Биография Марии Николаевны Ермоловой 

Когда я вспоминаю Сару Бернар, ее роскошную мастерскую, где она в мужском костюме лепила статуи, гроб, в котором она спала, блестящие вечера, великолепием напоминавшие римские оргии времен упадка, даже когда я думаю о М.Г.Савиной, с ее художественно обставленным особняком и целым маленьким двором поклонников, «собственных» авторов и «ручных» критиков, с файв-о'клоками, на которых бывали министры и великие князья, мне даже странно восстановить в памяти жизнь Марии Николаевны.

Главным, отличительным свойством обстановки Марии Николаевны была простота. Комнаты ее почти ничем не выдавали «актрисы»: ни традиционных лавровых венков по стенам, ни афиш, ни витрин с ее портретами — разве бюст Шекспира, гравюра, изображавшая «Орлеанскую деву», да портреты Шиллера и других любимых писателей. Немало еще было портретов иностранных знаменитостей с автографами, по которым можно было судить, как они высоко ставили Марию Николаевну.

Обстановка была более чем скромная: ни красного дерева, ни карельской березы, никакого стиля — вещи покупались, потому что были нужны или удобны.

Мария Николаевна вообще не любила вещей и не придавала им никакой цены. Никогда у нее не было никакой «страсти коллекционирования». Только разве изображения Иоанны д'Арк во всех видах: статуэтки, бронза, гравюры, рисунки, которые ей дарили.

Комнаты были бы даже строги в своей простоте, если бы не цветы, которые очень любила Мария Николаевна и которые ей посылали и приносили до последнего дня.

В этих простых, строгих и тихих комнатах шла и жизнь простая, строгая и тихая. Никакой суеты, никаких интервьюеров, фотографов, всего, обычно сопровождающего жизнь «звезды», не было там. Журналистов Мария Николаевна вежливо, но решительно отклоняла, по телефону говорила неохотно. Одевалась в жизни очень просто, только всегда от всех ее вещей веяло тончайшим, нежным запахом духов — сперва это была «Дафне», потом фиалка. И теперь еще иногда, когда возьмешь в руки когда-то принадлежавший ей платок, кружево, — так и повеет этим слабым «ее запахом», пережившим ее и уцелевшим от прошлого...

С юных лет и до конца дней красной нитью проходило в жизни Марии Николаевны тяготение ее к людям труда и полное отметание знати и плутократии. Москва эпохи моей молодости преклонялась перед ней от мала до велика. Ей стоило бы открыть свои двери — и к ней хлынули бы и московские аристократы и московские миллионеры. Мария Николаевна при встречах была со всеми неизменно вежлива, той природной внутренней вежливостью, какая у нее была ко всем, начиная от московского генерал-губернатора и кончая театральной сторожихой (как тогда называли уборщиц), с той разницей, что к сторожихе она более внимательно приглядывалась и если замечала, что та расстроена, то немногословно спрашивала, в чем дело и, если это было возможно, приходила на помощь. Но с сильными мира сего дальше вежливости дело не шло.

Говоря об окружении Марии Николаевны во вторую половину ее жизни, приходится отметить тот факт, что круг ее близких сузился. Начиная с конца восьмидесятых годов Мария Николаевна была чрезмерно перегружена работой. Долгие годы подряд она играла почти ежедневно, а на праздниках, то есть на рождестве и на маслянице, ей приходилось играть за две недели пятнадцать-шестнадцать раз, а за неделю семь-восемь, принимая во внимание утренники. Одновременно со спектаклями почти все время шли репетиции. Только по субботам вечером (спектакли под праздник были запрещены) полагался отдых, который она употребляла на то, чтобы бывать в симфонических концертах.

Личная жизнь ее к тому времени приняла трудное и сложное течение. Отношения с мужем свелись к необходимости жить в одном доме ради ребенка... Ее девичьи горделивые слова, что даже ребенок не заставил бы ее сохранить формы — жизни, потерявшие внутренний смысл, не осуществились... и лишить отца — ребенка, а ребенка — семьи она не смогла... С мужем у нее давно исчезла общность интересов, и в основных принципах и тенденциях появилась рознь.

