэт Найман, Эмма Герштейн, Пунины… Машина тронулась, мы поехали вслед за ней.


Лев Владимирович Горнунг:

9.III.1966. Вынос тела из морга состоялся сегодня в 11 часов утра. Гроб с телом Ахматовой был перевезен на Шереметьевский аэродром, а оттуда самолетом в 15 часов 15 минут был отправлен в Ленинград. Гроб сопровождали Вениамин Каверин и Арсений Тарковский.


Надежда Яковлевна Мандельштам:

Тело из Москвы, в сущности, выкрали — такова российская традиция. Какие-то женщины устроили по этому поводу скандал на партийном собрании в Союзе: почему не дали проститься с Ахматовой? Некто из важных руководящих работников, как рассказывают, объяснил: «Мертвых, товарищи, нам бояться не надо…»


Иосиф Александрович Бродский. Из бесед с Соломоном Волковым:

Пунины совершенно не хотели заниматься похоронами Ахматовой. Они всучили мне свидетельство о смерти Анны Андреевны и сказали: «Иосиф, найдите кладбище». В конце концов я нашел место — в Комарове. Надо сказать, я в связи с этим на многое насмотрелся. Ленинградские власти предоставлению ей места на одном из городских кладбищ противились, власти Курортного района — в чьем ведении Комарово находится — тоже были решительно против. Никто не хотел давать разрешения, все упирались; начались бесконечные переговоры. Сильно помогла мне З. Б. Томашевская: она знала людей, которые могли в этом деле поспособствовать, — архитекторов и так далее.
Тело Ахматовой было уже в соборе Святого Николы, ее уже отпевали, а я еще стоял на комаровском кладбище, не зная — будут ее хоронить тут или нет. Про это и вспоминать даже тяжело.
Как только сказали, что разрешение получено, и землекопы получили по бутылке, мы прыгнули в машину и помчались в Ленинград. Мы еще застали отпевание. Вокруг были кордоны милиции, а в соборе Лёва метался и выдергивал пленку из фотоаппаратов у снимающих. Потом Ахматову повезли в Союз писателей, на гражданскую панихиду, а оттуда — хоронить в Комарове. Надо сказать, я слышал разговоры, что вот, дескать, Комарово — не русская земля, а финская. Но, во-первых, я не думаю, что Советский Союз отдаст когда-либо Комарово Финляндии, а во-вторых, могла же Ахматова ходить по этой земле… В общем, похороны — да и все последующие события — были во всех отношениях мрачной историей.


Надежда Яковлевна Мандельштам:

Добиться места на кладбище стоило немалых усилий. Это тоже дефицитная площадь, и сюда тоже врывается идеология. Пока тело было в церкви, шли непрерывные переговоры с Москвой, где через Суркова добивались куска земли. Начальник кладбища в Комарове наконец сдался, поставив условием, чтобы над могилой не было церковной службы. Жить у нас трудно, почти невозможно, а умирать тоже не легко. Даже этот последний путь осложнен тысячами приказов и постановлений, не говоря уж о том, что даже гроб почти что дефицитный товар. И все же счастье, что А.А. легла в родную землю без бирки на ноге. Могло быть и иначе — путем всея земли.


Михаил Викторович Ардов:

Хор поет: «В путь узкий хождшии прискорбный, вси в житии Крест яко ярем вземшии и Мне последовавшие верою, приидите насладитеся, их же уготовах вам почестей и венцов небесных…»
Кинооператор приближается к гробу и поднимает камеру, на него тут же кидается Лев Николаевич Гумилёв, почти выбивает аппарат из рук..
И это повторяется в течение всего отпевания. Отпевание Ахматовой проходило у Николы Морского, в нижнем храме, 10 марта — на шестой день после смерти. Я помню, как мы с Найманом говорили: если бы 5-е число не было днем смерти Сталина, если бы не помешал нормальному течению событий омерзительный советский праздник 8 Марта, если бы не борьба за место на кладбище — это были бы похороны не для Ахматовой, они бы не соответствовали всей ее жизни.