В жизни Мария Николаевна произошла встреча с человеком, с которым ее связало до конца ее дней глубокое и исчерпывающее чувство. Это был большой ученый, известный в Европе, выдающийся во всех отношениях. Благодаря невозможности с ее стороны порвать старые формы жизни отношения с ним сложились тяжело. Но сложность их она замкнула в себе, и никто не знал о ней и о том, сколько душевных сил она тратила на эту сложность. Много лет спустя, когда дочь Марии Николаевны выросла и вышла замуж, он опять поставил перед ней вопрос о перемене ее жизни, но, так как эту перемену он категорически связывал с ее уходом из театра, пойти на нее она не могла. Все осталось по-старому, но их отношениям был нанесен непоправимый удар, и та сложность, которую породила в ее жизни встреча с ним с самого начала, не могла не углубить в ее душе тенденцию к трагическому мироощущению, которая была свойственна ей с раннего детства, и Мария Николаевна еще больше замкнулась в себе.

В роли царицы Марфы, "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский", 1909

Ее уже не хватало на активное поддержание отношений с людьми. Она почти не в силах была «ходить в гости», принимать гостей у себя... Поэтому круг ее друзей и близких стал ограничен. Но трудность ее жизни, позднее усталость никогда не мешали ее доброжелательному тяготению к тем, кто у нее бывал, и одним из отличительнейших свойств ее отношений с людьми была длительность их. При всей сдержанности ее, чувства ее были постоянны и неизменны, и золотая нить ее симпатии тянулась через всю жизнь.

Молоденькие робкие ученицы, окружавшие ее, делались заслуженными артистками, юные студенты — почтенными докторами или юристами, многие уезжали из Москвы, но на протяжении долгих лет их всегда тянуло к ней, и первым посещением по приезде в Москву был дом на Тверском бульваре.

Так и вижу ее тихие комнаты, стол посреди гостиной, уставленный скромным угощением: орехи, пастила, финики... И Мария Николаевна в ее неизменном платке на плечах, немногословная, спокойно приветливая и незаметно внимательная ко всем.

История жизни Марии Николаевны Ермоловой 

Из года в год одни и те же люди появлялись по субботам в этих комнатах. Сестры, племянницы, подраставшее поколение. Вспоминаю артисток В.Н.Рыжову и ее сестру Е.Н.Музиль, К.И.Алексееву, артистку Малого театра, племянницу Марии Николаевны, которую она любила, живого и остроумного артиста А.В.Васенина, вспоминаю седую голову корректного проф. Петрова, директора Политехнического музея, характерное, напоминавшее Толстого, лицо скромного часовщика Г.Н.Петрова, бывшего последователем Толстого, близко знавшего Льва Николаевича. Тут же красивый, добродушный доктор Е.И.Курочкин, с юности друг семьи, страстный театрал, потом присяжный поверенный В.Н. Лебедев, бесконечно добрый человек, бывавший в доме почти на правах родственника. Все они седели, старились и продолжали неизменно бывать у Марии Николаевны. Я не могу упомянуть всех бывавших у Марии Николаевны и пользовавшихся ее расположением, но вспоминаются мне и другие фигуры из ее окружения, фигуры «без ярлычков» и, однако, очень ценимые ею.

Они не блистали ни талантами, ни положением в обществе, но почти все были из трудового мира; очень разнообразные по манерам, характерам, вкусам, но все сходившиеся в горячей любви к Марии Николаевне и все отличавшиеся чем-то, что Мария Николаевна сумела в них угадать, — или искренностью, или простотой, или трудолюбием, а главное — добротой. Среди ее записочек ко мне, которые я свято сохраняю, есть одна, где она пишет: «...Бесценный самый дар — доброта сердца, это лучшее, что есть в человеке».

«…» Когда у Марии Николаевны родился внук, ей было около пятидесяти лет. Отсияла самая блестящая полоса творчества, отгорела личная жизнь с ее сложностями и страданиями. Та тяжелая и дорогая ноша, которую она несла много лет, — ноша интенсивного творчества и глубоких внутренних переживаний, — исчезла... И руки на время точно остались пустыми. В эти руки жизнь вдруг вложила ребенка, и, как часто бывает, с появлением внука точно расцвело новое материнство, при этом как-то теплее, выразительнее, чем первое. Заботам о собственном ребенке слишком много стояло на пути: загроможденность жизни театром, отсутствие времени... А теперь уже было время и входить во все мелочи и нужды подрастающего ребенка и выбирать ему тщательно одежду, игры, позже — перечитывать книги специально, чтобы решить, можно ли ему их читать. Все свободное время она проводила с ним, брала его за границу с собой.

Когда ездила без него, то писала: «Здесь прогулки как раз были бы для него, горы не слишком большие», или: «Тут совсем город, ему было бы нехорошо». Ждала о нем или от него писем с волнением и тревожилась, если дня три их не было. «Ах, поскорее бы вы приехали», — вырывается у нее, но тут же она спешит по своей деликатности прибавить: «Ну, да это я так...». Его детские письма она все до одного сберегла, начиная с первого, написанного почти неразборчивыми каракулями и содержащего неожиданное известие: «Милая бабушка, я в Новой Гвинее» — и сообщение о том, что «по пути была страшная буря, волны заливали корабль», но что в Гвинее очень хорошо, он поймал слона, леопарда, тапира и гремучую змею, а няня Васильевна целует.

Когда в какой-то торжественный спектакль его не взяли в театр и он прислал ей за сцену самодельный венок, она пишет ему с нежностью: «Милый мой, дорогой Коля, какой ты хороший подарок мне прислал. Как я была рада, что ты не забыл свою бабушку, которая тебя так любит. Много у меня было цветов и венков, но твой был лучше всех. Все его смотрели и очень радовались, что у меня такой дорогой внучонок. Твой венок висит у меня в уборной на зеркале, и я всегда буду на него любоваться. Крепко целую вашу дорогую и милую мордашечку и очень вас люблю. Благодарю тебя, голубчик».

Она постоянно читала ему вслух, старалась руководить его чтением, больше, чем кому-либо, высказывала своих собственных мыслей о литературе, писала письма и часто писала ему шутливые стихи. Эти стихи давали ей возможность как-то проявить таившееся в ней чувство юмора. Она ценила его и в людях, и в писателях — недаром она так любила Диккенса, Гоголя и даже Додэ с его «Тартареном». Мария Николаевна любила самые невинные, детские анекдоты, при условии, чтобы в них не было ничего сального. Я не люблю анекдотов и не умею запоминать их, но всегда, если слышала что-нибудь смешное, старалась запомнить, даже записывала для Марии Николаевны, за что меня всегда вознаграждал ее смех. Смех Марии Николаевны бывал таким неожиданным и радовавшим в ее обычной отрешенности от окружающего мира. Смех ее был почти беззвучен, с заливом и короток, но иногда даже слезы набегали у нее на глаза. И всегда заново поражало выражение смеха на ее лице — обычно таком трагически задумчивом, и всегда казалось, что она что-то прекрасное вам подарила.

Юмористические стихи давали выход для ее чувства юмора, которого, как отдыха и переключения, требовало все ее существо, слишком напряженное мыслью и страданием на сцене.

«...» На ее стихи внук тоже отвечал стихами, и она радовалась этому и писала его матери: «Колюшка меня прямо в восторг приводит своими стихами. Они еще нескладные, но, право, в них уже видно что-то свое» (поэту было в это время десять лет).

Внук ее поступил на медицинский факультет. Он учился в Ленинграде, и ее одно успокаивало, что он живет у нас, — она смотрела на него как на маленького, и ей трудно было представить себе его самостоятельным студентом... Когда я приезжала из Ленинграда, ее первый вопрос был о нем, а когда я уезжала, она трогательно поручала мне и А.П.Щепкиной заботиться о нем, посылала ему со мной конфет, каких-то подарков, всего, что могла. Самые последние годы она часто посылала ему записки, писала их карандашом, слабеющими пальцами, и они были полны глубокой нежности и грусти.

И я смело могу сказать, что последней любовью Марии Николаевны был ее внук.

Т.Л. Щепкина-Куперник
«Из воспоминаний об актерах Малого театра»
Мария Николаевна Ермолова



МАРИЯ Николаевна ЕРМОЛОВА родилась 15 июля 1853 года в семье старшего суфлера Малого театра. Семья была очень благочестивой и верующей. Детство и юность Ермоловой прошли в унылой подвальной квартире дома просвирни Воиновой, у Спаса на Песках, в Каретном Ряду.

Семья жила довольно скромно, если не сказать, бедно. Основной педагогический принцип, какого придерживался Ермолов и неукоснительно проводил в воспитании дочерей, формулировался так: «Жизнь — тяжкий крест, надо с детства приучиться нести его».