Ида Моисеевна Наппельбаум:

Увидела ее уже в Ленинграде, на первом отпевании в Никольском соборе, в правом приделе, в цинковом открытом гробу, величественную и спокойную, покрытую парчовой тканью, с черной кружевной шалью на седых волосах.
Толпа людей: свои и чужие, молодежь и старики, кинооператоры и корреспонденты, верующие и неверующие…
В соборе читают великопостную молитву «Господи, Владыко живота моего…».


Надежда Яковлевна Мандельштам:

Ленинград. Церковь. Панихида. Многотысячная толпа кольцом окружала церковь Николы Морского. Внутри была давка. Щелкали киноаппараты, но у фотографов отняли потом пленки: вредная пропаганда церковных похорон, да и женщина не совсем та: постановления ведь никто еще не отменил. Пленки запрятаны в каком-то архиве, а у фотографов были неприятности, хотя они запаслись всеми возможными разрешениями.
После службы я вышла из церкви и села в автобус, приготовленный для перевозки гроба. Из церкви непрерывной лентой лился поток выходящих, и так же непрерывно вливались в нее толпы людей, еще не успевших пройти мимо гроба. Шло медленное прощание. В толпе были старухи-современницы, но больше всего молодых незнакомых лиц. А обычные посетительницы церкви — измученные старые женщины в допотопном тряпье — отчаянно прорывались внутрь, ругая тех, кто пришел сюда по экстренному случаю — похороны — и оттеснил их, всегда посещающих службы… Организаторы похорон волновались: прощание затягивается — кто мог думать, что набежит такая толпа? — и нарушается график.


Михаил Викторович Ардов:

После отпевания гроб повезли в ленинградский Союз писателей. По удивительному совпадению он размещается в доме, который в свое время, как и Фонтанный дворец, принадлежал графу Шереметеву. На нем красовался все тот же герб с девизом «Deus conservat omnia» («Господь сохраняет все»).
Но и это еще не все. В Москве тело Ахматовой лежало в морге института Склифосовского, то есть в странноприимном доме, который построили для города все те же Шереметевы.
Бродский, Найман, я и прочие в Союз писателей не пошли, чтобы не слышать глупостей и пошлостей, которые произносили над гробом великого поэта «инженеры человеческих душ». Побывавшая там Л. Д. Большинцова впоследствии рассказала нам о примечательном эпизоде.
Во время прощания с телом Ахматовой некую даму-распорядительницу упрекнули в том, что все устроено очень плохо. Та ничтоже сумняся отвечала:
— В следующий раз организуем лучше.
— Следующий раз будет через сто лет! — крикнули ей из толпы.


Надежда Яковлевна Мандельштам:

Второе прощание и гражданская панихида состоялись в Союзе писателей. Там давно уже ждала толпа и внутрь больше не пускали. Швейцар стоял у дверей, отгоняя рвущихся туда людей. Нас с Лёвой тоже не пустили, и мы попробовали улизнуть за угол, чтобы там, спрятавшись, переждать всю эту официальщину. Но кто-то из администрации узнал Лёву и водворил нас на место. Академик толстенького типа нес несусветную чушь про золотого петушка, от которого А.А. давно отказалась. Поэтические дамы с волосами разных цветов истерически клялись в верности Ахматовой, прогудел какой-то поэт, и церемония кончилась. В толпе — в церкви и в Союзе — я замечала неподвижное и сосредоточенное лицо Кушнера и отчаянные глаза Бродского. Москвичи — их было немного — резко отличались от ленинградцев: они вели себя так, будто Ахматова, которую они привезли на самолете, принадлежит им.


Ида Моисеевна Наппельбаум:

Траурный митинг открыл Михаил Дудин. Своим звонким, высокого тембра голосом он сказал уносящее ввысь поэтическое прощальное слово.
У рояля композитор Борис Тищенко прощался с поэтом звуками трагической музыки своего реквиема.
Длинной лентой вокруг постамента шли те, кто знал ее, казалось, вечно. А затем пошли те, кто знал ее только по книгам, как любимого поэта. Их было очень много. Долго двигалась по улице вереница читателей.
И был строгий порядок. И тишина. И склоненные головы. И цветы, цветы…


Ольга Федоровна Берггольц (1910–1975), поэт. Из стенограммы траурного митинга у гроба Анны Ахматовой 10 марта 1966 г.:

Анна Андреевна Ахматова! Она учила меня любить поэзию XX века. Поправляла меня. Она была моей любимейшей дорогой учительницей.
Анне Андреевне Ахматовой пришлось пережить на своем веку много горького и несправедливого. Я была рядом с нею и видела то безграничное мужество, с которым она все переносила. В ней не было озлобленности и уныния. В ней жила вера в поэзию, в величие человеческой души.
Ее поразительный талант расцветал вплоть до самого последнего времени. Последняя ее книга «Бег времени» поражает мужественностью и, самым драгоценным в поэзии, — человечностью.
Дорогая Анна Андреевна!
Мы прощаемся с Вами как с человеком, который смертен и который умер, но мы никогда не простимся с Вами как с поэтом, с Вашей трагически-победоносной судьбой.


Надежда Яковлевна Мандельштам:

Снова двинулись автобусы. В нашем, где гроб, были Кома, Володя, Томашевская, влезла на минуту Аня, и Лёва назвал ее племянницей… После короткой остановки у Фонтанного Дома машины двинулись в Комарово, а впереди бежала милицейская машина. От чего она охраняла мертвую? Ведь, как известно, «моя милиция меня бережет»…


Жан-Марк Бордье:

Хорошо помню дорогу в лесу, снег, толпу и постоянно мелькавшую фигуру Иосифа Бродского, которого кое-кто уже тогда называл ее «преемником». Как молодой поэт и переводчик стихов Ахматовой, я был среди тех, кто на руках нес гроб поэтессы к могиле на кладбище, которое так подходило для тихого и величественного вечного сна.


Надежда Яковлевна Мандельштам:

Последние впечатления: на кладбище небольшая кучка народу, кое-кто из них живет в Комарове. Почти все лица знакомые. Вдруг возник, произнес речь и исчез какой-то Михалков, направленный сюда московским Союзом после скандала.


Михаил Владимирович Ардов:

Впрочем, без глупостей и пошлостей не обошлось и на кладбище. Там слово получил Михалков, он говорил «от имени московских писателей, которые не успели попрощаться с Ахматовой», а кроме того объявил: «Настоящее искусство не имеет срока».
Слава богу, это продолжалось недолго, возле гроба появился священник и предал покойную земле.


Сильва Соломоновна Гитович:

…Гроб опустили в могилу. Поставили деревянный дубовый крест. Могильный холм утопал в живых цветах. Уже смеркалось. Я торопилась и прямо с кладбища уехала в город. В Будку я не пошла, там собрались родные и близкие и еще раз служили панихиду.


Михаил Владимирович Ардов:

На могиле был установлен сосновый крест. (Кстати сказать, изготовленный на киностудии «Ленфильм» по просьбе А. Баталова.)
На похоронах Ахматовой особенно запомнился мне Арсений Тарковский. Он единственный произнес человеческие слова над ее могилой: «Пусть ей земля будет пухом».


Иосиф Александрович Бродский. Из бесед с Соломоном Волковым:

Я помню, что когда Арсений Тарковский начал свою надгробную речь словами «С уходом Ахматовой кончилось…» — все во мне воспротивилось: ничто не кончилось, ничто не могло и не может кончиться, пока существуем мы… Не потому, что мы стихи ее помним или сами пишем, а потому, что она стала частью нас, частью наших душ, если угодно. Я бы еще прибавил, что, не слишком-то веря в существование того света и вечной жизни, я тем не менее часто оказываюсь во власти ощущения, будто она следит откуда-то извне за нами, наблюдает как бы свыше: как это она и делала при жизни… Не столько наблюдает, сколько хранит.

Глава Златоустая Анна Всея Руси

Корней Иванович Чуковский:

Анну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилёва, который тогда же, при первом знакомстве, назвал ее своей ученицей.
То было время ее первых стихов и необыкновенных, неожиданно шумных триумфов. Прошло два-три года, и в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость: «царственная», монументально важная поступь, нерушимое чувство уважения к себе, к своей высокой писательской миссии.
С каждым годом она становилась величественнее. Нисколько не заботилась об этом, это выходило у нее само собой. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой или жалкой улыбки. При взгляде на нее мне всегда вспоминалось некрасовское:

Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц…

Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее «спокойную важность» и относился к ней с особым уважением, хотя держалась она со всеми очень просто и дружественно, на равной ноге.