В роли Постумии, "Побежденный Рим" А.Пароди. 1913

С раннего детства проводившая практически все спектакли в суфлерской будке отца, Маша грезила о карьере актрисы. Однако поначалу все складывалось не очень удачно. Даже совсем неудачно. В девятилетнем возрасте Маша была зачислена «казенной воспитанницей» в Московское театральное училище на балетное отделение. Увы, танцевальных способностей у нее не обнаружилось; душа девочки противилась ежедневным, однообразным занятиям. И все же, когда ей исполнилось тринадцать лет, отец решился выпустить дочь на сцену. Дебют Маши в роли разбитной Фаншетты в водевиле «Десять невест и ни одного жениха» с треском провалился. А знаменитый актер Самарин вынес жестокий вердикт: «Никогда актрисой стать не сможет». Сама Ермолова потом говорила: «Несмотря ни на что, во мне всегда жила непоколебимая уверенность, что я буду первой актрисой… Эта уверенность никогда не покидала меня».

Удача улыбнулась обладавшей угловатыми манерами и грубым голосом девушке в 1870 году. Прима Малого театра Н. М. Медведева решила поставить в свой бенефис пьесу Лессинга «Эмилия Галотти», но исполнительница главной роли Г. Н. Федотова внезапно заболела. И тут кто-то вспомнил, что в балетной школе учится девочка, обладающая исключительными драматическими способностями. Медведева не поленилась лично поехать посмотреть на юную танцовщицу. Угловатая, застенчивая девочка особого впечатления на маститую актрису не произвела, и скорее из вежливости она предложила Ермоловой попробоваться на роль Эмилии. Но когда через несколько дней Медведева слушала Машу, то после первого же монолога на глазах бенефициантки блеснули слезы: «Вы будете играть Эмилию!»

Ее игра завораживала

ДЕБЮТ превзошел все ожидания. После первых произнесенных Ермоловой слов в театре разразились аплодисменты: всех поразил ее мощный, почти мужской голос, «идущий из груди и отдающийся в сердце». «Меня кто-то толкнул сзади… и я была на сцене, — рассказывала потом Ермолова. — Мне казалось, будто я провалилась в какую-то дыру… я была в сумасшедшем страхе. Перед глазами вместо зрительного зала — громадное черное пятно, а на нем каких-то два огня… Я сама не знаю, как произнесла первые слова»… А в дневнике она записала: «Сбылось то, о чем я пять дней тому назад не смела и мечтать. Я думала, что меня вызовут раз. Меня вызвали двенадцать раз». И все-таки несмотря на небывалый успех, дирекция театра продолжала считать, что никакая Ермолова не драматическая актриса и ее удел — водевили. Но самое печальное: оглушительный успех дебюта оказал молодой Ермоловой медвежью услугу: с первых дней в театре ее окружили сплетни, злоба, зависть. Мария Николаевна хоть и страдала, продолжала упорно трудиться: работала над голосом, мимикой, жестами и в конце концов посрамила завистников. К 1890 году актриса имела славу не только одной из первых артисток России, но и Европы. Ее игра завораживала всех, кто видел Ермолову на сцене. По словам современников, ей удавалось создавать глубокие, противоречивые, сложные образы, которые вместе с тем были реальны как сама жизнь. Однако такого эффекта актриса достигала благодаря не только своему таланту, но и огромной работоспособности, а также педантичности. Так, чтобы в характере ее героинь лично для нее не оставалось «белых пятен», перед разучиванием какой-нибудь исторической роли актриса долго рылась в книгах и бумагах того времени, воссоздавая для себя всю картину целиком, — и в результате ее игра была практически документальной. Перед спектаклем она приходила в театр на несколько часов раньше, чтобы настроиться, вжиться в образ.

В роли Кручининой, "Без вины виноватые" А.Н.Островского. 1908

Про великую актрису до сих пор ходит немало театральных анекдотов, в основе которых — ее поразительная способность не теряться в любых обстоятельствах. Так, однажды во время спектакля за кулисами послышался выстрел — это застрелился муж героини. На сцену вбежал актер. Ермолова в страшном волнении: «Кто стрелял?»

Актер не переводя дыхания вместо «Ваш муж!» выпалил: «Вах мух!» Ермолова повторила в ужасе: «Мох мух?» — и упала без чувств.

Первая «народная»

В 1920 ГОДУ советская общественность торжественно отметила 50-летие сценической деятельности Ермоловой. На юбилейном спектакле присутствовал В. И. Ленин. Она первая в стране получила звание народной артистки Республики. Выступая перед собравшимися, Мария Николаевна Ермолова сказала: «Всю свою душу Малый театр отдавал народу, всегда к этому стремились и он, и я». Московский совет оставил ей в пожизненное владение особняк на Тверском бульваре, в котором она прожила почти сорок лет с 1889 по 1928 год. Возможно, большевики зачли ей роль крестьянки Лауренсии в спектакле «Овечий источник» по пьесе испанского драматурга Лопе де Вега, зовущей на расправу с тираном. После этого спектакля толпы восторженных студентов провожали актрису от Малого театра до ее квартиры, при этом на улицах останавливалось движение транспорта. Дошло до того, что царское правительство, напуганное небывалым успехом спектакля, запретило его показ.

Последний раз Ермолова вышла на сцену любимого Малого театра в декабре 1921 года. Спектакль назывался «Холопы».

Научи меня, Боже, скорбеть…

МАРИЯ Ермолова вела довольно замкнутый образ жизни. Она рано вышла замуж, причем по любви, за богатого помещика адвоката Шубинского. Однако семейная жизнь не сложилась, не помогло даже рождение дочери, молодые люди очень быстро поняли, насколько они далеки друг от друга. В дневнике Ермолова пишет о том, что даже ребенок не заставил бы ее сохранить формы жизни, потерявшие внутренний смысл, на деле же консервативное воспитание и глубокая порядочность не позволили ей лишить дочку отца. Личную жизнь, личное счастье ей целиком и полностью заменил театр.

Главным отличительным свойством обстановки, которая окружала Марию Николаевну, была простота. Комнаты, в которых жила актриса, были просты, строги и тихи, без всякой помпезности — ни традиционных лавровых венков по стенам, ни афиш, ни витрин с подношениями поклонников. Вещам Мария Николаевна не придавала никакой цены. Одевалась очень просто. Ее любимым и, пожалуй, единственным украшением была жемчужная нитка на фоне черного бархатного платья.

Через всю жизнь Ермолова пронесла глубокую веру в Бога. Приведем лишь несколько выдержек из ее писем близким.

«Один дух жил в нас с вами и, несмотря на разницу наших натур, все-таки один и тот же дух, то есть дар Божий… Вы одарены больше меня, у вас и талант, и разум, и энергия, и воля, у меня никогда этого ничего не было, кроме таланта, за который я всегда благодарю Бога, а также и за друзей моих, которых Он посылает мне… все в воле Божией…»

Из письма актеру
А. И. Южину
(3 августа 1924 г.):

«Милая моя… Твои огорчения и беспокойство дома мучают меня больше всего… Есть только одно средство: обратиться к Богу: Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вас. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, яко смирен и кроток сердцем, и обрящете покой думам вашим. Иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть. Надо, чтобы душа не мучилась… Один Бог может это сделать, только обратись к Нему, ищи Его… Не забывай Его искать… Не мудрствуй, а только слушай Его, и ты найдешь Его, и впервые почувствуешь, что такое душевный покой, которого ты не знала в жизни твоей!..»

Из письма к дочери (1915г.)

А вот текст молитвы, записанной рукой М. Н. Ермоловой летом 1919 г.
Научи меня, Боже, скорбеть
о моих пред Тобой согрешениях…
Научи меня, Сильный, идти
лишь стезею святого ученья…
Научи Ты меня соблюдать
лишь Твою милосердную волю;
Научи никогда не роптать
на свою многотрудную долю…
Научи меня, Отче, обнять
> всех лишь чистою братской любовью!
А за Церковь — родную мне мать —
научи пострадать даже кровью…

Умерла Мария Николаевна Ермолова 12 марта 1928 года в 7 часов утра 14 минут. Близкие констатировали: никто из нас не мог двинуться, сказать слово, не смел зарыдать. В это время в окне ярко блеснуло солнце, только что вышедшее из-за противоположных домов бульвара, и озарило лицо покойницы — такое строгое, такое скорбное и такое прекрасное в смерти…

«Мария Николаевна Ермолова — это целая эпоха для русского театра, а для нашего поколения это — символ женственности, красоты, силы пафоса, искренней простоты и скромности».

К. С. Станиславский

«В числе характерных свойств актрисы было одно: если она дарила кому-нибудь свою дружбу, то это кончалось обыкновенно только с уходом из жизни этого человека. Она не расточала своих чувств, но если чувствовала, то глубоко. И глубокую благодарность сохранила к тем, кто как бы то ни было помогал ей на пути ее жизни в ее стремлении к самообразованию и самосовершенствованию, не покидавшую ее до последних дней».
Т. Л. Щепкина-Куперник

«Дорогое, милое искусство, что с ним теперь? Все навыворот: порнография, безумие — вот литература и театр нашего времени. Я со страхом думаю, что надо опять идти на сцену. Зачем? Что делать? То, что бы я хотела, нет сил, а то, что хочет мода, я не хочу».
Мария Ермолова, 1907 г.