Владимир Григорьевич Адмони:

Есть широко распространенное, общепризнанное и совершенно верное представление о том, каким был внешний облик Ахматовой. Невозмутимость, величественность, царственность — вот какие слова обычно звучат, когда говорят о том, какой была Ахматова. И такие же слова звучали при ее жизни. Вспоминаю, как Наум Яковлевич Берковский, с присущей ему красочностью и выразительностью, в 1958 году писал нам летом: «По Комарову ходит Анна Андреевна, imperatrix, с развевающимися коронационными сединами, и, появляясь на дорожках, превращает Комарово в Царское Село».


Наталия Александровна Роскина:

В последний раз я видела Анну Андреевну в Боткинской больнице, в середине февраля 1966 года. Она сидела в кресле в коридоре и ждала — не придет ли кто. Посетителей было то очень много, то никого. В тот день, кроме меня, никто не пришел, и я провела у Анны Андреевны больше двух часов…
Потом мы зашли в палату, и я вынула кое-что из сумки. Анна Андреевна посмотрела и обрадовалась: «Сок — вот спасибо! А то все почему-то яблоки приносят». (Яблоки ей было трудно жевать.) Я побежала искать открывалку. Анна Андреевна отпила. Эта старая тучная женщина, сидевшая на высокой больничной кровати, в тапочках на босу ногу, все равно выглядела по-королевски с чашечкой сока в руке, а рядом сияли прекрасные нарциссы, которые накануне принес Кома Иванов. «Вишневый — это мой любимый». От этих слов я ушла в хорошем настроении, и ничто, ничто не подсказало мне, что я больше никогда ее не увижу.


Лев Адольфович Озеров:

Вынесли тело Ахматовой и положили его на помост, мимо которого стали двигаться люди — те, кто только что заполнял двор. Это длилось долго. Потом тело унесли, и через некоторое время появился цинковый гроб, в оконце которого я увидел Анну Андреевну в ее знаменитой шали. Это было видение царевны в гробу, возвышенное видение, запомнившееся на всю жизнь.

Портрет Ахматовой работы Кардовской, 1914 г.

***
На шее мелких чёток ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут.

И кажется лицо бледней
От лиловеющего шелка,
Почти доходит до бровей
Моя незавитая челка.

И непохожа на полет
Походка медленная эта,
Как будто под ногами плот,
А не квадратики паркета.

А бледный рот слегка разжат,
Неровно трудное дыханье,
И на груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.


***
Перед весной бывают дни такие:
Под плотным снегом отдыхает луг,
Шумят деревья весело-сухие,
И теплый ветер нежен и упруг.
И лёгкости своей дивится тело,
И дома своего не узнаешь,
И песню ту, что прежде надоела,
Как новую, с волнением поешь.


***
Широк и желт вечерний свет,
Нежна апрельская прохлада.
Ты опоздал на много лет,
Но все-таки тебе я рада.

Сюда ко мне поближе сядь,
Гляди весёлыми глазами:
Вот эта синяя тетрадь —
С моими детскими стихами.

Прости, что я жила скорбя
И солнцу радовалась мало.
Прости, прости, что за тебя
Я слишком многих принимала.



Песня последней встречи

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалось, что много ступеней,
А я знала — их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри!
Я обманут моей унылой
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый —
И я тоже. Умру с тобой!»
Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.


***
Как белый камень в глубине колодца,
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно — веселье и оно — страданье.

Мне кажется, что тот, кто близко взглянет
В мои глаза, его увидит сразу.
Печальней и задумчивее станет
Внимающего скорбному рассказу.

Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья,
Чтоб вечно жили дивные печали.
Ты превращен в моё воспоминанье.


Молитва

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.

Стихотворение на стене одного из домов в Лейдене (Нидерланды)

Ира,

Спасибо тебе за пост, за стихи Цветаевой ,за книгу о Ахматовой без глянца, за великолепные комментарии достойных людей о замечательном ПОЭТЕ-Анне Ахматовой,за ПАМЯТЬ о ней и ее уходе от  нас 5 марта 1966 года.

Спасибо, Ирина!

Ирина, спасибо большое!!! Замечательный пост! Красивый, интересный. Под стать героине.

Спасибо!

Татьяна, Альбина, Леонид и Вадим! Вам тоже большое спасибо за отклики!